Эсташ Доже и его дьявол

Но волк смотрел именно на него, пялился своими лунными гляделками сквозь венецианские стекла. Шевалье вынул шпагу, хотя какой от нее прок в тесноте кареты? Вот если выйти и вступить в бой... Впрочем, должно быть, и бой не понадобится: волки всегда убегают от человека с оружием в руках, даже просто с палкой. Шевалье пытался успокоить себя рассуждениями, но сам чувствовал, что они тут не работают. Все, что он знал о волках, сам видел на охоте или слышал о других, сейчас не имело значения. Это какой-то совсем особенный случай. Не раз за недолгую жизнь ему доводилось быть на волосок от гибели. На него нападали головорезы в парижских клоаках. Он дрался на дуэлях, с условием, что поединок считается оконченным, а вызвавшее его противоречие — разрешенным, только со смертью одного из противников. Не далее как вчера он имел неприятную беседу с кардиналом Мазарини. Еще, говорят, король его ненавидит и мечтает извести. И все-таки никогда ему не было так страшно, как сейчас. Это был постыдный, липкий страх, с гадкими телесными проявлениями, вроде озноба, ручьев пота под одеждой, тошноты и вдруг переполнившегося мочевого пузыря (только этого не хватало!). В напряженной тишине шевалье услышал странный дребезжащий звук и не сразу понял, что это стучат его собственные зубы.

И ведь подумать только, что все это происходило меньше чем в полулье от дворца Месье! Неужели никакая стража не услышит? А может, кто-то будет проезжать по дороге... Хотя ночь ведь на дворе, никто не ездит. Неужели придется просидеть в этой треклятой карете до утра? Может, волк все-таки уйдет. Поймет, что до человека в экипаже ему не добраться, и удовлетворится лошадьми. Хотя даже если он уйдет, это вполне может оказаться звериной хитростью, так что лучше оставаться в карете, пока не придет помощь. Но все равно, хорошо бы волк скрылся из виду, пусть и в качестве маневра, потому что когда он стоит и таращится, то можно рехнуться.

Фонари грозили погаснуть. Один уже тревожно мигал, видно, масло заканчивалось. С потолка глазели манерные Аполлон с Гиацинтом. Волк тоже глазел, не отворачиваясь, не мигая. Ох, черт тебя возьми, что, что тебе надо?! Наверное, в таких случаях полагается молиться, но вместо молитв из глубин памяти всплывали почему-то исключительно мадригалы из их с Месье любимого сборника, и бледные от страха губы словно сами собой стали выговаривать:

Viperette mordaci,

Dolci guerriere ardite

Del Diletto e d'Amor, bocche sagaci!

Saettatevi pur, vibrate ardenti

L'armi vostre pungenti!

Ma le morti sien vite,

Ma le guerre sien paci,

Sian saette le lingue e piaghe i baci[1]...

Почему он это вспомнил? Как нельзя более уместны сейчас игривые строчки Марино, ничего не скажешь. Шевалье разобрал нервический смех.

Вдруг волк прыгнул. Грудью он разбил одно из стекол, но оконный проем был слишком узким, чтобы он мог протиснуться через него целиком. Однако огромная голова оказалась внутри кареты. Частые, длинные, слегка изогнутые, как турецкие сабли, и необычайно белые зубы громко клацнули. Вместе с коротким нетерпеливым рыком из пасти вырвался запах крови и наполнил роскошный салон, соединившись с вонью влажной шерсти. Шевалье от неожиданности отвалился назад и оказался беспомощно полулежащим на сидении. Скорее рефлекторно, чем осознанно он выставил перед собой клинок.

И тут лошади опомнились и понесли. Должно быть, после прямой атаки волка их ступор сменился безумной паникой, и они ринулись вперед по темной дороге, стремясь вырваться из упряжи. Гнусная морда в окне пропала, но шевалье не спешил радоваться, понимая, что угодил из огня в полымя: лошадьми никто не правил, они неслись куда глаза глядят, тяжелая пышная карета волочилась за ними как скорлупка и на такой скорости могла в любой момент загреметь под откос. На первом же небольшом повороте шевалье сбросило с сидения и швырнуло о стену, но не успел он опомниться, как на следующем, крутом повороте упряжь зацепилась за дерево. Раздался треск ломающихся оглобель, дикое ржание лошадей, и все вокруг перевернулось. Аполлон с Гиацинтом на мгновение оказались перед самым лицом шевалье, потом опять все кувыркнулось. Съежившись на полу, шевалье прикрыл руками голову от остатков венецианских стекол, которые посыпались на него, как леденцы. Несомненно, он заработал сильные ушибы, но от нервного возбуждения не чувствовал боли и смог сразу сесть. Карета лежала на боку, но, к счастью, дверь была прямо над головой. Шевалье отодвинул запор, вылез наружу, как из погреба, и огляделся.

Двоим булонцам посчастливилось вырваться из упряжи еще до падения, и они убежали. Еще одна лошадь оказалась задушена вожжами. Остальные, должно быть, переломали себе кости, потому что лежали друг на друге и не могли даже пошевелиться, только жалобно всхрапывали и стонали. Фонари, естественно, погасли, но полная луна светила ярко, озаряя всю неприглядную картину. Шевалье ощупал сам себя, убеждаясь, что ничего не сломал, и огляделся, пытаясь понять, где оказался и как теперь выбраться отсюда, как вдруг услышал приближающийся шелест кустов и хриплое полудыхание-полурычание. 'Только тебя не хватало', — обреченно подумал юноша. Он привычно потянулся рукой к левому боку, но нащупал только пустые ножны. Шпага, по всей видимости, осталась в разбитом экипаже, и черта с два ее теперь найдешь.

Прятаться в карете было бесполезно: стекла выбиты, дверь держалась на честном слове, да и на все сооружение, по правде сказать, было достаточно подуть, чтобы оно развалилось. Все, что мог сделать шевалье, это быстро спуститься под небольшой откос и лечь на землю под прикрытием кустов. В просвет между листьями он снова увидел волка. Тот неторопливо приблизился и заглянул в карету. 'Что, сволочь, пташка упорхнула? — злорадно подумал шевалье. — Выкуси'. Волк огляделся. 'Меня тут нет, — мысленно заклинал его шевалье. — Нет меня. Все, уходи. Или вон лошади, смотри, они до сих пор живы...' Он вжался в землю, благословляя свое черное орденское одеяние, благодаря которому был совершенно неразличим в темноте. Раздалось тяжелое сопение. Волк принюхивался!

Шевалье принялся осторожно сползать еще ниже под откос. Он запрещал себе даже дышать, но вдруг под ним некстати громко хрустнул сучок. Глаза волка отчетливо светились в темноте серебряным светом, и благодаря этому сразу можно было определить, куда они уставились, — а именно, туда, откуда послышался звук. Это было последней каплей, после которой шевалье оставила вся выдержка, и он просто вскочил и бросился бежать, не думая, куда, как до этого бежали его лошади. Конечно, это была верная смерть. Она настигла его за несколько огромных скачков, обдав ужасным звериным запахом. Вдобавок шевалье запутался в своей мальтийской мантии и неловко растянулся. Но именно внезапное падение и спасло его: волк огромным прыжком перескочил через него, и момент для атаки был упущен.

Подол мантии разорвался. Шевалье оторвал его окончательно и кинулся в перелесок, петляя между древесными стволами, как в лабиринте. Ветви хлестали его по лицу и цеплялись за волосы. Он спотыкался, почти падал, но в последнюю секунду удерживал равновесие и бежал дальше. Но сколько можно бегать? Он умрет все равно — если не от зубов чудовища, так от остановки сердца, которое почти лопалось от напряжения. Интересно, если забраться на дерево, это поможет?..

Как показали дальнейшие события, не помогло бы, но было хорошо, что шевалье посетила эта мысль: он поднял взгляд — и сразу увидел два серебряных глаза. На толстой, низко нависшей ветке волк готовился к прыжку. Шевалье упал и откатился в сторону, свалился в овраг, вылез из оврага — и вдруг увидел в просвете кустарника серебряную в лунном свете реку. В воду! Нужно срочно в воду! Умеют ли волки плавать? С этим, конечно, запросто могло оказаться, что он умеет все, даже читать и писать, но попробовать стоило — хотя бы потому, что больше не оставалось ничего. И снова начался бег на скорость.

Сердце шевалье уже колотилось где-то в горле, кашляни — и выпадет. Легкие горели, во рту было так сухо, что язык прилип к небу, глаза сами собой закрывались, потому что сил не осталось даже на то, чтобы удерживать веки поднятыми, но он заставил себя добежать или, вернее сказать, долететь в последнем усилии до воды, прежде чем сзади его снова обдало животным жаром и тяжелым запахом. Вспоминая купальни Сен-Клу, он думал, что сейчас просто нырнет с берега, как нырял с мраморной лестницы, и поплывет, но неокультуренный берег Сены оказался низким, и шевалье просто свалился в болото, слишком мелкое, чтобы плыть. Зато его обступили частоколом высоченные камыши, и шевалье понял, какое это на самом деле счастливое обстоятельство, и сразу затаился. Одно было плохо: камыши скрывали не только его от волка, но и волка от него. Только по звукам можно было догадаться, что тот делает. Топот и прерывистое дыхание бегущего зверя затихли, значит, остановился. Можно было предположить, что остановился в недоумении. 'Ага, гад, — мысленно обратился к нему шевалье. — Ты меня не видишь и учуять не можешь — в проточной-то воде. Финита?'

Но волк не собирался сдаваться. Раздался тяжелый плеск, сообщающий, что он тоже спустился в воду. Камышей было много, целый лес, попробуй-ка прочеши их все. Это давало шевалье некоторую надежду на спасение, но, не довольствуясь ею, он принялся медленно отползать на глубину. Однако волк, разумеется, сразу услышал плеск. Шевалье заметил, что пыхтение, тихий рык, шлепанье по воде и треск ломающихся камышей стали неумолимо и быстро приближаться к нему, и ему пришлось замереть и просто надеяться, что пронесет. Он почти с головой погрузился в болото, дрожа не только от страха и нервного перенапряжения, но и от соприкосновения тела, разгоряченного бегом, с прохладной ночной водой. Волк был где-то поблизости. Как скверно, что его даже не видно, и непонятно толком, откуда его ждать. Шевалье старался прислушиваться. Плюх-плюх, чавк-чавк. Камыши ломаются с таким хрустом, будто человеческие шеи.

Ужасная ирония судьбы заключалась в том, что он был теперь еще ближе к Сен-Клу, чем при первой встрече с волком. Прыгая в болото, шевалье успел оглядеться и понял, где находится. В сотне шагов река делала поворот, и за этим небольшим мысом уже начинались террасы парка. И ведь закричать нельзя: даже если стража услышит, волк все равно будет первым.

Подумать только, он ведь так легко может доплыть отсюда до купален. Они будут видны, если выплыть на глубину: два беломраморных павильона, в которых можно раздеться, и широкая лестница, с которой шевалье прошлым летом так беспечно нырял в слегка пахнущую тиной, но приятную и освежающую воду, а потом, наплававшись до изнеможения, вылезал на берег, ложился под балдахин, на восточные ковры и подушки, и ел охлажденные арбузы и пахнущие медом дыни, беря кусочки губами из рук Месье. Прошлым летом они только-только сошлись, и будущее выглядело ничем не омраченным... Хотя нет, никакого будущего попросту не существовало. Шевалье жил одним днем, в мареве наслаждений, как пьяный.

'Viperette mordaci, — прошептал он одними губами, — dolci guerriere ardite... Я, наверное, скоро умру, и мне даже не о ком вспомнить в свой смертный час, кроме вас, монсеньор. Вот проклятье'.

Волк не просто прочесывал камыши, а утюжил их грудью, пригибая к воде, чтобы в них невозможно было прятаться. Нет, оставаться тут больше нельзя. Шевалье снова стал продвигаться на глубину, уже не слишком заботясь о том, чтобы не шуметь. Главное, быстрее. Он полз и полз, пока не увидел среди камышей два светящихся белых глаза, следящих за ним.

Кажется, на этот раз — все, конец. Шевалье уже смирился разумом, но тело смириться по-прежнему не могло, и он снова вскочил и побежал — если можно было назвать 'бегом' это беспомощное ковыляние по колено в воде. Камыши хрустели вокруг него, но громче всего — сзади, где сквозь них ломилось нечто тяжелое. Все ближе и ближе. Нога зацепилась за подводную корягу. Падение происходило медленно, как во сне. Шевалье успел увидеть последний раз и огромную круглую луну, и острые пики камышей, прежде чем вода поглотила его с головой, а рядом раздался тяжелый, звучный плеск — зверь прыгнул.

Шевалье закрыл глаза в ожидании, когда на его горле сомкнутся челюсти, похожие на палаческие щипцы, но... утекали бесконечные мучительные мгновения, и ничего не происходило. Под водой не было слышно ни звука, только шум в ушах. Последний воздух в легких закончился, и шевалье резко сел, разбив головой неподвижную болотную гладь. Задыхаясь и откашливаясь, он откинул назад длинные волосы, с которых текли потоки воды, смешанной с грязью, тиной и ряской, и открыл глаза.

Ему показалось, что он сходит с ума. Волка не было. Даже следов не осталось. Тихое болото, медленная, словно сонная река за частоколом камышей, луна над головой — вот и все.

Наверное, зверь прячется где-то поблизости. Просто ему нравится играть в кошки-мышки. Когда ты такой умный дьявол, вполне естественно, что тебе хочется не просто пожрать, но и поразвлечься. Это же так весело — выкурить шикарного кавалера из раззолоченной кареты и загнать в болото. Если бы шевалье был тем волком, он бы только так и проводил время. Сейчас живой обед уверится в своей безопасности, успокоится, отдышится и пойдет своей дорогой. Тут-то волк выскочит, и опять начнется потеха.

Шевалье нашарил на дне палку, о которую споткнулся, и, опираясь на нее, поднялся на ноги.

— Ну, давай, холера, — позвал он негромко. — Выходи, поиграем.

Ответа не было, только журчала река, да лягушки орали все громче и громче. Странно, почему они молчали раньше. Или шевалье просто не обращал внимания?

Он зашел в воду по пояс: здесь, в случае опасности, можно было нырнуть и уплыть. Никто не помешал ему, кроме подводной травы, цеплявшейся за ноги, но все-таки он не выпустил из рук найденный дрын, когда медленно побрел по направлению к дворцу.

Вдруг раздался знакомый вой. Он долетел с берега, с лесистого склона и звучал злобно и тоскливо, с рыдающими высокими нотами. Получается, волк ушел далеко. Но что это значит? Почему он бросил добычу, которую преследовал так долго и целенаправленно, когда она уже была в его власти?

— Ради бога, — прошептал шевалье, — кто ты? Что ты от меня хотел?..

Мальтийский крест на его плече переливался всеми оттенками серебра, от голубоватого до пронзительно-белого, но шевалье счел это игрой лунного света. Полнолуние достигло апогея, и луна была окружена призрачной короной. Он смотрел на нее, запрокинув голову, и не мог оторваться, хотя, право же, рискованно было медлить в безлюдном месте этой ночью, когда разгулялись такие силы зла.

Вечер в Сен-Клу прошел в ожидании шевалье.

Месье сначала целый день чистил перышки, потом занялся украшением опочивальни при содействии своих задушевных подруг — мадам де Гонзага (которая даже оставила короля в Фонтенбло, чтобы помочь его брату в сердечных делах), сестрицы графа де Гиша мадам де Монако и фрейлины ее величества мадемуазель де Гранси. Эта компания, располагая неограниченной (и весьма порочной) фантазией и столь же неограниченными возможностями, превратила покои принца в чертог любви, в котором остался бы счастливым пленником любой мужчина, переступивший его порог.