Раненый мир - Книга Презрителя

Внизу так много людей, я чувствую, насколько они непохожи, какое разные у них прошлое и будущее. Их столько сразу, что я разрываюсь: хочется рухнуть в строй и наблюдать шаг за шагом судьбу каждого участника, быть частью близящейся ревущей и звенящей рубки, раствориться в бурлящих волнах зверей, древесников и людей... Но зоркий взгляд ночной птицы цепляется за быструю фигуру, бегущую от грохочущих пушек к группе в арьегарде Черепах. Там белеет штандарт с молотом посреди солнечного диска, знак Хаммерфельда. Фигурка перепрыгивает ручей, слетает по бугру вниз, через вытоптанную траву — торопится к командиру. Все внутри сжимается в предчувствии: вот он, важный, ключевой человек, я нашла его!

Догадка пронзила меня, словно удар молнии. Я стала Презрителем. Шарю всевидящим взором по людскому морю, перескакиваю от одной жизни к другой в поисках цели.

Мир сжался до размеров одного лица: он коротко обрит, этот парень, подвижен, приучен носиться по полю боя, почти не запыхался на бегу. Камуфляжный плащ в неярких лесных цветах обернут вокруг корпуса и заткнут под пояс; на правом бедре малый ручной штрайг, на левом короткий палаш. На шее болтается маска, на голове подшлемник вместо шлема, легкие кожаные наручи и поножи да нагрудник — вот и весь его "доспех". Он торопится с ответом к Хаммерфельду, с ответом о чем-то важном, что нельзя передать языком сигнальных флагов или ракет.

Зовут меня Витль. Гребаные корни!

Буерак-то крошечный, перемахнул легко, но уцепился за торчащий корень сапогом и свалился в траву. Трава тут мягкая, да и земля что медвежья шкура, не расшибешься, но зуб даю, капитан Пайк заметил, как я упал! Ну и что ночью, у Пайка что глаз на затылке, все видит и помнит. Как пить дать, спросит на построении при всех бойцах: "У тебя что, одна нога кроличья, Померанц?" И дальше пойдет, а чего еще добавлять, и так все сказано. А я останусь, как свекла в картофельном ряду. Панцеры с выродками скверны справились, а Померанц перед корнем не устоял. Видать и вправду в столицах говорят: поморские канзы не чистые, а порчены кровью низких народностей? Нет уж, дудки!

Вскочив, я пнул корень, сожги его Чистота, и бросился вперед, высматривая преграды: муравейник, старый ствол, почти сгнивший в траве, опять ручей. Прыг-скок, а чего, мы резвые.

Черепахи прут вперед, к лесу. На строй черненых панцирей любо-дорого смотреть. Только у заднего ряда прикрытия щиты на спину перекинуты, вот и смотрит на меня ряд белых черепов, каждый из которых мечом пробит. Уу, скалятся, гады, над недорослем смеются. Я хоть и недоросль, только никто из них меня вовек не догонит. А мне их нагнать как два пальца обоссать, идут тяжело, да и расстояние-то смешное, два бежка.

Командор еще с вечера сказал всем офицерам и адьютантам, что главное — ударить вовремя. Всей силой, в один момент. Но зараньше всего не учесть, в бою и даже в маневрах все трижды поменяться может. И чтобы локоть знал, куда кулак метит, а пинок под собственный зад не пришелся, для того и нужны мы, адьютанты. Двое посередине луга, ближе к дороге, на вышке-сколотке засели, вышка на фуре, а фура на холмце. Высоко сидят, далеко глядят. Вон Ганс синим факелом машет, отвечает на синий же росчерк от группы Командора. Самого Ганса конечно не видать, ночь и далеко, а вот факелы в темноте на все поле просматриваются.

Дуговой взмах да поперечный, это полкруга. Значит все путем, не видят Ганс с собратом никаких помех для марша вперед. Вот и ладненько. Еще двое адьютантов при Командоре постоянно, ну и двое на побегушках, это мы с Лизой, самые быстроногие. Лиза из местных, при замке Брегнан выросла, но сызмальства в армию хотела, отец ее фельдфебель в гарнизоне — наш человек, даже девчонку как положено воспитал. Ее с кривой физиономией, гнутым носом да никаким приданным, в жены и не возьмут. Так что попасть в отряд Хаммерфельда для Лизы было все равно что заделаться фрейлиной ее светлости герцогини Арийской.

Оп, отвлекся, кочка-ямка, куст да куст. Подоткни конец плаща, выпростался. Семеро нас, вестовых-беговых, включая лейб-адьютанта Густава, который в свои годы может молодого в мыло загнать, сам второй пот с седины не стряхнув. Мне прямо в ухо приказ впечатал, для альфертов, ну я к ним и помчался. Сквозь пушки да баллисты, справа бум, слева дзынь-крак! Передал самому Гунтеру Шворцу, как велено. Старый алхимик ответил, какой будет знак, я не особо понял, но не моего ума и дело, надо обратно лейб-адьютанту донести! Чтобы он доложил Хаммерфельду! Иначе вдруг чего сорвется?

Так что моя задача поважней, чем просто в строю мечом да молотом махать. Хоть солдаты судят иначе: пусть Витль для самого Хаммерфельда по всему полю прыгает, все равно распоследний пехотинец на меня завсегда смотрит сверху-вниз. Они наша сила, наш кулак, вдребезги бьющий врага. А я чего, ноги. На ноги и положено сверху-вниз смотреть. "Ха-ха, Померанц опять ноги сделал!" Но в армии без ног тоже нельзя, на одних кулаках далеко не уйдешь.

Лейб-адъютант меня уже высматривал, шагов с сорока разглядел в темноте, лицо увидел. Крикнул заднему ряду прикрытия, те посторонились, как воротца раздвинулись в стене, я юркнул в проход. Бум, сомкнулись снова, плечо к плечу, и мне локтем в правую лопатку заехали. Нарочно, мол, медленно бегаешь.

— Шевелись, Померанц, — шикнул панцер.

Лютует — и правильно делает, перед боем все злы. А кто не зол, тому в нужный момент рывкости не хватит, чтобы убить как следует. Если врага без рывкости убьешь, он из последних сил навредить может. Уже умирая, ткнет в ответ, или и вовсе повалится, а после отползет и сбежит. В бою всегда больше раненых, чем убитых, потому что рывкости на всех не хватает. Так что солдату надо ее уметь и набраться, и по пустякам не расплескать, и потратить как следует. Черепахи не зря с черепом на щитах ходят, у них каждый рывок смертоносный, этим мужам злости и силы не занимать. Они к боевой злобе так приучены, что она им глаза не застилает. Ненавидят врага, но при этом защищают бока и спину друг друга. Эх, не стать мне таким...

— Ну что там! Заждались! — Лиза схватила меня за плечо и потащила вперед, где ждал Густав Шредер, а у того глаза горят, руки пляшут, что у парадного распорядителя, а бородка топорщится, потому что чешет-дерет ее от волнения.

— Сначала дымный след, это знак, чтобы айндеры начали пленных вперед гнать, а россыпь соли в дымах не так заметна была, — сообщил я почти на ухо старшому. — Потом четыре пустых залпа кряду, соли насыпать. И шестой-десятый ударные. Уже все готово.

Густав кивнул и подскочил к Командору. Три человека-крепости шли единым рядом, по семь шагов друг меж другом, при каждом по двое люгеров. Панцермейдеры справа и слева возвышались над строем на целый шлем, а Хаммерфельд еще и над ними на голову. Лейб-адьютант запрыгнул к нему прямо на бедро, откуда торчал широкий шип специально для этого, ухватился рукой за наплечник и подтянулся к командорской голове с откинутым ведром. Это не насмешка такая, оно действительно как большое ведро, его даже шлемом назвать нельзя, потому что шлем у Хаммерфельда обычный бацинет. А ведро, оно как верхняя башня у крепости, внешняя защита. Сейчас задвинуто назад, а в бою он может надвинуть и даже защиток опустить. Обзор нашей надеже и опоре не важен, поскольку он все равно видит — как стихии мира вокруг текут, в каждом и во всем. И любую магию зрит прямо сквозь ведро. Хотел бы я так, но сколько не жмурюсь, не вижу никаких стихий. А он может вслепую биться, и ни солнце глаза не выслепит, ни землей не запорошит. В общем, защита получается неодолимая: я-то в адьютантах недавно, но уже знаю, что никто и никогда не смог пробить ведро и достать до головы, такое оно бронированное. Ну и высоко торчит, еще дотянуться как следует надо.

Шредер прильнул к командорской голове, со стороны посмотришь — будто малой парнишка повис на шее у отца и шепчет ему приветствие после разлуки.

Протараторил да спрыгнул.

— Двести шагов! — крикнула Лиза так, чтобы Командор слышал. Нам отсюда не видно, какое точно расстояние до леса, до обелисков. Но знаменосцу и переднему ряду заранее велели дать знак, когда до защитной стены Долины останется двести шагов прямого пути. Вот спереди и машут: наш знаменосец насмешливо качает черепом в темноте, а слева ходит зеленое знамя Ленивцев.

— Стой! — проревел Хаммерфельд, поднимая сжатый кулак, и остановился. Сильный зов его гулко отразился от панцирей и щитов вокруг, эхом прокатился вокруг.

Двое моих собратьев-трубящих идут за спиной Командора, оба тут же вскинули горны и во всю грудину дунули короткий и ясный сигнал общего стопора: "Тууу! Тууу!" Лязг и звяканье толкающихся от остановки солдат волной пошли от нас вперед, а спереди уже шли назад, потому что передние ряды уже и сами начали замедлять шаг. Волны сошлись ближе к началу обоих отрядов; лязг и ропот взметнулись и улеглись, сгладились, колышущиеся ряды вернулись в неподвижную стройность, и над полем повисла тишина. Канонада сзади тоже смолкла, пристрелка закончилась.

— Черепахи, второй-четвертый расступись! — прикрикнул Хаммерфельд, поводя раскрытой ладонью в сторону. Секунда на осознание, и черные панцири наших бойцов разошлись, открывая проход. Командор двинулся вперед, два других панцермейдера заскрежетали за ним; их люгеры да мы, адьютанты, поспешили следом.

Значит, в этом бою он не будет руководить из-за спин пехоты, а решил биться во втором ряду. И мы встанем у него за спиной, то есть, в самом котле. Лиза побледнела. Чего возьмешь с девчонки.

А мне страшнее другое: за нами сквозь ряды черных панцирей и шлемов двинулись восемь альфертов с изрыгателями наперевес. Все как на подбор горбатые: здоровенные железные колбы торчат над плечами как башни. Но хоть их и по две на каждого брата, Рыгатели самые безбашенные из всех, кого я встречал. К ним спиной повернуться страшно, я видел, чего может сотворить с человеком один прыск, так и кажется, что сейчас кто-то из пиромантов мерзко захихикает и сиканет огнем!

Нервно обернулся — ох, лучше бы я этого не делал. Старший пиромант Гир смотрит в упор на меня. Он лыбится в предвкушении боя, светлые волосы грязными сосульками свисают из-под шлема, брови домиком, аккуратная бородка клинышком делает его ну совсем безумцем, в глазах словно угли горят, а посреди ухмылки — целехонькие и ровные два ряда белых зубов! Треклятые алхимики, как не позавидуешь? И доспех у него заглядение, получше, чем у некоторых кнехтов. Манерные шипы ровными рядами, блестящие заклепки, новенькие эмблемы: грубо нарисованное солнце блистает на груди и плече. У старшего пироманта даже бывалый темно-красный плащ куда как опытнее меня; а на вершинах колб торчат маленькие бордовые флажки: слава воякам из специальных войск северной дивизии Второй Канзорской армии!

Утри пот, Померанц, не выдавай страха.

Панцеры смыкались за нами, отовсюду глядели суровые, злые глаза. Убить, убить врага. Не дать ему сделать ни шагу. Опрокинуть, втоптать, размозжить.

— Подходим на сто шагов и встаем! С упором! — пророкотал Хаммерфельд, когда мы замерли, стиснутые плотным строем Черепах. — Они сами попрут на нас, а мы будем держать! Ясно? ДЕРЖАТЬ.

Откуда он знает, что попрут? Зачем лесным тварям вылазить из-за живой брони порченых дерев? Они уже попытались, и получили разгром. Мое дело маленькое, но ведь если подойти близко, обелиск будет швыряться страшной магией, которая косит людей в пепел. Деревья оживут. А на ста шагах, кто его знает, чего сможет сделать лес. Видать, что-то случится, что выманит чудовищ наружу. Пленники?..

— Готовсь!.. — приказал Командор. — Пошли!

И канзорцы двинулись вперед. Стена леса таким же сомкнутым строем нависала впереди. Разбитые пристрелкой деревья светлели развороченными ранами стволов, несколько было разбито и повалено в траву. В центре линии атаки особенно хорошо виднелись израненные сыны леса. А между ними чернел неподвижный и невредимый обелиск.

Я Зена Мельстоун, маг тверди. Антимажьи наручники сдавили кисти моих рук, железные кольца выгнули пальцы до упора вверх: болезненное, неестественное и отвратное ощущение, кажется, что костяшки трещат от напряжения, а жилы медленно рвутся. Сначала ладони горели от черной боли, затем оцепенели. Это сделано не только чтобы губитель мира прочувствовал, как к нему относятся в просвещенном Канзорате. Но и для того, чтобы маг оставался безвредным и после того, как наручники снимут — попробуй сработай заклятие, когда не чувствуешь пальцев и не можешь ими пошевелить.

Вообще-то, я из тех редких чародеев, которые могут покоробить и расцепить эти железки даже не выделывая пальцами нужных фигур. Потому что стихия моя Твердь, а специализация — мастеровой маг. Мастерю что угодно, и поломать что угодно могу. За годы работы по металлу, любое железо мне как родное, даже обработанное алхимическим покрытием. Оно нулировать-то нулирует, но у хорошего мастерового магия уже наполовину не заклинательная, а нутряная. Как у гремлина какого. Железо и камень на мой зов завсегда откликаются, взглядом ложку могу согнуть. Даже деревянную.

В общем, я в силах эти мучиловки и смять, и снять, но не стану. И не потому что, хоть освободи руки, из панцерского обоза все равно не сбежать. А потому что, если даже сбегу, худо придется не только мне: казнят мою сестру Еленку, сидящую на цепи в катакомбах замка Брегнан. Моей младшей сестренке катакомбы идут еще меньше, чем мне эти кандалы, она хрупкая и красивая. А это редкость в нашей семье. Мельстоун, родовое имя, на ней сидит с насмешкой, ибо Елена магичка воздуха...

— Что ж они делают, а? Чего, мать их за ногу, творят?! — изумленно, с экспрессией возопил высоченный и нескладный бард Руковерт по прозвищу Людвиг (именно так, а не наоборот). Свои артистические руки он развел да вывернул, будто на дыбе подвешенный, и казалось, сейчас восплачет страстным голосом. Но нет, кроме меня, здесь был только один пленник. А Руковерт, хоть и местный Мэннивейский менестрель, сам напросился в поход с канзорцами, и влез на крышу "Увеселяндии", покинув теплое, пропитанное потом и перегаром гнездо маркитанток и их цепкие руки. Ну а как бард мог пропустить сражение и не сложить про него рыцарскую балладу?

— Что б их!

— А чего не так, уважаемый? — спросил Роуэн Мольский, пожилой смотритель Холмов.

Он второй пленник, но в отличие от меня, поганой губительницы, может рассчитывать на уважение к своим сединам. Канзы на протяжении столетий запечатывали губителей мира под Холмы с самым горячим рвением, так что смотритель в их понимании — важная и почетная должность. Перед тем, как идти на штурм Долины Презрителя, панцеры предусмотрительно взяли в плен смотрителя вместе с его Книгой, и как следует допросили.

Я практически уверена, что испуганный, не видавший войны и не хлебавший бедности белоручка сломался еще до того, как его ломать начали, и выложил им все. А потому он шаркал ногами без оков, и в пределах обоза мог чувствовать себя вполне свободно.

— Да все не так, милейший! За каким хреном они в лес прут, волчий рык поймать? Медвежьих херов во все дырки в чащобе поднабраться? — сочно осведомился Руковерт. Для человека культурного, он был выдающийся матершинник и сквернослов.