ЧАСТЬ 3
Глава 1
Под рождество Сашка возвратился в посёлок.
Пришёл, чтобы поздравить Ксению и Бояна, повидать родню и, сделав необходимые дела, осесть в пятидесяти километрах от посёлка на зимовье до весны, когда придётся впрягаться в тяжёлую физическую лямку тропника-грузовика.
В посёлке было тихо. Дым из печных труб поднимался вертикальными столбами в небо. Установилась безмолвная зимняя стужа, сковывавшая всё живое. Сашка пришёл домой, взял из рук матери чистое бельё и, накинув тулупчик, прошмыгнул в баню. Была суббота, и мужская половина отмывалась. В бане парились отец и два брата, Владимир и Павел. Раздевшись, Сашка, чтобы согреться немного, сел на лавку возле парилки. Батя мылся, а братья хлестались в парной, повизгивая от удовольствия, изредка бранясь.
— Володь!— обратился Сашка к выскочившему из парной Владимиру, — попарь!
— Ты, что ль, Саня?
— Ага.
— Счас. Остыну чуть. Ты иди, нагрейся малость.
— Уже лезу,— Сашка шагнул в двери парной.— Привет!— бросил он развалившемуся на приполоке Павлу,— двигайся. Разлёгся. Мерин.
— Сам мерин, только маленький. Пони,— ответил злобно Павел, который не любил Сашку, в отличие от остальных братьев и сестер, не чаявших в Сане души. Сашка отвечал Павлу тем же. Будучи поздним в семье ребёнком, был избалован всеми, что не вкладывалось в концепцию Павла о воспитании. Отец же говорил Павлу: "Будут свои — на них и проверяй теории доморощенные, а Сашуньку оставь в покое". Павел был педагогом. Старшему брату, Игорю, было уже сорок пять, а старшему его сыну, то есть Сашкиному племяннику, двадцать один, и у него уже были дети, два белобрысых мальчугана-близнеца, коим в новогоднюю ночь стукнет уже по три. Племяш рано женился, ещё до армии. Павел был четвертым по старшинству, ему шёл сорок первый год. Он единственный, кроме Сашки, кто не имел семьи, и сразу после окончания школы уехал учиться, а, закончив университет, вернулся в посёлок и преподавал в школе историю. Теперь он директорствовал в ней последние шестнадцать лет. Также он был единственным, кто в их семье носил в кармане партийный билет, и уже лет десять кряду занимал посты секретаря парторганизации посёлка и главы поселкового совета в одном лице. Младшему брату, до Сани, было тридцать, а всего Сашка имел одиннадцать братьев и четыре сестры. У всех братьев и сестер было много детей, меньше всех у Сергея, который был старше Владимира на два года: четверо, три пацана и дочь. Отец как-то сказал, что Павел не может жениться потому, что уже женат. На партии. Тот собрал манатки и съехал, обидевшись, после чего лет пять не здоровался с отцом и не приходил в дом. Кое-как мать образумила великовозрастного дитятю, и Павел стал приходить по субботам в баню, замирившись с отцом.
Он был в курсе клановых дел, но вышел из клана, уехав учиться без разрешения, навсегда был лишён прописки, хотя в молодости подавал немало надежд. Старший же, Игорь, был единственный, кто имел боевые ордена и медали. Пятнадцатилетним, осенью сорок первого года, Игорь убежал на фронт, где от рядового прошёл путь до капитана, закончив в сорок пятом в войне с Японией командиром штурмовой отдельной бригады. Потом четыре года Игорь работал в московском уголовном розыске в отделе по борьбе с бандитизмом, и, получив в одной из операций тяжелое ранение, был списан. Вернулся домой, женился, и теперь выполнял самую гнилую работу: командовал контрразведкой "семьи", а официально был начальником местного лесхоза.
Когда Сашка и Владимир вышли из парной, в предбаннике, где на столе стояла снедь и выпивка, между отцом и Павлом вовсю шёл спор.
— Отец,— напирал Павел,— я не против по сути, но против в тактике. Правда и то, что ты говоришь. И что безмозглые сидят в "Цветмете", верно, и что в Совмине и даже в ЦК тупых много, согласен. Законы тоже дерьмовые, про инструкции уже молчу, сам получаю эти бумаги, читаю и диву даюсь, не психи ли писали.
— Полоумные писали. Недоделанные,— буркнул отец.
— Пусть так. Хрен с ними,— горячился Павел.
— Да с ними-то...,— ругнулся отец,— их же, эти писульки, исполнять надо. И ты, будь хоть тысячу раз более честным и умным, делаешь, как велят они, бумажкой этой, и тем, что всё беспрекословно от пункта до пункта делаешь, в полоумии с ними равняешься. Ибо ты — смерд. И в идее, и в вере, и в жизни плотской. Завтра какой-нибудь мудак черкнет на белом листке: "Каждому члену партии обязательно иметь две жены и одну наложницу". И будешь, хошь не хошь, выполнять. Это я не к обиде, что ты холост, так, чтобы к прошлой ссоре не вертаться, к слову пришлось.
— Ой, батя. Тяжело с тобой спорить. И ты понять меня не хочешь.
— Так ты объясняй толково, без витиеватостей, без словоблудия,— отец налил водки Володе в стакан, а Сане подал кружку с морсом,— давайте по маленькой дёрните.
— Я же к чему веду. Вот смотри, что выходит. Ты и прав вроде во всём, и в то же время не прав. То, что нынешняя власть не чиста, спора нет. Но и вы в своей правде не чисты,— Павел не отступал, был упрям от рождения.
— Это почему?— отец вытер полотенцем пот.
— Пример. Погибли два пограничника. Молодые ребята, у них же ни к власти, ни к вам претензий не было. Приняли смерть, чтобы ваша правда не обнаружилась. Какая же она правда, если за неё двое невинных легли?— Павел смотрел самодовольно.
— А тут я с тобой спорить не стану. Действительно, они жертвы. Что ж. Но не думаю, что у них, у этих ребяток, к нынешней власти не было ничего. Нет в этой стране семьи, которая не пострадала бы от неё. Косвенно и они. Согласен?— Павел кивнул.— Они границу защищали? От кого? От врагов. Вопрос. Каких? Тех, которых власть эта захотела себе иметь. Но больше всего они защищали саму власть. И гниленькую идею, которую власть эта народам, живущим в этой стране, проповедует. И больше для того, чтоб народ, который на них горбатится, настоящей правды не узнал и не смог бы, узнав её, из страны убежать. И то, что ребятам этим выбирать не пришлось, попали туда, куда послали вы, коммунисты, это тоже истина. Вы в их смерти виноваты больше, причём все: и те, что в ЦК, и простые на местах. Родину надо защищать — это святое — от любого врага, но извне. Однако, Родину, государство, тем более власть, смешивать воедино не надо. Это разные вещи. Но ведь извращают этот святой долг перед отечеством. И за что? Лишь за то, чтобы все поголовно верили в бредовую идею. Значит, ребят этих послали защищать не извне, а наоборот, наглухо закупоривая народ с помощью лозунга о святости защиты. Жизнь, она у каждого, конечно, одна. То, что они погибли безвинно — всем нам камень на сердце. Но власти позор. Хотя бы уже за то, что ни у одного из мало-мальски приличных начальников сын не попадает служить в погранвойска, то бишь туда, где есть риск погибнуть. А то, что ты назвал "нашей" правдой, правдой вообще не является в этом конкретном примере. Чушь это собачья.
— Вот ты, батя, опять перекручиваешь. Меня винишь, а сам не блюдешь.
— Что блюсти? Или я тебе неправду хоть единым словом сказал?
— Батя! Ну не о том я речь веду.
— Да понял я, о чём ты мне гнешь час уж почти. Это ты понять не можешь своей головой, что доказать хочешь. И не потому, что объяснить не способен, а потому, что исходные данные у тебя липовые, хотя тебе кажется, что они верны, более того, кажутся они тебе реальностью.
— Правда — всегда правда,— обиделся Павел.
— Вот чудак-человек. Я ж разве сказал, что нет!
— Не сказал, но и не подтвердил.
— А ты в отдел ЦК по идеологии запрос пошли. Тебе, бестолковому, объяснят,— отец рассмеялся.
— Причём здесь это?— Павел насупился.
— Притом, милай ты мой, что не правду ты ищешь и защищаешь и, вывернув, доказать хочешь. Сколько тысячелетий мир её, горькую, познать тужится? Да не даётся она. Где только её не искали. И в вере, и в идеях всяких, чего только не придумывали, чтобы её, окаянную, постичь. А нынешняя, та, что у нас: "Свобода, равенство, братство?" Так ты же историк. Её уже пытались воплотить и не раз, да к тому же на всех почти континентах. И что? Кончилось везде одинаково. Войной и кровью. Это факт?
— Нет, отец, ты опять не про то.
— Про то, про то. Тебе снится, что не про то. Или хочется, чтобы снилось. Вашему брату, коммунисту, вообще всё в идиллическом свете рисуется. Утописты вы все. Поголовно. Мечтатели.
— Но есть законы развития общества. Их ведь отрицать не в силах даже ты.
— А вот этого не надо,— прервал его отец,— знаю, в этом ты голова. Это будешь в школе ученикам читать. Мне, пардон, не надо. Этим я сыт под завязку. Срать я хотел на то, что Карлу Марксу приснилось, при любой схеме развития: хоть спирально, хоть прямолинейно, хоть боком-раком.
— Вот видишь, ты даже выслушать не хочешь.
— Что слушать? О чём?— отец смахнул со стола крошки,— давай, поведай, коль грамотный.
— С каждым тысячелетием, столетием, даже поколением, общество приобретает определённую черту, невидимую, подсознательную, более высокую, чем прежде ...,— Павел замолчал, подыскивая нужное слово, но отец ему не дал договорить.
— Да ни черта оно не приобретает. Небылиц ты мне не рассказывай. Я всю эту ахинею, в отличие от тебя, в подлинниках читал, от корки до корки, а потом на своей шкуре прочувствовал не раз. Приобрести можно всё: деньги, власть, имущество, знания, наконец, но индивидуально или в купе с подельниками. Коль задаться целью такой. Но нельзя приобрести то, что отсутствует. Неужто ты, с твоим-то умом, до сих пор не понял, что то, что у нас зовётся советской общностью — блеф, бред больного параноика. Какая общность? Чего? Кого? Советского народа? Ты в своём ли уме, Павел? Стыдить тебя не хочу при Сашуньке. Он хоть и мал годочками, и то знает, что общество состоит из разных людей, а, значит, оно не однородно, разное оно. Есть высшее, то, что сидит в Политбюро и ЦК, Минфине, Госплане и так далее. Есть среднее, то есть уровень директорскоитээровского ранга. Есть низшее, мастера и передовые рабочие. И есть рабское, где все остальные. Даже не рабское, а рабоче-холопское. И эпитет "советское" не увязывает их в структуру, в ту, в которой ты подразумеваешь себе общественную формацию. И это не только в нашей стране так. Это везде. Оглянись вокруг. Только у них, капиталистических, с более человеческим лицом. Всего-то.
— Отец, ты не прав,— Павел взял бутылку, стал разливать.
— Тысячу раз прав. Не корми нас ерундой. Едено. Сашунька, ты о чём в Тибете со старцем одним гутарил, помнишь? В Хотте?— обратился отец к Сашке.
— Помню.
— Давай, поведай,— попросил отец.
— Бать. Да мало ли чего монах расскажет,— Павел замотал своей гривой, — мальцу.
— Не монах. И в монастыре не состоявший, а то, что при общине живёт, так это не запрещено. Он всё знает. Других таких нет. Ему уж годов под двести,— отец кивнул Сашке, подмигивая.
— Это-то, батя, ты загнул,— вступил в разговор Владимир, он, как и Сашка, в споре участия не принимал, слушал.— Видел я его тоже. Возраст огромный, но не двести.
— Хватанул. Беру обратно,— заулыбался отец,— но за сто с гаком, ручаюсь.
— Ныне уж, коль жив ещё, сто тридцать шесть будет,— сказал Сашка. Он был рад, что батя втянул его в спор, хотелось с Павлом потявкаться.
— Да он уж не помнит, наверное, когда и где родился,— выразил сомнение в памяти старика Павел.
— Помнит, помнит. Многие сомневались в этом. Проверяли не раз. Подтвердилось полностью. Сашунька, ты шельма. И откуда в тебе память такая, а? Старец этот в год смерти Александра Сергеевича Пушкина родился, я счел и вспомнил. Ну, шельма!— отец ласково потрепал Сашку по голове,— говори.
— А что говорить?— заупрямился Сашка.
— Ты же с ним о больших материях судачил, всё про общество выспрашивал,— батя опять подмигнул. Ему явно надоело спорить с Павлом, поэтому он перекладывал спор на Сашку. Ибо доказывать что-либо ослу — напраслина; ведя с Павлом бессмысленную дискуссию, он устал.
— Спросил я его про общественные формации,— начал Сашка свой рассказ.
— Во? Видал. Слова какие знает,— подначил Павла отец.
— Ну, ну. Он что?— наворачивая кусок мяса, хохотнул Павел.
— Не нукай. Не впряг. Счас так утру, уши свои сжуёшь,— Сашка тоже умел подмять.— Он и говорит: "Сколько тебе лет?" Я ему назвал. Он: "Сколько через двадцать будет?" Я прибавляю, отвечаю. Он: "Счёт, вижу, знаешь". Ясное дело, знаю. Он: "А зачем?" Время ведь. Он: "А память твоя, что есть?" Информация о моём прошлом. Он: "Времени?" Да, времени, так выходит. Он: "Где это у тебя сидит?" В голове. Он: "Умрёшь, где будет?" Нигде. Испарится. Он: "Молодец. Память, что, у каждого своя?" Да. Он: "Можно твою, мою, и всех людей память в одну связать? Обобщить?" Нет. Нельзя. Он: "Умница. Вот ты и ответил на свой вопрос".
— Мудрейший старик,— констатировал отец.
— Так-то оно так,— дожевывая, сказал Павел,— только суть отсутствует.
— Дальше — проще,— тут Сашка улыбнулся, подмигивая отцу,— я ему: поясните мол, почтеннейший. А он двинул: "Вот, сынок, что выходит. Познаём мы окружающий нас мир во времени. Реальном для каждого из нас. В мире разумной материи это важно. Ибо в науке познания её, чтобы дальше продвинуться, нужны ученики. Умер учитель, есть книги, по которым выучатся способные и продолжат начатое кем-то. Лучше, когда есть школа. Для одного человека не хватит времени на этот путь. И для группы, живущей в одно время, если их объединить, тоже задача непосильная, будь они лучшие в мире разумники. Кто-то наметил теорию, кто-то её проверит потом. Лучше не на практике. Ибо отношения между людьми, группами людей, в книге описать можно как факт в историческом прошлом. Вносить в книгу своё видение фактов — философия. А одни и те же факты каждый видит своей собственной памятью, присущей только ему, а научить всех одинаково помнить и думать — есть идея извечная. Сделать же так нельзя. Это чуждо природе. Человеческой. Людской. Мы все разные. Даже близнецы и те разные в душах своих, хоть у них много общего. Значит, желание тех, кто пишет об одной идее для всех людей, неосуществимо, даже если ты хорошо и грамотно всё изложил на бумаге, ведь каждый, прочитав это, увидит всё в только ему присущем свете. Вот и получается, что философия, мысль одного человека в переложении на всех нас, выеденного яйца не стоит. Тем более об отношениях в людском племени".
— Жуткий старик. Его послушать, так вообще читать не надо,— Павел налил водку себе и Владимиру, минуя стопку отца.
