— Ну, — вздохнул Курт, — уж что выросло, то выросло. Выбирать, как вы сами сказали, не из чего — у вас есть только мы, и остается лишь вручить будущее Конгрегации нам. Остается только уповать на то, что мы справимся.
— Не слишком обнадеживающе прозвучало, — заметил помощник, и отец Бенедикт усмехнулся, на мгновение прикрыв глаза:
— Зато правдиво, Бруно. А кроме того, немалая доля моих страхов порождена нехитрой человеческой эмоцией, свойственной любому отцу, каковой оберегает своих чад столь рачительно и долго. Дети давно уже выросли, повзрослели, а отец все пытается опекать их, все боится, что без его советов они не совладают с самой жизнью. Все страдает оттого, что уже не может все делать вместо них... — сомкнутые веки дрогнули, поднявшись с видимым усилием, и наставник тяжело перевел дыхание, договорив: — Или хотя бы вместе с ними.
— Вам дурно, — заметил Курт; тот вяло усмехнулся:
— Терпимо.
— Бруно, — отмахнувшись от духовника, словно от мухи, приказал Курт, — загляни-ка к этому блюстителю лекарских склянок. Пускай дует за Рюценбахом. Бегом.
— Ни к чему, я в порядке, — возразил отец Бенедикт, когда помощник, молча кивнув, метнулся к двери, и Курт скептически покривил губы:
— А это еще одна профессиональная инквизиторская болезнь — переоценка собственных сил. 'У меня все в порядке' — надо писать на надгробье каждого из нас, уж простите меня за неуместные остроты. Понимаю, что разговор наш еще не окончен, отец, однако мы вполне сможем завершить его, когда вы передохнете; а наш эскулап все же пусть будет здесь или хотя бы осмотрит вас, от греха.
— Исполнил твое указание буквально, — сообщил Бруно, возвратившись к постели болящего и глядя на него напряженно. — Помчал бегом.
— Понапрасну побеспокоит.
— Я, — возразил Курт, — по милости Совета довольно времени провел вдали от цивилизации и, следовательно, от сносной врачебной помощи, чтобы научиться разбираться кое в чем самостоятельно. Не в вашем положении и не в ваших интересах, отец, делать хорошую мину — игра уж больно скверно складывается. В одном этот лекарский помощник был прав: кроме всего прочего и даже, наверное, в первую очередь вы — пациент, и будьте любезны следовать правилам, призванным оберегать вас.
— Et tu, Brute[44], — повторил за ним наставник, и он кивнул:
— Et ego, Caesar[45].
— Non expectavi, Brute[46].
— Subitum est[47], — пожал плечами Курт. — И, если потребуется, я буду держать вас за руки, когда Рюценбах впрямь вздумает привязать вас к постели.
— Покуда он не явился, — снова тяжело переведя дыхание, проговорил отец Бенедикт, — замечу еще одну важную вещь. После всего, мною сказанного, не погрязните в потусторонних выкладках, не стесните все свое внимание исключительно на творящемся в вышних сферах. Да, что-то происходит, и это бессомненно, есть ли или нет в теории охотников существенная доля правды. Да, вершащееся где-то там имеет явное воздействие на наше земное бытие, однако не позабудьте о том, что на оное бытие влияют и земные же силы. Никуда не денется противостояние Рима с Авиньоном и их обоих — с Императором, не уйдет необходимость возводить здание Империи и дальше, не исчезнет нужда в земных союзниках. Никуда не денутся земные враги.
— Давайте позже об этом, отец, — настоятельно предложил Курт, когда голос духовника сорвался, и тот, словно не услышав его, продолжил:
— Простые мирские нужды порою могут переломить ход любой игры так, как не способны никакие малефики и тайные секты. Вас обоих ждет Сфорца, и с ним вы еще поговорите об этом, и отнеситесь к его словам серьезно; в первую очередь это касается тебя, Бруно, однако и ты как действующий следователь, как человек, живущий в мире и кроящий мир — должен принимать во внимание то, что услышишь...
Последнее слово отец Бенедикт выронил, словно внезапно споткнувшийся водонос — наполненный кувшин; воздух ворвался в грудь с хрипом, и Курт, ругнувшись, подорвался с табурета, бросившись к двери. Открывшаяся створка едва не ударила его в лицо; лекаря, переступившего порог, он чуть не сшиб с ног, и на миг в проходе случилась заминка.
— Ах ты, дерьмо... — вырвалось из уст академического эскулапа, когда Курт поспешно отступил в сторону, и Рюценбах ринулся к постели, где уже задыхался бледный, с сереющими губами старик. — Хартман! — повысил голос лекарь, и помощник, идущий следом за ним, втянул голову в плечи. — Ты давал ему настойку, подлец?!
— Один раз, — потерянно пробормотал тот. — Половину дозы...
— Не дави на парня, — чуть слышно, с натугой выдавил наставник, не открывая глаз, и Рюценбах оборвал уже на пределе крика:
— А сам ты о чем думал, старый болван! Хартман, мерзавец, bacca convallium, двадцать капель, живо!
— Он будет в порядке? — осторожно вмешался Курт и отступил назад, когда медик академии, на мгновение обернувшись, рявкнул зло:
— Вон из комнаты, Гессе, пока цел, или я за себя не отвечаю!
Помощник лекаря, едва не столкнувшись с Бруно, кинулся в свой предбанник, и Курт, помедлив, тронул напарника за плечо, медленно развернувшись и выйдя прочь.
Лекарь выглянул в коридор нескоро и застыл на пороге, оглядывая уже изрядно встревоженное собрание подле двери. Наткнувшись взглядом на Курта, Рюценбах нахмурился, поманив его рукой, терпеливо дождался, пока он вместе с помощником войдет в тесную комнатушку со склянками, и аккуратно, стараясь не стукнуть, прикрыл дверь. Хартман, понурый и словно какой-то смятый, сидел в самом углу, тщательно оттирая что-то с ладони влажной ветошью, и был поглощен этим занятием, казалось, более всего на свете.
— Бенедикт просил не возить вас мордой по полу при всех, — недовольно сообщил лекарь. — Посему поговорим здесь.
— О чем? — уточнил Бруно, и тот кивнул:
— Верно, Хоффмайер, говорить здесь не о чем. Просто я еще раз повторю уже сказанное, а вы на сей раз попытаетесь это осмыслить. Он болен. Что я должен еще сказать, что должно еще случиться, чтобы вы это уяснили?
— Он не болен, — возразил Курт. — Он умирает.
Рюценбах запнулся, глядя на него почти уже враждебно, и, помедлив, вздохнул, опустив голову и с напряжением потерев ладонью лоб.
— Это верно, — обессиленно согласился лекарь. — Возразить нечего. Да, Гессе, я знаю, что когда-нибудь вот это, — он вяло махнул рукой на тихую комнату за своей спиною, — случится снова, и завершится уже не так... благополучно, я б сказал, как сегодня.
— Как он? — чуть слышно спросил Бруно; тот кивнул:
— Спит. Обошлось. Сегодня — обошлось. Но только слепец или дурак не понимает, что однажды не обойдется. Я, парни, зряч и умственно полноценен, а потому знаю, что однажды это сердце остановится навсегда, и понимаю, что это может случиться в любой момент — во сне, за завтраком, днем или ночью. Или во время беседы с одним из тех, кто вот так рвется его увидеть. И вовсе не обязательно причиной к тому станет невовремя поданная настойка или особенно волнующая тема в разговоре... Но, Господом Богом прошу, Гессе, Хоффмайер — не давите. Не усугубляйте уже того, что есть.
— Разговор шел спокойно. Никаких особенно тревожащих тем не поднималось.
— Я ведь сказал — понимаю. Я не виню Хартмана, — снова вздохнул лекарь, и его помощник на миг искоса поднял к нему несчастный взгляд. — Не виню вас двоих. Знаю, что время придет тогда, когда это решится там, наверху. Всё по воле начальства, и все в руках его; haec veritas est[48] не только лишь в применении к вашей службе. И, Гессе: молодец, что позвал меня заранее. Чуть бы еще — и мог бы уже не успеть... Ну, хорошо, — сам себя оборвал лекарь. — Утряслось, Dei beneficio[49], так и Deo gratias[50]. Бенедикт велел направить вас к синьору Сфорце — тому, по видимости, тоже есть что вам сказать, вот только ближайший час он занят на плацу.
— На плацу? — переспросил Курт удивленно. — Что он там забыл со своей парализованной клешней?
— Как я погляжу, уважение к наставникам в выпускниках неизбывно, — нахмурился лекарь, бросив строгий взгляд на хмыкнувшего Хартмана. — А уж ты просто лучишься послушанием и почтением к старшим... Язык у него, если мне память не изменяет, остался на месте, и дать верный совет он все еще в состоянии. И одна рука все еще действует, а для вас, оболтусов, и этого довольно. Словом, пока можете заняться собою, на вас смотреть противно. Не думаю, что вы оба вздумали распространять моду на подражание Императору и, подобно всем богемским королям, решили обородатиться.
— Это мысль, — демонстративно царапнув многодневную щетину, заметил Курт. — Оная мода решила бы массу проблем. К слову, саксонские герцоги все поголовно тоже...
— Вон, — повелел лекарь непререкаемо. — Приведите себя в порядок. И идите-ка на кухню, перехватите хоть чего-нибудь; пост — дело хорошее, но до умерщвления плоти у вас еще нос не дорос.
— Носом не вышли — не Иисус, — согласился Курт со вздохом, и тот сдвинул брови круче:
— Это в каком смысле, Гессе?
— В смысле сорока дней, — пояснил Бруно, подтолкнув свое начальство к двери. — Есть очень хочется.
В одном и помощник, и лекарь были правы — голод одолевал не на шутку. Лишь явившись в академию, Курт был поглощен иными мыслями и иными заботами, затмевающими все остальные, и в первую очередь помыслы сиюминутные и приземленные, каковыми являлись отдых и пища. Единственное, что заботило еще полчаса назад — это встреча с духовником, каковая стояла под большим вопросом: задержка на день или час, да даже и, как знать, может — на минуту могла перечеркнуть все планы и надежды. Сейчас, когда волнение чуть улеглось, когда неведение более не тревожило душу, тело напомнило о собственном существовании и отсутствии в распорядке последних полутора дней такой немаловажной вещи, как питание. Да и во всем прочем лекарь академии был бессомненно прав тоже, ибо то, что можно было бы поименовать должным уходом за этим самым телом, также имело место давно и походя.
Просьба о горячей воде была воспринята истопником с пониманием, и, перехватив брошенный в его сторону взгляд, Курт заподозрил, что и здесь сыграла немалую роль его негласная привилегированность. В этой мысли он укрепился, когда все необходимое было готово уже через четверть часа, а появление отчищенных майстера инквизитора с помощником на кухне было встречено как нечто ожидаемое уже приготовленной снедью. Чуть в отдалении, на скамье напротив, над своим блюдом сидел встреченный им на лестнице выпускник особых курсов, призванный на помощь Рюценбаху. Одаренный эскулап опирался о столешницу обоими локтями, навалясь на руки всем телом и потупив голову, и в наполовину опустелую тарелку смотрел устало и пасмурно.
— А быть любимчиком главы академии не так уж и плохо, — заметил Курт, с наслаждением поглощая обед. — Любопытно, сие особое положение сохранится при новом руководстве?
— А как же, — пообещал Бруно с готовностью. — На особое отношение будущего ректора ты уж точно можешь смело рассчитывать. Быть может, это хоть немного поставит тебя на место.
— Власть развращает, — вздохнул Курт с показным упреком. — Когда-то (помнишь?) ты счел недостойным отпинать меня связанного. И вот теперь ты verba transfero[51] уже грозишь мне тем же, что когда-то сделать отказался.
— Тебе не повредит.
— А вот если бы я получил власть распоряжаться тобой de jure...
— Когда ты получил право распоряжаться мною de jure, ты сквернословил в мой адрес ежечасно и распускал руки при всяком удобном случае, посему не пытайся давить на совесть. Она у меня в отсутствии — сдается тебе в аренду, в немногочисленных передышках находясь в починке.
— Майстер Гессе.
От голоса, прозвучавшего слева, Курт едва не вздрогнул — голос был надорванный и сиплый, похожий на скрип крышки старого сундука. О том, что его окликнул присланный лекарь, Курт скорее догадался, нежели осознал рассудочно — тот, по-прежнему тяжело навалившись на стол, смотрел теперь не в тарелку, а на майстера инквизитора, ожидая на свои слова реакции.
— Мы знакомы? — уточнил Курт, и тот вяло усмехнулся:
— Бросьте, кто вас не знает?.. Вы в неплохом расположении духа, — продолжил выпускник особых курсов с усилием. — Стало быть, побывали у отца Бенедикта, и он в порядке. Верно?
— Был приступ, — отозвался Курт, посерьезнев, и, когда тот рывком распрямился, успокаивающе кивнул: — Но Рюценбах с помощником справились сами. Сейчас все хорошо.
— Насколько это вообще возможно, — расслабившись, довершил парень и, прикрыв глаза, перевел дыхание, на миг став похожим на умирающего старика в комнате наверху.
— Не доводилось еще терять пациентов? — понимающе уточнил Курт, и тот, нехотя разлепив веки, молча качнул головой. — Значит, этот будет первым.
Присланный лекарь нахмурился, глядя на него с упреком, и он тяжело вздохнул, констатировав:
— Не думал об этом... А напрасно. Ведь тебя пригласили не врачевать больного, а поддерживать жизнь в умирающем, а это существенная разница. Когда-нибудь ты помочь не сможешь — завтра или через неделю, и он умрет.
— Я выкладываюсь, как могу... — начал тот, и Курт перебил, не дав докончить:
— Вижу. Потому и говорю тебе то, что говорю. Когда-нибудь даже твои возможности будут бессильны перед людским естеством, и он умрет. Возможно, в эту минуту тебя не будет рядом, а может быть, отец Бенедикт скончается на твоих руках, когда ты в очередной раз будешь выкладываться, как можешь. И ты решишь, что выложился недостаточно. И будешь чувствовать себя виноватым. Будешь, знаю.
— К чему вы говорите мне все это? — хмуро уточнил лекарь. — Зачем?
— Просто, чтобы знал — ты в последнюю неделю герой всей академии, и твоим стараниям благодарны десятки людей. Ты делаешь невозможное, и это понимают все. Но и ты человек, и ты не способен на неисполнимое, и когда придет время — это будет не твоя вина.
— Откуда вам знать? — возразил тот сумрачно. — Вы меня не знаете, вы не знаете, на что я способен и где предел моим возможностям.
— Передохни, — посоветовал Курт настоятельно, поднявшись из-за стола. — Доешь и поспи, наконец. Иначе предел этот подступит слишком близко, а уж это точно не на пользу никому.
Парень не ответил, уже не глядя на него и снова уставившись в стол перед собою, и на Курта, уходящего, не обернулся.
— Удивляться ты разучился, — спустя минуту безмолвного шествия меж каменных стен проговорил Бруно серьезно. — Зато не перестаешь удивлять.
— Не догадаться, о чем он думает, мог только дурак, — начал Курт, и тот вскинул руку, перебив:
— Да, да, но я не о том. К чему вдруг было это практическое душеведение?
— Не догадаться, чем все кончится, тоже способен только полнейший глупец. Будет первая потеря, да еще такая серьезная, когда такое количество людей сморит на него с надеждой, а он эти упования не оправдает... Не так уж много у нас способных служителей, тем паче в таких областях, чтобы позволить им выходить из строя прежде времени, а такой нешуточный провал может выбить из колеи надолго.
— А мне сдается, дело в другом, — уверенно возразил Бруно. — Сдается мне, ты просто пожалел парня. Временами и это с тобою случается. Жаль только, всегда спонтанно и не всегда, когда это нужно.
