— Куда прешься с пустыми ведрами через дорогу,— услышал он рядом с собой, но не было ему никакого дела до каких-то ведер и, тем более, кто и куда с ними пёрся.

— Ваня, друг!— раздалось следом, — а я тебя за бабу с ведрами принял — такой ты весь нечесаный.

На друга Ваню точно с такой же сеткой с пустыми бутылками шел, расставив руки для обнимания, друг Коля, Коля-Доктор. Доктор не только по прозвищу, а и по уму. Как слух прошел, что диссертацию пишет, так и прицепилось. Вот только до сих пор что-то она никак не допишется. Видно, препятсвия бесконечные на пути стали. Да и враги в его научно исследовательском институте не переводятся — все за пьянство выгнать пытаются. Но ничего у них не выходит — умный он очень Колька-Доктор, никак без него науку в институте с места не сдвинуть...

Поскольку ученой мысли требуется пространство для полета, а возможности сложносплетенной жизни этого часто не позволяют по не зависящим от пожеланий причинам, то Доктор предпочитал полетать хотя бы в хмельном воображении, и надо сказать, добился на этом поприще весомых результатов.

Залетал он, время от времени, и в районное отделение милиции, если верить его рассказам, единственно ради поднятия интеллекта его служащих. Насчет повышения интеллекта служащих ничего не известно, но то, что Доктора неоднократно подымали с пола, таская на руках, и вновь роняя его интеллект без счету, свидетельствовали многие завсегдатаи упомянутого учреждения.

Коля был крепок телом и умом, что его одновременно и спасало, и несло любовь окружающего люда.

— Если радость на всех одна, на всех и беда одна, — с юношеским задором пропел он,— смотрю, одни у нас с тобой, Ваня, с утра заботы, а посему предлагаю идти одним путем: вдвоем и сам черт нас не возьмет.

Иван Иванович покосился на него глазом при упоминании о черте, но слова не взял, то ли лень одолела, то ли страх мозги припудрил; одним словом промолчал, хоть радость встречи подбодрила, да состояние не улучшилось.

...И пошли они жаждой томимые в поисках живой воды, способной вернуть их к жизни. Вода оказалась красной, мутной и с запахом пережженного сахара.

— У-у, пойло!— сказал Иван Иванович после выпитого залпом первого стакана.

— Обрати внимание, Ваня,— ответил Доктор, неторопливо опустошив свою порцию налитого (они пользовались одним стаканом — Доктор с "горла" пить не любил),— только человек может заставить себя выпить подобную гадость. Скотина ни за что на свете бы ее пить не стала.

— Ха! — повеселел Иван Иванович,— а ты думаешь она стала бы жрать колбасу, которой мы закусываем? Я на днях сжалился, бросил кусок соседской собаке, так она на меня так посмотрела, что, веришь ли, мне стыдно стало. А кошки, те уж давно ее не едят.

— Да, кошки изнеженней и хитрее,— согласился Доктор.

Распили еще по стакану и двигаться по жизни стало веселей.

Потом, невесть откуда, появились еще морды все страждущие, родные и близкие. Появлялись и опорожнялись бутылки, кто-то с кем-то спорил с надрывом, кто-то рвал над обрывом, а потом вдруг все стихло и все пропали. Кино закончилось внезапно и сразу...

Иван Иванович, оставшись один, сориентировался на местности и с сожалением побрел в свою родную коммуналку, без умолку рассказывая всем вокруг с какими умными, добрыми и образованными людьми он пообщался, а теперь, как за растрату, вынужден идти в богом проклятую и чертями заселенную конуру; забыл пьяный, что на ночь глядя чертей грех вспоминать, вот они на "воронке" тут как тут и подкатили. Да, подсознательное в Иван Ивановиче всегда срабатывало раньше самого сознания и он задал такого стрекача, как и в молодые годы не бегал.

Обливаясь потом от вынужденного пробега, уже перед своим подъездом он науськивал себя воинственно: "Ну, если уборная занята, я покажу им кой-чего. Весь день им отдал — нате, пользуйтесь. А они еще и вечер хотят заграбастать!? Накось — выкуси!"— и он крутил и тыкал куда-то в стороны свои фиги с длинными грязными ногтями.

То что он нес домой, в туалет, пришлось выронить в темном углу в своем же подъезде, прямо у входа, после чего Иван Иванович — счел необходимым вслух защитить себя от внутренних угрызений совести: "Вот я, человек не без образования, сознаю всю гадость содеянного, но что поделать — не донес. Нес, нес и не донес, другой бы столько терпеть не стал, а я вот до последнего держался, да к тому же еще и осознаю. Что поделать — пьян, а с пьяного взятки гладки, гладки взятки..."— с этим, запавшим в его голову двухсловием, в хорошем расположении духа он явил себя соседям.

Соседи же возникшее явление восприняли странным образом, и рассеялись по своим углам явно не желая вступать в общение, в то время, как у Козюлина, напротив, вопросы в голову так и сыпались, на которые ответы надлежало дать сию же минуту и никак иначе.

Он настаивал, требовал, выкрикивал, но ответом ему была притаившаяся тишина. Накричавшись вдоволь, пошел к себе и включил телевизор. Но телевизор тоже не хотел отвечать на вопросы, клокочущие в душе Иван Ивановича.

— Куда мясо дели? Кто его съел?— кричал он, а диктор рассказывал ему в ответ про Африку, какая это экзотическая страна и как там фауна по саванне бегает. Иван Иванович, как зачисленный в ряды интеллигентов, интересовался — куда это запропастились марочные вина с шампанским, диктор же гнул свое про неизведанные просторы космоса, когда же Иван Иванович стал настаивать на ответе за пропавшие бычки в томате, а затем вспомнил про исчезнувшие сыры и ветчину, ведущий передачу показал ему разлив горных рек в Грузии, вызванных дождями. Разволновавшись не в меру, Иван Иванович стал бить диктора по голове, а тот в свою очередь напомнил ему, что несмотря на продолжающийся рост преступности, кое-кого и ловят, и наказывают, на что Иван Иванович не сдержался и плюнул обидчику в глаз. Но тот, сидя за стеклом, пообещал в ответ назавтра проливной дождь с грозой.

— Сволочь!— понеслось в ответ в лицо ведущему передачу в галстуке.

— Спокойней ночи!— раздалось в ответ.

После этого Ивана Ивановича посетил пробел в памяти, и ночь вокруг наполнилась стонами, вздохами, храпом.

Не сполна насытившись сном, Казюлин ощутил, как чьи-то настырные руки трясут его за плечо развязано и чересчур по-свойски.

"Доктор где-то вина раздобыл и поутру заявился," — мелькнула у него затаенная, надежда: бывали в жизни счастливые мгновенья, потому он так быстро вскинулся и продер глаза.

Перед ним с по-взрослому серьезным взглядом стоял Мишка Коршун, точь-в-точь, как тогда в сорок восьмом, в белой рубашке с двумя красными нашивками на рукаве — староста класса, и в отутюженном пионерском галстуке, не в пример козюлинскому.

— Ваня, вставай! Тебе историю учить надо. Ведь подведешь весь наш отряд и вымпел " Победителю Коммунистического труда и учебы" из-за тебя не получим, — пугал его Мишка, и разглядев в глазах Ивана полное лунное затмение, вновь неистово тряс его за плечо.

— Пропади ты, зараза! Ух и настырный же, я за жизнь в стольких историях побывал, что мне и само это слово слышать противно.

Но Мишка на то и был поставлен старостой, чтобы не давать никому ни жить спокойно, ни спать. Он все время куда-то рвался, метался, чего-то выискивал, бегал, носился, обличал, указывал и был уверен, что эта его бурная деятельность неминуемо ускорит приход того времени, о котором так искренне мечтают взрослые; потому он с остервенением стащил со спящего одеяло и впился пальцами ему в плечо.

"Помогите!"— хотел крикнуть Иван Иванович, но только взглотнул воздух слипшимся горлом и сел на кровати.

"Сон пропал, опохмелиться нечем," — пробурчал он в полумрак и поскрипывая членами побрел к столу, где уперся взглядом в тома разложенной энциклопедии. Боязнь подозрительностью прошелестела в груди, пытаясь постичь тайну зажженной на столе керосиновой лампы (я то никак ее зажечь не мог — спички ведь вчера закончились, да и потребности не было), и, упершись в тупик логики, успокоилась — там было темно и сыро.

"Черт с вами, почитаю, чего я тут назакладывал," — просипел Иван Иванович вслух, пытаясь отпугнуть нечистую силу, стрельнул глазами по углам и спешно перекрестился. Левое плечо его было расцарапано и он, терзаемый сомнениями, пытался заставить всё ту же глупую логику оправдать произошедшее.

"Может спалить ее всю к такой-сякой... из-за нее... ой, чует мое сердце, не доведет она меня до добра."

Сплюнул, подвинул ближе лампу и стал читать...

"Временное правительство первого состава просуществовало два месяца. Нота Милюкова союзным державам, в которой министр иностранных дел заявил о всенародном стремлении довести мировую войну до решительной победы и о безусловном соблюдении Временным правительством обязательств, принятых в отношении наших союзников вызвал взрыв негодования и повлек за собой кризис правительства.

Во второе коалиционное правительство кроме трудовика Керенского вошли пять министров-социалистов / 2 меньшевика, 2 эсэра и I народный социалист/, 4 кадета, 2 октябриста, I прогрессист, I из центра и I беспартийный.

Милюков вышел из состава Временного правительства.

. . .

2 /15/ июля Временное правительство приняло заключенное тремя его членами соглашение с Украинской Центральной Радой о предоставлении Украине известных /?!/ прав автономии, что повлекло за собой выход кадетов из правительства, после чего коалиция распалась.

22 июля /4 августа / совещание Временного правительства с ЦК политических партий постановило поручить Керенскому составление нового кабинета. 24 июля /6 августа / с большим трудом было образовано новое третье Временное правительство, в состав которого вошли: 3 соц.-дем. меньшевика, З социал-революдионера, 1 народный социалист, 1 трудовик, б кадетов и I беспартийный.

С 12, /25/ по 15 /28/ августа 1917 года в Москве состоялось Государственное Совещание, созванное Временным правительством для укрепления роли правительства в условиях войны.

На Государственное Совещание были, приглашены представители комитетов общественных организаций, городских дум, земств, купечества, кооперации, генералитета, офицерства, фронтовых комитетов, члены Государственных дум 4-х созывов, представители ВЦИК Советов, а так же отдельные социалисты — оборонцы.

В Государственном Совещании участвовала небольшая группа большевиков от профсоюзов, огласившая свою декларацию.

Оборонческий ВЦИК отправил на Государственное Совещание делегацию, которая лишила мандатов и не допустила к участию в совещании большевистскую фракцию за решение последней огласить собственную декларацию и затем уйти из Государственного Собрания.

* * *

— Дорогие друзья! Уважаемые гости!

Сегодня мы собрались в этом зале в юбилейную годовщину драматических событий семнадцатого года. Необычность хода колеса истории в том далеком для нас году до сих пор вызывает большой интерес не только у историков, но и среди людей всех слоев общества во всем мире...

"Куда это я попал? Неужели в нетрезвом состоянии сотворил чего-то? Похоже в суде!... Ну, дело швах. И занесет же нелегкая!.." — тревожные мысли враждебным вихрем проносились в голове Ивана Ивановича. Он огляделся, холодный пот прошиб его сразу всего и насквозь: рядом с ним за небольшим столом, установленном в ярко освещенном помещении, сидел ни кто-нибудь, а их учитель истории, бывший сержант заградительного отряда Рыкин Иван Кузьмич; он и на стуле расположился словно по команде смирно, выгнув грудь с наградными планками на лацкане воротника белой рубашки прочно охватывавшем шею — охватом был черный старомодный галстук, который, казалось, еще немного и придушит учителя насмерть.

Иван Иванович оглядел себя и поперхнулся мыслью: "О, дьявол, со вчерашнего, даже не переоделся!" Он медленно повернул, голову налево и его перемкнуло — возле него сидел староста их класса Мишка Коршун, впившись в него прищуром своих обличающих глаз, а далее, из-за его плеча виднелось пол-лица с ехидной усмешкой и скошенным глазком на нем — он сам, только не нынешний, а тогдашний, пятнадцатилетний. Ивану Ивановичу несмотря на неуместность случая, так захотелось в рыло сунуть себе же, но в юности, даже руки кровью налились — чтоб не лыбился.

— ...Многие документы с тех пор не сохранились, иные несут в себе замаскированную ложь, третьи переписывались неоднократно в разной редакции, отражая тернистый путь блуждающей по истории идеи поиска всеобщего счастья. События извращались распространяемыми слухами и предвзятыми трактовками официальных документов, и потому за сто лет настолько искажены, что истину приходится выцарапывать из слоев, лежащих поглубже египетских захоронений...

Тут только Иван Иванович заметил, что по иностранному одетый мужчина обращается к залу, скрытому полутьмой от сидящих на сцене; это, как ни странно, его воодушевило, и он стал вслушиваться в несколько странную речь говорящего, легко отнеся странность к грехам вчерашней выпивки.

— Можно ли судить историю?...

" .. Фу-ты, ну-ты, неужели все же суд, вот вляпался,— пронеслась фантомом мысль в хмельной еще голове,— чего же мы вчера там натворили?"

— ...Конечно же, нет. Но это не освобождает от ответственности тех людей, которые на ход ее воздействовали.

"Вот и этому все неймется! Далась ему эта история," — все бегали в голове Иван Ивановича шальные мысли.

-...Сегодняшняя наша с вами встреча, дорогие друзья, проходит в стенах государственного института истории, всем организаторам ее мой нижайший поклон, но хочется пожелать, и я думаю, сидящие в этом зале присоединяться к этому пожеланию, чтобы отныне и во веки веков историей занимались историки, а не временно нанятые дилетанты от политики, и служила бы она во благо народу, а не сиюминутным карьеристам, по иронии или трагедии судьбы оказавшимся у власти.

Ведущий сделал паузу и в зале раздались умеренные благожелательные аплодисменты. Сцена заерзала, забегала глазами, готовая зааплодировать, но без команды не решилась и обмякла.

— ...Вот и получается, — продолжал ведущий, — что из поколения в поколение распространялась не объективная информация, а часто — откровенная ложь, и влияние этого на умонастроения людей мы можем продемонстрировать сегодня в этом зале. Итак, семнадцатый год. Колесо истории делает непредсказуемый поворот в неизведанном направлении, где ему самому марафет серьезно подпортили, а ее, историю, заставили проглотить то, чего на самом деле не было, а что было — ампутировать. И нам, историкам, досталась трудная задача по раскопкам захороненной истины воссоздать утерянное. Как воспринимали те события люди, жившие в том времени, современниками которого нам с вами стать не пришлось, их логику понимания и логику заблуждения нам представилась возможность сегодня приоткрыть еще на один шаг.

А теперь внимание, слово предоставляется директору средней школы Трудову Калистрату Ивановичу, одна тысяча девятисотого года рождения.

Тут только Иван Иванович заметил, что сухонький, невзрачный с бегающими глазками Трудов, директор их школы, находится с ними за одним столом и надежно укрылся от него посредством корпуса учителя истории.