"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Очертания щеки помню и ресницы, очертания губ.

— Печка ты моя, — пробормотал.

— Сам ты печка.

С ума сойти — но мне больше ничего и не надо было, максимально, что, это — счастье? И — спокойно-спокойно, спать, конечно, я не заснула, а лежала с закрытыми глазами, и стук его сердца у уха...

Потом опять по новой. Ему что-то уже снилось, и я открыла глаза, его глаза тоже были открыты и блестели, но видел он уже явно не эту комнату.

Он когда-то рассказывал, как это бывает. А я не верила в душе — неужели можно так? В них не бывает ничего отсюда, все там, где-то, где нет никого, кроме него. Он сжался, а я приподнялась, тогда он полувздохнул-полухихикнул — и вернулся.

Новый кошмар. Он ездил по быстро намокшим простыням, грыз сухое полотенце, а я сидела в ногах и ни о чем не думала. Просто смотрела, тупо, как сжимается и напрягается еще больше, когда уже казалось бы некуда больше; и еще, и конца нет.

Я сбегала смочить полотенце — а дома уже никого не было, видимо, ушли.

Я подумала — сегодня в школе Реквиес, там вечер, и он там.

Когда вернулась, ему уже было очень плохо, и это решило за меня. Я читала, с наркозависимости надо снимать профессионально, курсами, в медицинском учереждении, а так можно ласты завернуть. Должны быть какие-то транквилизаторы, не знаю, как они называются, надо подготовиться сначала, ведь есть кому рецепты выписать...Уж поможет Колчак в последний раз?

Я в школу, насилу нашла Реквиема. Я не знала, что ему скажу еще, но у меня все время крутилось в голове, что у них какая-то странная обоюдная привязанность...Я насобирала, все выводы свои сложила, и с чего я взяла, что он — шкура, он долго слушал мои сбивчивые речи, потом улыбнулся и сказал:

— Хорошо. Тащи его сюда, а я за таблетками домой смотаюсь.

Если б я не видела, что происходит с ним за темнотой штор, я бы никогда так не сделала, ведь решимости прекратить у него было много. Но я видела, что это, и обрадовалась невозможно.

Я тогда не поняла еще, зачем Володьку тащить в школу, и насколько это реально. У меня крышу снесло совсем.

Открыла мне мать, и на лице своем выразила что-то такое кислое: одиннадцать часов, девочка, чего тебе от моего сына? Она ко мне по-другому стала относиться с Володькиного дня рожденья, когда я осталась до утра. Я погнала что-то про вечер в школе.

Слава богу, его немного отпустило в этот момент, и он долго молчал, пока я, заикаясь, выкладывала новости. Потом отвернулся ненадолго лицом к стене.

В школе как всегда бардак на вечерах, но тут особый случай, я бы сказал — клинический. Официально спустили, что до утра, а это означало, что бардак побьет все рекорды. Не рядовое бухалово, а общественное мероприятие на все одиннадцатые — и девчонки все при параде, и пацаны не наши. Короче, шило.

В актовом — дискачек. В музыке — телек смотрят. В спортивном зале — девушки из клуба "Кому за..." романсы поют под гитару. В пионерской бывшей анашу курят. На второй этаж пьяных отдыхать сносят. В кабинетам и темным углам парочки порхают. Хэнка видел — до приличной девчонки копает, наверно из нашей музыкальной хартии. Она млеет, а он сильно выпил. Ну я посмеялся, конечно.

А Донор приперся, я знал, что придет, с Бегуновой, может, она его на руках несла, или в тележке везла— не знаю, но плохой он был точно. Любовь у них, блин. У обезьян, говорят, тоже любовь. Это просто слово такое.

Он глаза не поднимает, тяжело ему, бедному, к Реквиему идти сдаваться. А Бегунова, тоже мне — Сонечка, наверно подумала, что я от доброты своей природной щедр и снисходителен. Я из себя папу внимательного строю, по спинке его хлопаю, как здоровье, Вова. Потом говорю:

— Майка, пар сек. Нам тут кое-что перетереть осталось.

Он на нее и не посмотрел.

А я правда поговорить с ним хотел. Жажда общения во мне разгорелась. Так, в виде последнего интервью. Бегунова за дверь, и дверь прикрыла — умница, девочка, отменно он ее вышколил.

— Ты,— говорю,— Дон, не подумал ли часом, что я их тебе так отдам?

— Что, тело мое нужно? Или душа? — еще прикалывается напоследок.

— Что, ни того — ни другого не жалко? — я тоже подначил.

И сразу — озлобленный, раздраженный взгляд. Он сейчас не в том состоянии — со мной соревноваться.

— Не, — я говорю, испугался, вроде. — Если не хочешь, я детей не насилую. Ты не подумай, лично мне ты нафиг не нужен, я тебя вообще использовать не хочу, ты мне друг почти что, так я к тебе привязался. Это Хэнк всю возню затеял, так какие обиды?

— Какие там обиды...

— Ну все ты понял, ты же умный, я это всегда говорил. Тебе бы далеко пойти, да, боюсь, дальше Шурика ты не уедешь. Мне то от тебя ничего не надо, это ваши с ним непонятки. Сильно ты его где-то задел. Ты, кстати, готов на подвиги? У Шурика фантазии мало на что хватит. Дальше гаража вашего ничего не придумает. Эх, не с теми ты повелся.

Молчит. Как всегда.

— Давай так поболтаем, что мы все о плохом. Чем живешь-то хоть? Выглядишь хреново.

— Трепаться заканчивай, Реквием. Нету мне кайфа с тобой раскланиваться. Скучно — книжки почитай. А нет, так давай по центру. Что ты хочешь?

— Я? Ничего мне не надо. С чего ты взял?

Засмеялся.

— Расскажи...— говорит. — Кому-нибудь.

— Ты пришел, а я выиграл. Это все. Вроде пари у нас с Шуриком, что первичней — дух или материя. Как материалист он снова облажался. Только цель у нас одна — ты, и таблетки твои я для Шурки подрезал. И не надо бычиться, нету их у меня здесь, в другом они месте, не дурак я, часом. Теперь с тебя Шурка мыло варить будет, а я устраняюсь. Мне только как философу грустно — у меня веры в человека не осталось после тебя, знаешь?

— Знаю, — говорит. — Давай колеса, а завтра про жизнь говорить будем. А Шурику — что надо? Я сделаю. Конкретно — что? Сейчас только от меня мало проку. Колеса сегодня, все прочее — завтра. Отвечаю, — говорит.

Он уже придыхать начал. Вот-вот завалится. За край стола держится. Прикольно, если его с праздничного вечера в школе с обострением примут. Исключать надо было вовремя, уважаемые педагоги.

— А чего это Бегунова везде за тобой бегает? Привязал ты ее?

— Да пошел ты, — шепчет.

— Да пошел уже, — говорю. — За таблетками. На редком препарате ты сидеть додумался. Я узнавал. Крутющие рецепты надо иметь, или

бабок до колена, или лоб ментовский, что б эти капли в нос доставать. Ты всегда под себя все по степени сложности подбираешь? Да, вот что... Я говорил, мне с тебя что взять. А Хэнк, он жизнью обиженный. В химии сейчас сидит. Ты Майке шепни, что он ее там ждет. И что бы она ласковая была. Любит он ее, что ли — про то не знаю, утверждать не берусь. А тебя она послушает. Она же послушная, да, Дон?

— Сука ты! — еле слышно, уже под нос. И без лишнего пафоса.

Пора, пора, ангелочек, от белых крылышков отказываться. А что ты думал, от Шурика с человеческим лицом уйти, что ли? И если б в кабинете темно не было, я бы усладил свои эстетические чувства созерцанием его физиономии. Но, в принципе, у меня образное хорошо развито, я так представил.

— Ну ты подумай, — говорю. — Я не тороплю. Послать ее сюда?

А я вышел. Бегунова в коридоре маячит, хеппи энда ждет. Я ей ручкой помахал.

— Алло! — говорю.

— Что?

— Ага, — говорю. — Уже пошел. За ними. Да он сам тебе сейчас все расскажет.

Ах, грязный он тип все-таки. Тоном таким, сочувственным, это сказал — у меня внутри все перевернулось. Он уже с этажа ушел, а я дверь приоткрываю — тихо. Вползаю в класс — тенью. Вот-вот закричу... А потом — камень с души, нет, вон он, Володька. Его колошматит.

— Майка?

— Что порешили?

— Да так, — говорит. — Барахолка — птичий рынок.

Мы вышли в коридор, там свет горел.

Я его увидела — вот тут мне страшно сделалось — глаза дикие, блестят лихорадочно.

— Я спросить хотел...Ты мне говорила, на моем рожденье, помнишь? Что любишь...

— Что?

— И не передумала еще?

Сердце у меня снова покатилось...Все летело-летело...вниз.

— А тебе это надо?

— Ну... — он не то задохнулся, не то закашлялся. — Наверно, мне было бы немного легче.