Берег Стикса

Сам виноват.

Где были вы с Риммой? Не знаю, где была Римма, думал Антон, а я был в панике. В раздрае я был, вот где. И усмехнулся. Кажется, даже получилась хохмочка, а?

Придумывание каламбуров и острот никогда не было у Антона сильным местом. Но факт остается фактом. Когда Антон узнал, что умер Воронов, первое чувство было — паника. Ужас.

Что же, теперь путь свободен?! Восторг! Но Витька... А что будет с Ларкой?..

На похоронах она была, как стеклянная. Из матового стекла. Неподвижная и прозрачная. Лицо без цвета, волосы без цвета, глаза без цвета. И даже не плакала. И Антон не посмел подойти — у него было безумное чувство, что если он дотронется до Ларисы, она разобьется вдребезги.

Мать ее увела, мать. Мать у нее мягкая, мягкая, как ватная кукла на чайник — самое то для стекла, думал Антон в каком-то мутном полубреду. А у Воронова лицо было такое же стеклянное. Неподвижное и прозрачное. И они были очень похожи — Воронов в гробу и Ларка у гроба. И одинаково не похожи на себя... при жизни...

И что теперь — радоваться, что Витьки больше нет? И что никто уже никогда не скажет: "Ла-агин, не дрыгай рядом с Ларкой лапками"? А что скажет Ларка?

Антон ей звонил. Он ей звонил постоянно, но никак не мог заставить себя не то, что зайти — а даже поговорить по телефону дольше пяти минут. Лариса снимала трубку — и голос у нее был бесцветный и мертвый. Или бесцветный и пьяный. И она говорила с тяжелым вздохом: "А, это ты, Тошечка..." — будто надеялась, что это Воронов ей позвонил, и страшно разочаровалась. И у Антона язык присыхал к небу, и слова куда-то терялись, и сердце замерзало от любви и жалости, но говорить он не мог. И Лариса выдыхала: "Ну ладно, пока" — и вешала трубку.

И Антон сидел у телефона и вспоминал десятый класс, квадраты синего и желтого линолеума на полу в коридоре и Ларису, стоящую у окна, прислонившись к раме. С прядью золотистого льна, выбившейся из простенькой прически — волосы забраны в хвост, закручены черной бархоткой. Поднимает глаза от книжки. "Ну что тебе?" — но пойти в кино сразу не отказывается. "Я позвоню".

Антон задыхается от надежды. Антон идет домой, как по облаку и думает о ее ногах, гладких, длинных и сильных, с вечными пластырями на пальцах — ногах балерины. О самых восхитительных ногах на свете. О том, каковы они должны быть на ощупь — этот пружинистый металл под горячим атласом кожи... О том...

И совершенно ничего не видит вокруг, пока его не окликают: "Ла-агин!"

Чертов Воронов — бледная хамская рожа размалевана черной тушью, челка на глазах выкрашена в красный цвет, виски — в белый. Черная кожа куртки — в значках и заклепках, джинсы выцветшие и драные, ботинки спереди подбиты сталью. На плече сидит толстая белая крыса, и на голове у крысы шерсть выкрашена зеленкой.

"Лагин, жвачку хочешь?"

"Не хочу", — а что еще ответишь? Весь его вид — сплошное насмешливое превосходство. И смотреть на него тяжело.

"Ну как хочешь. Я же тебя не заставляю, — вынимает пластик жвачки, крутит между пальцами, дает обнюхать крысе. — Ла-агин, а знаешь, что?"

"Что?"

"Не дрыгай рядом с Ларкой лапками, старина. Нам это не нравится".

"Нам — это тебе и Ларисе, что ли?"

"Не-а... Нам — это Ворону Первому... ну — дык?"

Антон выходит из себя, но все слова куда-то исчезают и не спешат появиться.

"Чего это, я должен у тебя разрешения спрашивать?" — выдавливает он кое-как, через силу.

Воронов широко улыбается и кивает. И разворачивает жвачку. И уже жуя, говорит:

"Красивая куртка, Лагин... Слушай, а ты знаешь дуэльный кодекс?"

"Что?!"

"Если я тебя вызову... на дуэль? С трех... нет, смертельные условия... С пяти шагов? Плеваться на поражение? Ты как — дык?"

Антон сам чувствует, как меняется в лице.

"А не пошел бы ты..."

Ворон презрительно смеется, сплевывает жвачку ему под ноги.

"Какашка ты розовая, Тошечка. А если б я стреляться предложил?"

Разворачивается и уходит. Не торопясь, снимает крысу с плеча, может быть, сует за пазуху. Антон стоит, как уже оплеванный, и знает, что Лариса позвонит и скажет: "Я сегодня не могу. У Ворона тут сейшн..."

И Антон думает, что сегодня они будут шляться по улицам всю ночь — этот панк с размалеванной мордой и серьгой в ухе и самая лучшая девушка на свете. И что Воронов, чтоб он сдох, наверняка знает, каково прикасаться к ее ногам. И может быть даже...

И вот он сдох.

И Римма — чудная, чудная тетка! Когда Антон позвонил Ларисе, чтобы рассказать про медиума, она болтала с ним целых полчаса и даже один раз рассмеялась. И он к ней уже три раза заходил, сама ведь звала. И вот сегодня он напросился и она разрешила, хотя это против их общих правил. Даже, можно сказать, хотела, чтобы он пришел.

Чтобы поговорить о Вороне. А потом выставила.

Антон плелся по грязному тротуару к дому Риммы, не обходя луж и комков раскисшего в слякоть снега. Воронов, живой или мертвый, стоял у него на дороге, по-прежнему стоял у него на дороге.

Римма тушила капусту. Капустный запах стоял не только в квартире, но и в подъезде — Антон учуял его еще на лестнице. Дверь открыл Жорочка.

Жорочку Антон по непонятной причине недолюбливал. Мерещилось в нем нечто неприятное, хотя был Риммин сын существом очень добрым и кротким, и никогда не повышал голос, и всегда улыбался. Скорее всего, причина такого непонятного неприятия была в том, что Жорочка все время находился поблизости и либо говорил о вещах, даже для Антона до тоски заумных, либо просто пожирал глазами. Почему-то не нравилось Антону, когда Жорочка на него пристально смотрел. Вот и сегодня — Антон пришел поговорить с Риммой, а Жорочка притащился на кухню, уселся в углу на табурет и уставился на него, как на экран телевизора. Будто на Антоновом лице детектив показывали.

Но приходилось мириться. Что тут сделаешь?

А Римма, повязанная фартуком в голубую клетку поверх малинового бархатного платья, задумчиво созерцала капусту в глубокой сковороде с антипригарным покрытием и говорила:

— Я, конечно, могла бы предложить тебе приворот, Антоша. Но ты сам должен понять — это все-таки нарушение естественного порядка вещей, попытка исправить карму. А к чему ведут такие вещи, очень тяжело предсказать. Тем более, если речь идет о такой женщине.

— Да я и не думал, — заикнулся Антон. Римма хмыкнула.

— Знаешь, милый, я же не без глаз. Я прекрасно вижу, что эта девица тебе не безразлична — и не вполне естественно. Ты подумай, — продолжала она, помешав капусту лопаточкой, отчего запах усилился, — ну что общего между тобой и этой особой, курящей, пьющей, циничной, холодной и себялюбивой? Я просто удивляюсь, как она сумела не начать колоться вместе с этим своим гопником, который на тонком уровне превратился в настоящую тварь.

— Да он был не гопник, — попытался возразить Антон. Римма закатила глаза.

— Послушай меня, Антоша, я тебе в матери гожусь. У тебя есть талант, но ты предпочитаешь не видеть то, что для всех кругом очевидно. Она тебя использует, и использует именно для всей этой мерзости. Ты веришь, что она общалась с этим духом?

Антон пожал плечами.

— Он воздействует на нее, — Римма посыпала капусту чем-то серым и остро пахнущим из баночки в горошек. — Девица уже просто кукла для черных сущностей, ее душа выгорела... а тобой она питается. Сосет энергию. Причем это так давно началось, что ты уже привык. Ты от нее зависим, Антоша. С этим пора кончать.

Антон машинально покачал головой.

— Не спорь, — сказала Римма. — Эта девица — энергетический вампир. Хочешь капустки?

Антон снова потряс головой. Ему было тоскливо.

— Она полезная, — сказала Римма, накладывая капусты на Жорочкину тарелку. — Я о капусте говорю. А твоя Лариса... Ты же сам составлял ей натальную карту. Неужели тебе это ничего не объяснило?

Антон с отвращением посмотрел, как Жорочка ест капусту. Заглянул в чашку с жидким травяным чаем, которую Римма поставила перед его носом. Ему хотелось котлету, но при Римме поедание мяса не обсуждалось вообще, а поедание мяса в пост — в особенности. Антон вздохнул. Римма присела за стол и принялась изящно кушать капусту.

— Сегодня у меня будет гость, — сказала она, жуя и поглядывая на часы. — Молодая женщина, разведенная, на которую навел порчу бывший муж или кто-то по его заказу. Я предложила бы тебе остаться. Ты дождешься конца сеанса, а потом мы подумаем, как избавить тебя от энергетического вампира. Хорошо?

Антон кивнул. Ему было грустно. Хотелось защищать и выгораживать Ларису вопреки очевидным фактам, вроде гороскопа и ее черной ауры. Антон поймал себя на безумной мысли, что почему-то хочется защищать и выгораживать и Ворона тоже — хотя бы в том, что он уж точно не был гопником. Но Римма говорила вещи, справедливые в целом — и нелепым казалось цепляться за частности.

И было интересно взглянуть, как снимают порчу.

Поэтому Антон не стал ничего говорить. Он просто сидел в хорошенькой, чистенькой кухоньке Риммы, давился чаем с привкусом затхлого сена и бездумно рассматривал банки с какими-то сушеными травами, холодильник с экологической эмблемой на дверце и овес, прорастающий в тарелке на подоконнике. А Римма мыла тарелки из-под капусты, снимала передничек и подкрашивала губы темно-коричневой помадой.

А Жорочка говорил, улыбаясь губами в подсолнечном масле:

— Человек должен все делать правильно. Он должен жить правильно, питаться правильно, думать правильно и верить в правильные вещи. Тогда он будет жить долго и здоровым. Вот у тебя такой мрачный вид, Антоша, а это нехорошо. Человек не должен унывать. Человек должен все время радоваться. Ему же дана жизнь — он должен быть благодарен за это высшим силам...

— Ты капусту любишь? — спросил Антон и сам не понял, почему это с языка сорвалось.

— Капуста — это правильная пища. Здоровая, — сказал Жорочка и снова улыбнулся. — Мамочка неправильную пищу не готовит. А любить надо не еду, а себя и людей.

Антон кивнул. Но ему все равно было невесело. Любопытно, интересно — но не весело. Впрочем, надо сказать, что Антон и не считал себя идиотиком, веселящимся от одного вида показанного пальца. Просто повода не было веселиться.

В дверь позвонили, и Римма пошла отпереть.

Антон понял, что нужно перебираться в комнату. Ему отчего-то стало немного не по себе.

— Жора, — спросил он, притормозив, — а я твоей маме работать не помешаю?

Жорочка улыбнулся. Его губы все еще блестели.

— Я же ей не мешаю, — сказал он. — Мамочка говорила, что у тебя энергетика чистая и аура хорошая, а, значит, ее астральный наставник будет ей при тебе помогать. Ты же уже видел спиритические сеансы — какая тут разница?

Антон вздохнул и ушел в комнату. Жорочка притопал следом, сел в кресло в углу и, улыбаясь, уставился на гостью. Это была выцветшая женщина с серым измученным лицом. Римма выглядела рядом с ней совершенно кинозвездно, вернее — будто Римму некий астральный кинооператор снял на некоей цветной пленке, а женщину — на черно-белой. Римма сказала, что женщина молодая, но Антон подумал, что ей уже лет сорок пять, не меньше. И еще Антона поразил белый эмалированный тазик, стоящий под столом на роскошном мохнатом ковре в Римминой гостиной, и газеты, которыми зачем-то застелили стол.

— Вы принесли, милая? — спросила Римма, когда Антон уселся на диван. — Не стесняйтесь молодых людей, они мои помощники.

Женщина кивнула и вынула из большой хозяйственной сумки милейшего плюшевого медведика с красным атласным сердечком в руках. Антон невольно улыбнулся.

— Его вам подарил бывший муж? — спросила Римма, беря игрушку в руки с таким отвращением, будто это была дохлая змея.

— Да, на день рождения, — торопливо, нервно ответила женщина.

Римма вздохнула.

— Я все время повторяю, Олечка, лапочка моя — осторожнее с подарками. Даже друг может подарить что-нибудь необдуманно и причинить вред, а уж...

— Мы вроде довольно мирно так... — пролепетала женщина. Антона поразила смесь привычного, надоевшего какого-то страха и усталости на ее землистом лице.

— Мирно, — усмехнулась Римма. — Ваши почечные колики — это мирно. И ваша хроническая усталость — это очень с его стороны мило. Хорошо еще, что он вас не убил. За это его можно поблагодарить. Мне случалось и смертную порчу снимать.

Женщина напряглась и ее морщины стали заметнее, будто Риммины слова скомкали ее лицо. Антон взглянул на Жорочку и поразился его выражением — жадного, голодного какого-то любопытства.

— Ну, посмотрим, что он вам подарил, — сказала Римма. — Жорочка, подвинь ко мне тазик, милый.

Жорочка бросился двигать. Римма, что-то бормоча, взяла со стола длинный узкий нож с темными знаками на светлом блестящем лезвии и воткнула его в плюшевый серый животик. В комнате отвратительно запахло острым и тошным — как запах разворошенного муравейника, только сильнее и как будто грязнее. Римма дернула ножом вниз. Из медвежьего брюшка в подставленный тазик посыпалась коричневая дрянь, похожая на гнилые опилки — Антон кашлянул от гадкого запаха — а потом показалось что-то черное, волосатое, шевелящееся... Антон хотел отвернуться, но его взгляд будто приклеился этому к разрезу, из которого выбрался и тяжело плюхнулся в тазик, суча отвратительными щупальцами, какой-то мерзкий гибрид краба, паука и таракана, весь обросший трясущимися волосками...

Женщина глядела, расширив глаза. Ее лицо позеленело, щеки подергивались — и вдруг она содрогнулась всем телом. Бедолагу не просто вырвало — из нее хлынула желто-зеленая жидкость вперемежку с клубками шевелящихся иссиня-серых червей.

Антон шарахнулся назад, глотая комок в горле, отвернулся и завалился, уткнув лицо в диванный валик. Его слегка привел в себя спокойный, снисходительный голос Риммы:

— Ну, Олечка, милая, не надо так нервничать. Все вышло очень хорошо, видите — все, что внутри вас поселили, теперь вас оставило. Теперь вам будет лучше.

— Да, да, — лепетала женщина, давясь и покашливая.

— Очень хорошо, моя дорогая. Выпейте водички. Все прошло.

Антон поднялся и открыл глаза, стараясь только не смотреть на пол. Женщина прощалась с Риммой. Ее лицо слегка порозовело и оживилось, хотя страх в глазах стал гораздо заметнее. Зато Римма явно была очень довольна — напоминала маститого нейрохирурга, например, после труднейшей операции, которая окончилась благополучно. У нее горели щеки сквозь пудру и глаза блестели действительно молодо.

— Вам просто надо быть осторожнее, моя дорогая, — говорила она, улыбаясь, принимая от женщины несколько купюр с небрежно-снисходительным видом. — Берегите себя, не позволяйте себе нервничать и переживать, не давайте никому лезть к вам в душу...

— Да, да, — кивала женщина, благоговейно глядя на Римму. — Конечно, спасибо.

— Если вы вдруг почувствуете себя плохо, сразу приходите ко мне. И осмотрительнее принимайте подарки. Помните — как бы вы не любили людей, подпускать их слишком близко нельзя.

— Да... — женщина бледно улыбнулась.

— Я вижу, вам получше.

— Да, Римма Борисовна, я вам так благодарна...