В хате было тепло. И накурено. Зато тепло. На лавке сидел Ярчук и давил вшей, скрупулезно и тщательно. Илько-артиллерист сидел на печи, сушил портянки и курил свое чрезвычайно вонючее курево. Тут же не Ипр, дядьку, имейте совесть. Хозяйка, периодически чихая, варила обед. Может, борщ, а может, и капусняк какой. Прогрессор не разбирался в украинской кухне, а Крысюк ел все, что давали. Крысючка заглянула в хату и моментально выскочила. — А я казав! — Ярчук оторвался от казни очередного паразита, глянул на печку.— Шо казав? — Ильку было лень слезать с печки, только-только согрелся.— Шо все живое тикает отсюда на крейсерской скорости. — Та не,— Крысюк уже получил от хозяйки сухую одежду. От мужа осталась, и роста тот муж был гвардейского и толщины приличной, и на тощем махновце чужое белье видело мешком.— то ее так тошнит. — Поздравляю!— оживился прогрессор. Хоть какая-то хорошая новость.Крысюк только рукой махнул, пробурчал что-то себе под нос. Прогрессор уже достаточно нахватался слов, чтоб понять, что именно услышал. Труна— это ж гроб. Видно, были у Крысюка дети, раз такое говорит. И понятно, что они на этом свете не заживались. Такая жизнь. Такая вот хреновая жизнь, без антибиотиков. А ведь в книжках попаданцам феерически везло. Ор над ухом отвлек прогрессора от невеселых мыслей.— От я б тогда погуляв!— Шульга что-то кому-то доказывал, точнее— Заболотному.— Ты ж униат!— А шо, уже и панов резать нельзя? раз униат? И поляков! Пулеметов бы Зализняку подкинуть... И царице не верить.Прогрессор не знал, кто такой Зализняк, но ход мыслей ему был слишком хорошо знаком.

Дождь стихал. В приоткрытую дверь донеслась ругань в два голоса — Кац не поделил нечто с какой-то женщиной. Или, как в тот раз, был застукан чужим мужем в процессе обстоятельного щупанья не своей жены. Веселуха была на все село, Кац избежал переломов только потому, что спрятался в свинарнике. О, в комнату сунется, осторожненько так, руки ведь заняты, горшок смальца держит. Ярчук облизнулся.— Закатай губоньку! Он только для оружия.Ярчук, невзирая ни на что, таки сунул в горшок палец и облизал.— Для оружия и прогорклый смалец годится. Ярчук мрачно порылся по карманам, зажевал сухарем.

Заболотный не стал спорить. Ему, как бывшему семинаристу, хотелось культурного общения, но только собеседников не находилось. Кайданов как начнет вспоминать про винницкого предводителя дворянства да как этого предводителя со всей веранды отскребали, чтобы похоронить — так уши и вянут. Бондаренко — тоже дохлый номер, пехота драная, мобилизовали корниловцы — он от них сбежал, не понравились чем-то, кормили мало, как он сам и рассказывал. А краснопузенки— еще хуже, стал ихний комиссар на митинге говорить, а Бондаренко возьми и брякни— а не хочу я диктатуру никакую! Я, говорит, граммофон хочу, и ватерклозет, як в гостинице. Ну и взяло его чека под грязны рученьки, так он за ночь из сарая вылез да в плавни удрал, а там тяжко человека найти. Сунулись за ним, так юшкой умылись. Вот этот, в черкеске? А кто ж тебя знает, шо ты за один. Не такой ты, ой не такой. И не в говоре дело, Заболотный много всяких людей слышал, и не во внешности — ну не то с ним, что-то не то. Не такой.

Разведка не возвращалась. Отряд торчал на хуторе третий день, а разведки не было уже двое суток. Сон и регулярная кормежка — дело нужное и приятное, но где их черти носят? Что, ужрались в доску и дрыхнут? Ну совести же надо хоть каплю иметь. Прогрессор жевал тараньку, экснутую с хозяйкиного чердака, и думал. Вернее, вспоминал. И воспоминания были дырявыми, как бабушкины салфеточки-макраме. Из чего был сделал мамин ковер? Желтый такой, пушистый ковер, вернее, коврик перед кроватью? А чем играла сестра? Куклы у нее были точно не соломенные. Да и собственная профессия попросту вылетела из головы, но на кого-то же Лось учился! И даже доучился до третьего курса, если верить собственному студенческому билету. А вот как на нем цветную фотографию сделали? Раскрасили? Но лучше вспоминать, чем думать про разведку, потому что и Крысюк, и Опанас — люди ответственные и если их нет до сих пор, то ничерта они не загуляли. А к Шульге вторым номером идти очень не хочется, он с Волыни. Слово не так скажешь — еще за москаля примет, да стрельнет. Так это не Лось виноват, что у Шульги на войне был глубоко патриотичный командир, который слишком напирал в речах, что малороссы — это дураки, а полковой поп винил во всем католиков с униатами. Вот у Шульги и заклинило мозги еще и на тему москалей. Уже и темнеет. Прогрессор весь день хватался за любую работу, только чтобы не думать, даже корову доить попытался. Корова очень удивилась. А освещение в хате — допотопное, каганец — только и годно, чтоб видеть, как на печь залазить. Ни свечек, ни лампы керосиновой. А ведь не бедная хатка, хозяйство справное — куры с петухом, корова, бурая, молочная, характером покладистая, свинья рохкает, не знает, что на нее уже наган зарядили. Так что, трудно керосинку завести, глаза не портить? Хотя что тут читать? Из книг в хате только лубок про генерала Скобелева, и тот мухами засиженный до неопознаваемости этого самого генерала.

А чего это слышно? Кони вроде фыркают. Или Шульга на ночь глядя вспомнил про свою коняку или... Лось осторожненько выглянул во двор.Точно, разведка вернулась. Оба живые. Вот Крысючке радости будет. Ну, не совсем целые, Опанаса с лошади стаскивают, Крысюк матюкается на тему — ну як можно вывихнуть ногу на ровном месте? Ну як? Ну это ж уметь надо! Шульга это убоище в соседнюю хату тяне, там живет аппетитная вдовушка. Увы, Илько уже положил на нее глаз. И Крысюк за ними идет. Шо за люди! Опять в потемках коней ловить. Прогрессор выругался и похромал к мирно стоящему гужевому транспорту.От падения в свеженькие, еще теплые конские яблоки прогрессора спас Заболотный. То ли покурить вышел, то ли на звезды полюбоваться В конце концов, если он весь из себя культурный и стихи напамять шпарит, чего бы человеку не любоваться звездами? Только стихи он такие читает, что мороз по коже.

Отряд, сохранивший численность в девять человек, с вычетом Крысючки и добавлением товарища Каца, для полного безобразия и дополнительного хаоса во вражеских рядах, двигался непонятно куда. И, абсолютно антинаучная гипотеза Шульги о там, что Кац умеет вызывать дождь одним своим появлением под открытым небом, подтверждалась. Дождь капал медленно и постоянно, превращая жирную степную землю в жирную черную грязь и выматывая коней. А вот и Бондаренко вернулся. Нет, понятно, что там хтось есть, но там — это где, и кто есть? Может, белые, может, красные, может, такие, как Бойчук — зеленая армия, а может, вообще воинствующие сектанты какие-нибудь. Мало ли народу на свете водится? Крысюк ругнулся, неохотно влез за пулемет. Прогрессор тоскливо взглянул на небо. Глава седьмая

Паша сидел в на редкость загаженном купе и мечтал удушить ту языкатую падлу, которая вякает когда не надо. Ну Глина, ну ты и скотина! Зачем ты раззвонил про эту диверсию с пушкой?! В результате — вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь полезным — сиди, трясись. А поезд тащится со скоростью беременной улитки. И почему именно ему надо уста-навливать контакт с каким-то подпольем? А если там бандеровцы? Они же прибьют на месте. Паша запустил руку в карман, выгреб горсть семечек — гадость, конечно редкая, но помогают скоротать время. Да и что тут еще делать? Окна досками забиты, освещения никакого. А пирожки прогрессор покупать не рискнул — с мясом.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Или грабители, или Варвара Петровна наконец-то вышла из единственного работающего туалета в вагоне. Приличная женщина и бывшая курсистка протиснулась в дверь. Паша в который раз пожалел о том, что согласился на эту поездку. Ехать чуть ли не неделю или больше, сейчас невозможно понять, когда точно приедешь, в компании, мать его, Глины и болтливой тетки, очень болтливой. Хорошо, ты едешь в Киев к мужу — флаг тебе в руки! Я тебе не родственник и про твою Анечку, которая самостоятельно научилась ходить на горшок в годовалом возрасте не знаю и знать не хочу. Тем более сейчас этой Анечке двадцать два года и она себе живет в Лондоне, потому что вышла замуж за англичанина. А Глина хитрый, слинял на паровоз, кочегаром, потому что предыдущий кочегар сбежал.

Можно было бы сбежать. Но куда? Нет, технически можно было бы попробовать сесть на пароход в Стамбул, но.... И дело тут не в тоске за родными пейзажами. Те пейзажи еще даже и не снились никому. Просто — некуда. Хорошо Глине — он над таким не думает, у него заботы другие — найти б рыжую девку, сковородку шкварок, упитанного чекиста или там белогвардейца. Интересно, под Черниговом все такие злобные водятся или Глина в этом плане уникальный?

Поезд остановился. Судя по гомону — на станции. Да, точно — из тамбура видно неистребимых бабок с вареной картошкой. При любом режиме водятся. Так и кушать при любом режиме надо. О, а вот и Глина рукой машет — слезай, мол. Да пешком до Остапчука быстрей доберешься, чем на этой чортопхайке. Будем надеяться, что адрес запомнили правильно. Ага, тут много прилично одетых людей. С одной стороны, после лицезрения того, что у махновцев считалось военной формой, на местных жителях глаза отдыхал, но у солдат были погоны, и это добавляло в умилительное зрелище чистенького городка неприятный оттенок. А листовки на столбах 'Разыскивается атаман Устим. Награда — 500 рублей' тоже особой радости не вселяли. Потому что если такое висит на каждом столбе, значит, его поймать не могут. И не указано, какой это атаман — зеленый, черный или красный.

Ага, пришли. Дворянская улица, дом шесть, на окне красная герань стоит.

Сознание возвращалось кусками — холод, вонь, чей-то разговор. Паша с трудом поднял отчаянно болевшую голову. На жилую комнату это не походило. И Глина на нарах в углу сидит, и второй, незнакомый, в драной форме без погон.— То я й кажу, Остапчук нас продав. Глина только рукой махнул. Вот тебе и подполье. Вот тебе и подпольщик, сидит себе в городской тюрьме да ждет петли. Банально дали по башке стволом и сволокли сюда. Ой, крыса. Здоровая серая крыса, вылезла откуда-то да на людей смотрит. Но зверушка здесь живет. А допрашивают тут так, что этот, в форме, еле языком ворочает. И кисть левая у него тряпкой замотана, куском гимнастерки. Все. И не сбежать никак — окошко зарешеченное высоко и малюсенькое, в него разве что воробей протиснется, дверь толстенная, с глазком, туда как раз заглядывают. И оружия нет. И ремня нет. И обувь зачем-то забрали. Интересно, а кто этот, в форме? У белых вроде бы не такая. И нашивки какие-то есть — на воротнике, две пятиконечные звезды на желтом фоне. Вроде бы у красных не такие знаки различия. Или такие? И нужно ли облегчать белым жизнь, придушив этого коммуниста ночью? Или пусть помучается? Паша внимательней прислушался к разговору. — ... так и режем товарищей большевиков. Як батько с Москвы с приехал, так и режем. Бо то не дело — кажут, что за народ, а тюрьму оставили. Тип в форме тяжело вздохнул. Похоже, он и сам был не прочь резать большевиков.— И белых много, ой много. Пан гетьман,— тип в форме прочувствованно выругался, Паша даже узнал новое слово, — их до кучи собирал. А теперь они тут ходят, як у себя вдома. — А шо ж тогда на всех столбах поналеплено? Якийсь Устим.— А я знаю?— тип в форме попытался почесаться левой рукой, заскрипел зубами. — Он телеграф спортил и телеграфистку. Той аппарат гранатой подорвал и провода к такой матери срезал. Офицера якогось ночью стрельнул. А кто он — то его никто не видел толком. У двери послышались шаги.— Глина! На допрос.Махновец передернулся. Дело пахнет керосином — он никому не представлялся, а документы у него были на какого-то Михельсона, немца-колониста, причем настоящие. А что этот немец у восемнадцатом году помер — так это никого не обходит. И ведь не сбежишь — он тут впервые, входов-выходов не знает. Да и руки за спиной уже скрутили.Уже и пришли. А пол интересный, скользкий, квадратиками. Мурло с погонами, вроде прапорщик, за столом сидит, мурло с лампасами стволом в спину тычет и — вот чего документы не пригодились — Митенька-гимназист с блокнотом. От надо было тебя пристрелить.

Паша не знал, сколько времени прошло — два или три часа. Сокамерник с третьей попытки влез на верхние нары и храпел. А что тут еще делать? Читать то, что на стенах понаписывали? Сплошная нецензурщина, главным образом про какого-то Гоца. О, вот тут прилично написано — 'Азеф — провокатор!' Шаги слышно, ключи звякают, может, пожрать дадут? Сокамерник тоже проснулся, вниз смотрит, как мышь летучая с балки на чердаке. Нет, это не еда, это Глина. Он хоть живой? Пульс вроде есть, или нет? И вообще, шею надо мыть. Прогрессор пожалел, что не послушался маму — был бы доктором, так хоть бы первую помощь оказать бы смог. Понятно, почему крестьяне к кому угодно идут — их благородия избили человека так, что встать не может и еще чего-то от них требуют. Сокамерник слез, помог уложить махновца на нары — хоть и доски, зато не сквозит. А на полу ветер гуляет, ноги мерзнут.

Прогрессор в седьмой раз прочитал, что написано на стене и задумался. Что-то не складывалось. Похоже, кто-то из контрразведки, или кто там допрашивал, Глину знал, и знал хорошо. Может, односельчанин. А может — и нет. Кто-то из тех, кто рубал вместе с эсером Николаевым. Либо эта скотина Александров, уголовник недобитый, либо еще кто-нибудь. Палий отпадает, он, во-первых, сейчас еще не в том состоянии, чтоб воевать, а, во-вторых, — он злобный, упертый, непрошибаемый махновец. Как Ляховский стал рассказывать про то, откуда черное знамя пошло, так Палий слушал с обалделым внешним видом и поверить в такое отказывался напрочь. А за словосочетание 'князь Кропоткин' чуть не полез лектора бить, потому что не будет пан за простой люд стоять. Прогрессор фыркнул. Сокамерник уставился на него подозрительно знакомыми выгоревшими глазами. Где-то Паша уже такого человека видел, или похожего. И ругательства странноватые, тоже не здешние. В двери с ужасающим скрипом открылось окошечко. Два куска хлеба, глиняный ковшик с водой. На троих. Сокамерник злобно глянул на дверь, махнул здоровой рукой, снова полез на нары. Ежу было понятно, что шансов нет. Интересно, а как здесь казнят? Повесят или расстреляют? И так больно, и так больно. Дверь заскрипела. Это что еще за новшество? — Сдурели совсем! Уже пуголовков арестовываете! — сокамерник еле удержался на ногах, поймал новичка за воротник.Паша только руками развел — а ребенка-то за что? Тощий, ушастый, в засаленном пиджаке и домотканых, застиранных до серого штанах. Ну что такого может сделать подросток?— Тю, гуртовий. А я думав — когось важного петлюровца поймали, хорунжего, чи сотника. Сокамерник промолчал. Хоть понятно стало, кто он такой. — И шо ж ты такого сделал? Окна чиновнику побил чи девку спортил?— петлюровец глядел в сторону, на дверь.— Провода срезал — раз, якусь падлюку в погонах застрелил — два, почту взял — три, а телеграфистка все брешет, бо то не я был! — подросток чуть не лопался от гордости. Пашу передернуло. Вот это вот и есть Устим, про которого на каждом столбе расклеено? Ему бы в школу ходить. Хотя если это — атаман, то куда делась его банда? Перестреляли или они решили заработать пятьсот рублей? А спрашивать как-то неудобно.