Умер в своем родном доме, у них двоих на руках.
А потом...
Потом рыжий сделал что-то... или сказал что-то... проблема в том, что я помню, что именно он сказал, но это причиняет такую боль, что сознание, кажется, блокирует эти слова автоматически. Полностью.
И в тот момент я понял, что нет больше ничего.
Ни дома.
Ни семьи.
Ни, видимо, даже работы, потому что работать с ним рядом после этих слов просто не получится и...
И я что-то сделал.
Что-то сделал, и в результате оказался... где-то.
Непосредственно — здесь.
Не знаю, что такое это здесь.
Впрочем, все равно.
* * *
Федор Васильевич приходил ежедневно, но обычно совсем ненадолго. Вежливо здоровался, бегло осматривал, делал какие-то пометки в маленьком, переплетенном в линялую кожу блокнотике. Пожилой сухощавый человек, всегда гладко выбрит, подтянут, отстраненно доброжелателен. Всегда спрашивает, не нужно ли чего-нибудь.
Нет, спасибо, ничего не нужно.
Мне действительно ничего не нужно.
Разве что понять, для чего вы меня спасли.
Я не хотел, чтобы меня спасали. Я сделал все, чтобы меня не спасли. А вы взяли и для чего-то спасли — и вот я тут, в неизвестности, живой снаружи и мертвый изнутри.
Зачем?
— Ит, нам не нравится ваше состояние. Оно явно вызвано не травмой и не последствиями комы. Мы хотим помочь вам, понимаете?
— Да, понимаю. Спасибо, мне ничего не надо. Все нормально.
— Вы говорите это третью неделю. И ни разу за это время даже не вышли из палаты. Я полагаю, что происходящее с вами — последствия какой-то психологической проблемы. Вы не хотите поговорить об этом?
— Нет.
— Молодой человек, я бы все-таки попросил вас...
— Я не молодой и не человек. Я, как минимум, впятеро вас старше. То, что я выгляжу подобным образом, обусловлено только тем, что я — больше чем наполовину рауф пола гермо. Я уже говорил вам об этом, и...
— Вы только не волнуйтесь и простите меня, пожалуйста. Мне почему-то кажется, что если вы расскажете, в чем проблема, вам станет легче.
Вот тут вы, Федор Васильевич, сильно ошибаетесь. Легче мне не станет. Рассказать, конечно, можно, это не изменит ничего и ни на что не повлияет. А мне станет, наверное, еще тяжелее... так мне и надо, впрочем.
— Я не вижу в этом смысла. Вы все равно не поймете большую часть того, что я буду объяснять. И много слов просто не переводится на русский язык.
— Но все же давайте хотя бы попробуем.
Федор Васильевич исподволь внимательно поглядывал на собеседника. Прогресс, прогресс. Впервые за все время удалось немного разговорить. Ни в коем случае нельзя дать ему сорваться в пике, надо дотащить любой ценой до результата — столько информации, и если упустить, то все пойдет прахом. Он знает. Он невероятно много знает, и терять этого... человека... ни в коем случае нельзя. Психологи сначала посоветовали выжидательную тактику, но она ничего не дала. Сейчас — родилась версия чуть-чуть сменить линию поведения, вывести на разговор. И он вышел. Не отвернулся молча к стене, как делал две с половиной недели, а пошел на контакт.
Хорошо.
— Может быть, вы будете спрашивать? — Сам предложил. Ну надо же!..
— Давайте попробуем вопросы. Для начала — вы сказали, что у вас была семья. И у вас был муж. Как вы себя назвали?
— Гермо. Это пол. Наша раса имеет три пола.
— И у вас был муж?
— Да.
— Подождите. Вы — гомосексуалист? У нас это не возбраняется, но некоторые, знаете ли...
— Нет, я не гомосексуалист. Для нашей расы это невозможно по физиологическим причинам. Я — гермо. Гермо — это мужчина и женщина одновременно.
— Средний род?
— Нет. Два рода в одном. По отношению к мужчине нашей расы я — женщина, по отношению к женщине — мужчина.
— Но вы так же сказали, что у вас есть и человеческие гены?
— Да. Это мужские гены. С человеческой точки зрения я — мужчина.
— Давайте тогда придерживаться все-таки человеческой точки зрения, мне так проще, — предложил Федор Васильевич. — Итак, у вас была семья. Если я правильно понимаю, произошло что-то, из-за чего она прекратила свое существование?
— Да. Умер Фэб, наш общий муж.
— Почему это произошло?
— Просто от старости. Он не хотел умирать, но...
* * *
Смерть ходила по дому, а они ходили, как тени, за нею следом. Ходили и видели то силуэт в окне, то отблеск на полу, то ощущали движение воздуха или что-то еще, для чего не существовало слов.
Ходили по очереди, кто-то один сидел рядом с кроватью Фэба, сидел и слушал, а потом его прогонял второй, и теперь уже тот, кто сидел, продолжал свое бесконечное странствие.
— Милые, дорогие мои, не надо... — просил Фэб. — Мне очень горько покидать вас, но я слишком устал, чтобы остаться... Вы столько сделали для меня, вы пришли ко мне, когда я думал, что жизнь моя кончена, и подарили мне новую... я так благодарен вам... но что в мире есть вечного...
Они были единственными, указанными в его завещании. Единственными, кто имел право принять его смерть. Никого больше он не позволил позвать — ни сына, ни их жену... Принимать смерть имеет право только тот, кто любит... и кто способен это выдержать.
Ит сидел рядом, держа Фэба за руку, а по другую сторону кровати точно так же сидел, сжав другую безвольную белую руку, Скрипач. Ит молчал, говорить не было сил. Молчал, удерживая холодеющую ладонь в своей и всем телом слушая волшебный, неземной запах; запах, который был Фэб, который за двести лет стал не просто родным, нет, он стал символом дома, он был любовь, и вера, и утренний чай за общим столом, и прощание перед долгой дорогой. Светлый, прозрачный, чуть горьковатый запах весенних трав, каких-то цветов, дикого меда и моря... "твоя голова сама достраивает эту картинку"... в моей голове живет этот запах, пока жив Фэб, пока еще слышно его дыхание, и надо запомнить, удержать, сохранить...
— Спасибо... — еле слышно выдохнул Фэб.
И...
И мир стал рассыпаться на части.
Запах, который был главным символом всего, вообще всего на этом свете, стал уходить, истончаться, меркнуть. Скрипач по другую сторону кровати сполз на пол и, удерживая в своих ладонях мертвую руку, беззвучно рыдал, давясь слезами, задыхаясь, а он, Ит, сидел неподвижно, не в силах справиться с дикой болью внутри, которая поднималась и поднималась, все выше, выше, захлестывая его существо и безжалостно разрушая все, чем он до этого был.
...они похоронили Фэба вечером, сами. Рядом с могилой его первой жены, Гиры, появилась вторая. Скрипач откуда-то привез такой же длинный камень, и они вдвоем выжгли на нем — "Фэб".
И вернулись в дом.
И дом впервые встретил их холодной звенящей пустотой, в которой не было жизни.
Ит прошел в кухню, вытащил из шкафа бутылку, сделал большой глоток, потом, не глядя, сунул бутылку Скрипачу. Тот тоже отпил, брякнул бутылку на стол. Вытащил из соседнего шкафа вторую, поставил рядом с первой. Света они не зажигали. Ни одному из них просто не пришло это в голову.
Кажется, они пили всю эту бесконечную ночь.
Пили и снова бродили по пустому, мертвому дому.
Рассвет застал Ита рядом с могилой. Он осознал, что лежит на земле, у самого камня, и изо всех сил впивается в эту землю окостеневшими пальцами.
Шаги.
— Что ты здесь делаешь?
В голосе — какая-то странная неприязнь и отчуждение.
— Я не могу...
— Ты не можешь? Ты думаешь, я могу?
— Ты там, а я здесь...
— Чего ты этим хочешь сейчас добиться? Ты его не вернешь. И никто его не вернет.
Никто его не вернет...
— Не могу...
— А о других ты подумал?
— О ком?
— Хотя бы обо мне! Или о Син! Или о младшем! Ты не можешь?! Отлично! Тогда возьми лопату и выкопай его — вдруг полегчает!
Шорох по траве, удаляющиеся шаги.
Возьми и... что?.. Вот, оказывается, как? Ты меня ненавидишь? За то, что я любил его так же, как тебя, как всех вас — ты меня ненавидишь?
Значит, мне нечего тут больше делать.
Мне тут не место.
Мне нигде не место.
Дальше он, кажется, все-таки поцеловал камень, или нет, этого в памяти не осталось. Осталось другое — ощущение одиночества, полного и абсолютного, когда на боль от смерти накладывается боль предательства, многократно усиливая ее, умножая, увеличивая.
И...
Я что-то сделал.
Кажется, я отошел в сторону, чтобы не повредить случайно оба камня.
Отошел и...
Я ударил. По себе. Через Сеть. Я хотел только одного — чтобы меня больше нигде не было, и чтобы не было этой боли. Она оказалась больше, чем я сам, и я не мог этого вынести... кажется, сейчас тоже не могу.
Дальше я ничего не помню.
Простите.
* * *
— Что такое Сеть? Ит, вы уже упоминали о ней, но до сих пор ни разу не уточнили, что вы вкладываете в это понятие?
— Это ментально-энергетическое построение... извините, я не хочу говорить.
— Хорошо, тогда на сегодня все. Один момент, вернее вопрос. Простой, он не относится к... вашей трагедии. Сумеете ответить или лучше завтра?
— Попробую.
— Через неделю я буду выступать с докладом по вашему случаю. Тут, в нашем же институте, ехать никуда не надо. Вы согласитесь присутствовать?
— Это обязательно?
— Желательно. Работа, которую мы проделали, нуждается в...
— Можете не продолжать. Если для вас это принципиально, я постараюсь... там быть. Если людей будет не очень много. Мне тяжело... когда много людей, думаю, вы понимаете, почему.
— Нет-нет, что вы! Человек двадцать, ну тридцать — для большой аудитории это капля, там будет почти пустой зал.
— Я приду. А можно встречный вопрос?
— Конечно же!
— Зачем я вам нужен?
Растерянность. Впервые — самая настоящая растерянность. Он не понял вопрос?
— Простите, но я несколько...
— Для чего я вам понадобился? Я умирал, но вы с какой-то целью стали лечить меня. Обычно это делается все-таки не просто так, особенно в мирах, подобных вашему.
— Эээ... Ит, я не знаю, какие у вас порядки, но у нас есть такое понятие, как оказание помощи. Не имеет значения, о ком идет речь — о госте, таком, как вы, или о любом другом человеке. Если есть возможность, то...
— Когда я был... в коме, я слышал обрывки разговоров. Из них я сделал вывод, что мне в какой-то степени повезло, если это можно так назвать. Я сейчас был с вами откровенен и теперь прошу быть откровенным со мной.
— Ну, в таком случае... понимаете ли, само по себе такое явление, как гости, у нас распространено достаточно широко. В одной только России находится около полутора тысяч действующих точек выхода. И за год появляется от сотни до полутора сотен гостей. Но они не выживают. Ни один не выжил за все это время... кроме вас. Мы не знаем природу этого явления, не знаем, откуда они к нам приходят, мы пытаемся изучать, но дело в том, что...
— Погодите. Вы хотите сказать, что...
— Да. Именно так. Вы — первый выживший, и поэтому, если, конечно, вас не затруднит... мы были бы рады любой информации, но если вы против... Вы спросили, зачем вы нам нужны, но меня гораздо больше волнует, зачем мы нужны вам, Ит?
— Мне?
Так, теперь, кажется, моя очередь растеряться.
— Я не знаю.
— Ладно, думаю, что на сегодня все. Отдыхайте. И очень вас прошу, поужинайте. В вашем нынешнем состоянии нельзя есть один раз в день, вам просто не из чего будет восстанавливаться.
— Спасибо за заботу, но я, с вашего позволения, все-таки сам решу, хочется мне есть или нет.
— Не могу вам это позволить. Вот когда вы перестанете находиться под опекой нашего отдела, творите, что хотите. А сейчас — выполняйте назначения.
Наверное, это смешно.
Только смеяться не хочется.
Потому что все равно.
* * *
— ...вероятность его потерять. В то же время, свободу волеизъявления никто не отменял. Если он выпрыгнет из окна, мы ему в этом помешать все равно не сумеем.
— Не думаю. В какой-то степени, возможно, религиозен. Это очень тяжело — когда жить не хочется, а самоубийство — смертельный грех. Может быть, как-то сменить обстановку? Дать провожатого, пустить в город? Новые впечатления и все прочее...
— Если он согласится. Хотя, знаете, на докладе он вел себя образцово. Какая-то вроде бы даже военная выучка чувствовалась. Собрался, подтянулся... отлично и подробно отвечал, вежливо, объемно. Даже нашим самым отъявленным идиотам, которые ничего умнее не придумали спросить, не инопланетянин ли он.
— И что ответил? Знаете, коллега, мне жаль, что меня не было — но конференция, сами понимаете...
— Он совершенно спокойно ответил, что именно так и есть, а потом добавил, что спрашивающий с его точки зрения — тоже в некотором смысле инопланетянин. Еще один момент мне очень понравился. Прежде, чем начать давать ответы, он поблагодарил наш отдел — за то, что сделали для него. За помощь. Такое ощущение, что он... знаете, это похоже то ли действительно на военную, то ли на дипломатическую службу, но он служил, точно служил. Светлая голова, ясный, логичный ум. Конечно, ему большого труда стоило собраться с силами для этого доклада, да и потом он почти сутки просидел в палате, взаперти, видимо, приходил в себя. Но сам факт...
— Коллега, я считаю, что нужно в город. Сначала с провожатым, который поможет разобраться, потом можно и самостоятельно. У нас тут не тюрьма, а он не узник, согласитесь. Создается впечатление, что мы его насильно тут удерживаем.
— Да Господь с вами, конечно же нет!.. — Негодование и легкое возмущение в голосе. — За здоровьем, разумеется, какое-то время следить обязательно придется, но это вовсе не означает, что...
Какого черта они затеяли этот разговор прямо под моей дверью?
Нарочно?
Им надо, чтобы я это все слышал?
Как меня хвалят, как говорят, что я совершенно свободен, как предлагают что-то...
Взрослые, умные, доброжелательные люди, вы никак не поймете, что тюрьма у меня внутри; такая крепкая, что никто ни при каких условиях не способен сокрушить этих стен.
Оставьте мне мою тюрьму.
Если вы хотите, чтобы я пошел в город, я пойду.
Но тюрьмы моей вы не трогайте.
Потому что в самом сердце этой тюрьмы сейчас сижу настоящий я и держу в своей руке руку еще живого Фэба. Фэба, который единственный во всей вселенной меня любил, принимая с первой секунды встречи таким, какой я есть, и со смертью которого умерла добрая и лучшая часть меня.
* * *
— Федор Васильевич, я хотел попросить об одном одолжении.
— Внимательнейшим образом вас слушаю.
— Я живу тут уже месяц просто так. Мне... мне неприятно, что я задаром ем свой хлеб и ничего не делаю. Я не привык, мне это чуждо и для меня это против правил. Скажите, я могу получить какую-нибудь работу, не требующую квалификации?
— По-моему, вам еще рано, Ит. Вы недостаточно окрепли. Вы были в городе?
— В городе я был, он замечательный, но я не могу больше бездельничать.
