Колос времени

А стена и вправду была — Вера видела ее так же хорошо, как собственные руки. Высокий забор в свежей белой краске пересекал двор, отделяя дом от автомобильной стоянки. Кирилл, шумно вдыхая, водил руками сантиметрах в пяти от из ровно пригнанных досок, лицо его становилось все более озабоченным.

— Ничего не могу поделать! — Он что было сил стукнул кулаком по воздуху. — Похоже, тут очень высокая концентрация квазиматерии...

Вера сжала его ладонь.

— Держись крепче. Я попробую его обойти.

Она осторожно шагнула вправо, ведя за собой Кирилла. Забор вел себя странно, то и дело выпадая из поля зрения, поэтому Вера боялась лишний раз моргнуть, чтобы не упустить видения маленькой приоткрытой калитки. Хотя не такого уж и видения! Это она поняла, когда сразу не вписалась в проем. Чертыхнувшись, Вера потерла лоб и сделала новую попытку. Калитка нехотя провернулась в скрипучих петлях.

Кирилл фыркнул, покачивая головой.

— Шсс... это и есть "Ротонда"?

— Ну да.

— А, по-моему, сарай.

— А, по-моему, дворец... — Вера удивленно оттопырила губу, разглядывая обновленное здание.

Нарядная, желто-белая, с чистым парадным крыльцом, по обе стороны которого скалили зубы мраморные львы, с яркими витражами на окнах, "Ротонда" выглядела сказочной игрушкой, вызывая непривычное умиление.

— Я тебе говорю, Вера, эта рухлядь того и гляди обвалится, — убежденно произнес темполог. — Шсс, не подходи близко!

— Да ты что! По сравнению с тем, что было, это просто конфетка! Я вообще никогда ее такой не видела!

Они переглянулись.

— Кажется, мы видим не одно и то же — помолчав, заметил Кирилл.

— И что теперь? — поинтересовалась Вера.

— Надо забрать сегмент.

— Он там?

— Да, и судя по уровню помех, не один.

Неслышно ступая, темполог направился к зданию. Вера наблюдала за ним с растущим беспокойством.

— Кирилл! — крикнула она, нервно стиснув руки.

Темполог остановился, и в то же мгновение за витражными окнами полыхнула яркая вспышка. Одним прыжком Кирилл отскочил к забору, туда же отступила и Вера, а "Ротонда", задрожав, словно покрытое рябью отражение, снова вспыхнула и разлетелась фейерверком сверкающих белых брызг.

Восточная Ливония, замок Зегельс, 1509 год

Клаус Унгерн, барон фон Зегельс, ливонский дворянин, умер в субботу четвертой недели Великого поста. Восемь дней его тело лежало в холодной часовне, среди горящих свечей и курящегося ладана. По обычаю в эти дни ворота замка оставались открытыми, чтобы родичи, вассалы, орденская братия, дворяне и крестьяне могли проститься с хозяином здешних мест. Бывало, что они приходили за много миль, стекались со всей округи. Ждали, что ливонские фогты и командоры пришлют своих посланников, Мариенбургский — явится лично, ждали прелатов от епископа дерптского, ждали баронских родственников Тизенгаузенов, троюродного брата покойной баронессы и его сыновей. Ждали дворян из Розитена, Крейцбурга и Эрле, даже из Вольмара, где всегда чтили славного рыцаря и барона. Ждали самого великого магистра; но ни он, ни другие так и не прибыли, хотя известия о смерти сеньора Зегельса были отправлены из замка во все концы земли Ливонской.

Даже посланий, отмеченных дворянскими печатями, в замок не прибыло.

Зато приходили крестьяне и грелись у высоких костров за стенами, ели печеную репу, кислую капусту и черный хлеб, спали на земле, в рыхлом, быстро тающем снегу. По нескольку человек они заходили в часовню: дворохозяева, сняв шапки, степенно целовали желтую баронскую руку, прочие же останавливались при входе, издали созерцая почившего господина, возлежащего на возвышении в синем парчовом камзоле с собольей опушкой, с баронским венцом на голове и золотой цепью на груди. Кто-то маялся, утирая редкие слезы, но многие с затаенным любопытством поглядывали в сторону горюющего у гроба семейства Унгернов. Возвращаясь к своим кострам, судачили о том, что Пасха в этом году будет унылой, а Пасхалии пройдут под трауром, что совсем уж плохо. Жаловались, что поминки выходят совсем уж скудные, вздыхая, вспоминали госпожу баронессу (которую Господь прибрал как раз в канун дня святого Матвея) — вот на ее похоронах хозяин устроил настоящий пир. Каждый день, пока шло прощание, за ворота выкатывали десятиведерный бочонок с вином, на длинных шестах выносили зажаренные целиком бараньи туши. Нынче же, с благословения отца капеллана, расщедрились лишь на светлое пиво и серый хлеб. Так уж совпало — Великий пост на дворе, нельзя есть ни масла, ни яиц, ни молока, не говоря уж о вине и мясе. Старики говорили: недобрый знак...

Еще говорили, что перед смертью барона над замком девять дней кружили огромные стаи сорок, ворон и черных галок, а потом пропали, будто их и не было. От замковых приживалов прошел слух, что сам хозяин, из-за болезни онемевший, перед смертью вдруг стал кричать так страшно, будто воочию узрел чертей, пришедших по его душу.

Но Господь смилостивился над Клаусом Унгерном, и в гробу тот лежал с таким благородным и светлым ликом, каким при жизни не мог похвастаться — ну, истинный христианский воин, заступник святой церкви, гроза и страх ее врагов.

И все же знающие люди боязливо качали головами: будет худо. Не стало хозяина у замка и здешних земель. Кому теперь достанутся богатства, накопленные за столько лет, кто примет под свою руку деревни и фольварки? Осталось две дочери, и старшая, говорят, успела обвенчаться с молодым дворянчиком не из местных. По закону теперь все баронское добро должно отойти ей и супругу, не считая сестринской доли. Но разве ж это хозяева? И крестьяне, видевшие Жульена де Мерикура в часовне, с сомнением оглаживали короткие густые бороды. Правда, латышским молодухам красивый француз пришелся по сердцу — между собой они вовсе не осуждали баронскую дочь, вышедшую замуж без отцовского благословения. Но у баб, известно, ума недовесок, им подавай гладкое лицо, да звонкую речь, да шитый золотом наряд, а больше ничего и не нужно...

Ходили упорные слухи, что француз с женой оставаться в Ливонии не намерены, после праздника Вознесения собираются отъехать в Ригу, а оттуда морем во Францию.

Староста с недобрым видом пророчил — приедут ливонские рыцари, станут хозяйничать, наводить свои порядки. У орденской братии нрав суровый. При бароне Клаусе жилось нелегко, да все ж не так чтобы совсем худо, а теперь чего ждать — не ведомо. В одном сходились точно: будут перемены, а их никому не хотелось. С последней войны минуло шесть мирных лет — никто не мешал латгалам сеять лен и пшеницу, разводить овец и коз, охотиться на лосей и медведей, ловить весной щук, а летом всякую иную рыбу, святить яйца на Пасху и зажигать костры в ночь на Лиго, чтить христианских святых и матерей природы... Жизнь была трудной, зато простой и понятной.

Но всю неделю, пока люди ходили прощаться с бароном Клаусом Унгерном, пока плакали над отцом Элиза и Мартина, пока Жульен де Мерикур разъезжал по округе, придирчиво разглядывая усадьбы, леса и пашни с не сошедшим еще снегом — все это время мало говорили о том, чего ждать. На девятый день в часовне за алтарем подняли каменные плиты, с трудом разрыли промерзшую землю и опустили в нее гроб. Поминки прошли, будто их и не было.

Опустели дворы и переходы замка Зегельс. Крестьяне разошлись по домам, и стало совсем тихо.

Коротали в замке печальные дни дочери барона и француз, а с ними благочестивый отец капеллан, благородный рыцарь Альберт Хорф — начальник замковой стражи, да ученый доктор-богослов, да прислуга. Впрочем, был там еще кое-кто, о ком пока мало что знали.

Холодный взгляд светлых глаз пригвоздил стражника к месту. От страха кнехт только безмолвно открывал и закрывал рот, обеими руками вцепившись в завязки штанов.

— Грязная свинья, — Хорф с силой пригнул провинившегося к стене, возя его щекой по мокрым камням. — Грязная лэттская свинья... В следующий раз будешь вылизывать за собой языком. Понял?

Стражник согнулся еще ниже.

— Простите, господин...

— Пошел вон.

Придерживая сползающие штаны, кнехт заспешил прочь.

Хорф поморщился, брезгливо отряхнув ладонь. Трусливый мерзавец! Впрочем, не он один таков — почти все обитатели замка, завидев рыцаря, разбегались по углам, будто тараканы. Даже старожилы, много лет честно служившие покойному барону, и те вздрагивали, беспокойно оглядываясь по сторонам — нет ли где беспорядка? Оплошавших Хорф наказывал сурово — двух стражей, задремавших под утро на посту у ворот, велел высечь плетьми, после чего отправил в холод и дождь чистить замковый ров. Один после этого захворал и едва не отдал Богу душу, но каменное сердце Хорфа не смягчилось — он велел выгнать беднягу прочь, ибо тот, по словам рыцаря, стал более к службе не пригоден. О причинах такой суровости ходили разные слухи, но большинство замковых приживалов сходилось во мнении, что Альберт Хорф сделался столь нетерпим и жесток лишь потому, что младшая дочь барона даже не смотрит в его сторону...

Широкий лоб рыцаря прорезала глубокая складка. В мирное время что делать ливонскому воину, младшему сыну, безземельному дворянину? Скучать и томиться, подумывая о том, чтобы отправиться в Пруссию или в Италию, где война не прекращались? Но уезжать не хотелось — здесь был его дом, и земля, которой владел теперь старший брат Христиан. Каменная сырость родных башен въелась ему в плоть. Отсюда предки Хорфов завоевывали свою славу, здесь, в родовом склепе покоились их истлевшие кости. Только в этом краю он мог стать себе господином...

При появлении рыцаря стражники в башне вытянулись во весь рост, прижав к плечам протазаны. Хорф придирчиво оглядел обоих и кивнул — их рвение было ему приятно. Свидетель Господь и его присные, он приложил немало стараний, чтобы утвердить в Зегельсе свою власть и превосходство. После смерти барона ни одно решение не принималось без его ведома. Законных прав на замок он пока не имел, но один лишь шаг отделял его оттого, чтобы сделаться здесь полновластным хозяином.

Хорф выглянул в окно и тут же вышел наружу.

Мартина Унгерн поднялась на западную стену и остановилась у узкой навесной бойницы. Отсюда можно было разглядеть холмистое поле, покрытое молодой зеленью и яркими звездочками первоцветов. Кое-где в ложбинах еще чернела сырая земля, и со стороны казалось, будто поле пересекают чьи-то гигантские следы. Тракт, ведущий на юго-запад к Эрле, раскис после недавних дождей, и толстый слой грязи лежал на придорожной траве и метелках молодого вереска. Но Мартина не сводила с них глаз. Она поднималась на стену так часто, как только могла, и подолгу смотрела на холмы, на темные квадраты пашен, на светло-зеленую полоску леса вдалеке, на бредущих по дороге крестьян и их грубо сколоченные скрипучие повозки. Мысленно она шла с ними до самого леса и дальше, к переправе через реку Куе, садилась в одну из неуклюжих лодок с плоским днищем и, развернувшись, плыла по течению. Темные вздувшиеся воды, полные всякого сора, несли ее прочь, с шумом захлестывая пологие берега...

На этом месте фантазия ее обрывалась, и Мартина просто стояла, прикрыв глаза, и ловила доносящиеся из-за стены звуки. Она не называла места, куда бы хотела отправиться, но твердо знала, где жизнь для нее невозможна, непереносима — здесь, в родном замке, в Зегельсе. Короткий воображаемый побег оставался для нее единственным тайным утешением, и это место — одно из немногих, где она чувствовала себя безопасно. Открытая площадка западной башни находилась пятнадцатью футами выше, и караульные с нее не замечали девушку, скрытую широким скатом деревянного навеса. Мартина слышала их голоса, но сама не издавала ни звука. Иногда это по-детски смешило ее, хотя повода к веселью, в сущности, не было никакого.

Сегодня ей никак не удавалось отвлечься. Она решила вернуться в галерею, но, едва сделав первый шаг, испуганно вздрогнула. Через мгновение кровь отлила от ее лица, а сердце отчаянно заколотилось — перед ней стоял Альберт Хорф. Несколько бесконечных мгновений оба молча смотрели друг на друга, потом Мартина, привычно опустив глаза, торопливо скользнула мимо. Рыцарь схватить ее руку и, невзирая на сопротивление, поднести к своим губам.

— Вы опять избегаете меня, фрейлейн. Это неучтиво. Я ведь ничем не заслужил вашей немилости, — удерживая девушку, Хорф с кривоватой улыбкой склонил голову так, что их лица оказались совсем близко.

— Я тороплюсь, — чуть слышно отозвалась Мартина, не оставляя попыток вырваться. Но он едва ли придал этому значение.

— Вы же знаете, баронесса, как я восхищаюсь вами. Если бы я не боялся показаться дерзким, то сказал бы, что траурный наряд красит вас более всякого другого. А ваши глаза никогда не блестели ярче, чем теперь, когда в них стоят непролитые слезы.

— Боялись показаться дерзким? — запинаясь, повторила Мартина. — О, вам и в самом деле нечего бояться...

Продолжая улыбаться, Хорф загородил ей дорогу.

— Не скрою, что ваша неприязнь жжет мне сердце. Но я не в обиде. Женщинам нравится быть жестокими к тем, кто их любит. Так они проявляют свою власть. К тому же вы еще не оправились от горя, и мое нетерпение может усугубить его... Что ж, как сказал бы ваш ученый доктор Гиммель: amare et sapere vix Deo conceditur*.

Мартина дернулась, как от удара.

— Мессир рыцарь, мое горе, как и прочие чувства, не должны вас волновать! К вам они не имеют отношения. Приберегите свои любезности для дам, которые их оценят. Мне противно вас слушать!

В потемневших глазах Хорфа зажглись недобрые огоньки. Но он еще сдерживался.

— Будьте милосердны, Мартина. Вспомните, кто благороден, тот обид не помнит!

— Я знаю другое — cui dolet, meminit!**

— Cui dolet... Даже так? У вас безжалостная память. — Хорф насмешливо ощерился. — Но я тоже могу быть безжалостным...

Он по-прежнему стоял рядом, не делая ни одного движения ей навстречу, но Мартине почудилось, что рыцарь надвигается на нее, будто оживший каменный истукан из старых сказок, и ему достаточно стиснуть кулак покрепче, чтобы раздавить ее голову, как спелое яблоко. И вновь она почувствовала себя скованной по рукам и ногам чужой страшной волей, и ей представилось, что она уже не раз принадлежала Хорфу, и он вправе смотреть на нее с презрением и обращаться с ней как с последней служанкой.

Казалось, рыцарь заполнил собой все пространство, и Мартина испугалась, что сейчас он поглотит и ее. Она хотела отступить, но уперлась спиной в холодную стену. Губы ее дрожали... Нет, просто так она ему не уступит!

Мартина гордо вскинула подбородок, и ее сердце, дрогнув, пропустило удар.

Рыцарь глядел на нее свысока:

— Вашу руку, фрейлейн!

Будто во сне, девушка сделала шаг, потом другой. Внезапно все вокруг поплыло, и Мартина вытянула ладонь в поисках опоры. Пальцы схватили пустоту, но головокружение почти сразу прекратилось. Мартина оглянулась. Невесть как она оказалась в галерее, и теперь Хорф стоял за ее спиной.

— Как вы?.. — Он глядел на нее со злостью и недоверием. — Что вы сейчас сделали?

Она не стала его слушать: путь был свободен, и девушка, подхватив юбки, бросилась бежать. За ее спиной загрохотали тяжелые шаги.