Где-то в иных мирах и пространствах, быть может, все уже доказано и определено. Возможно, где-то душу научились вынимать из тела в прямом, не фигуральном смысле, и препарировать ее с детским энтузиазмом садистов-исследователей, а где-то — убедились в ее существовании и изменили свою жизнь. Возможно, где-то... но не здесь. Не на Терре.

Пожалуй, на всей Терре был... было одно-единственное существо, способное ответить на вопросы — есть ли душа, откуда она и зачем. Беда лишь в том, что имея возможность ответить, оно не ведало ответа. Просто потому, что не имело в нем необходимости.

Ведь в знаниях о душе по-настоящему могут нуждаться лишь те, кто наделен душой, но никак не холодный, объединенный общей ошибкой разум, раскинувший свои слабые пока еще щупальца над застывшей в невидимой духовной агонии планетой. Разум, зовущий себя Законом, мнящий себя инструментом, самообразовавшимся для управления и изменения, отсечения лишнего и... еще раз отсечения лишнего.

Этакий скульптор и резец скульптора в одном флаконе. Неспособный созидать, но зато прекрасно умеющий уничтожать. Хотя это еще один извечный вопрос: кто есть убийца, человек или меч? Солдат, нажимающий на курок, или автомат в его руках, выплевывающий очереди смерти? Наверное, убийца все же тот, кто отнимает жизнь по своей, пусть даже навязанной роли. А если взять глобальнее: генерал, отдающий приказ "никого не щадить, пленных не брать", или выполняющий распоряжение боец?..

...сколько ангелов поместится на острие иглы, может ли Бог создать камень, который окажется неспособен поднять?..

Закон был всесилен — и беспомощен, как и любой закон, неважно, с какой буквы он пишется, строчной или прописной. Как и любому закону, ему требовались исполнители. И как и любой закон, он находил их — тех, кто слишком далеко зашел за доступную человеку грань Добра и Зла. Точнее — просто добра и зла: во всем, что не касалось непосредственно его самого, Закон предпочитал избегать излишнего пафоса.

Марионеток никогда не было много, их было ровно столько, сколько необходимо. Они послушно дергались на своих ниточках, влекомые волей Закона в нужную сторону, и принимали действительное за желаемое: запятнавшие себя в прошлом непростительными преступлениями искренне считали, что творимое ими есть благо для мира и искупление для них самих, а те, кто слишком близко подошел к той грани, за которой начинают называть святыми — просто верили во все, что им внушалось.

Сравнивая исполнителей воли Закона, задумываешься о том, чем является в этой аналогии сам закон. Кукловод? Отнюдь. Кукловод — это всего лишь продвинутая марионетка. А Закон... ну, что-то вроде директора кукольного театра. Как и любой директор, он зависит от Кукловода настолько же, насколько и Кукловод от него. Как поведут себя марионетки на сцене — на то воля Кукловода.

По крайней мере, тот, кого марионетки называли Кейтаро-дону, привык считать именно так.

Солнечные лучи пронизывали сочную зелень листвы, разбрасывая золотистые поцелуи по лепесткам цветов и мягкой невысокой траве, покрывавшей почти половину небольшого сада. В тени густого, усыпанного мелкими белыми звездочками куста, на сплетенной из ветвей циновке сидел человек. На вид ему было от сорока до семидесяти — возраст японцев с трудом поддается точному определению. Невысокий, худощавый, жилистый. В распахнутом на груди кимоно виднелась крепкая грудь, покрытая затейливой однотонной татуировкой. Коротко подстриженные черные волосы местами разбавила седина, а мочка правого уха была рассечена надвое. Японец сидел совершенно неподвижно, положив вывернутые ступни на бедра, его непроницаемые, темные до черноты глаза смотрели в одну точку.

Другой японец, увидев сейчас этого человека, постарался бы незаметно удалиться, чтобы не мешать медитации, процессу самосовершенствования. Европеец, усмехнувшись, пробормотал бы что-нибудь о бездельниках, которым нечем заняться. Но и первый, и второй были бы не правы: Кейтаро не медитировал, но и тем более не бездельничал. Кейтаро, Кукловод Закона, думал.

Вчера ему все же удалось стабилизировать дошедшую до критической точки ситуацию в Лондоне, так волновавшую Закон. Первоначальные сложности, связанные с необходимостью действовать в рамках человеческой морали, отпали сами собой, едва удалось найти приемлемое обоснование. Сегодня все европейские новостные сайты судачат о жуткой резне в заброшенной часовне на окраине города и призывают англофранцузский филиал МСБ предпринять меры против потерявших всякий страх христиан-англиканцев. Конечно, по официальной версии в часовне собрались ни в чем не повинные исследователи, безобидные дурачки, верящие в тонкие материи, энергетическую природу вселенной и тому подобные глупости — дурачки, имевшие полное право верить во что угодно, так как это право подкреплялось их общественными статусами и многомиллионными состояниями. А кровожадные англиканцы, настроенные категорически против любых проявлений так называемой "магии" и даже основавшие в две тысячи пятьдесят первом году Орден Новой Инквизиции, прознали об исследованиях и устроили на месте собрания кровавую резню. Кейтаро проследил лично — все улики были подброшены, все нужные люди — куплены или убеждены, а алиби "инквизиторов" — опровергнуты.

Конечно же, на самом деле жертвы не имели ничего общего с "безобидными изыскателями", а смешной и бледный Орден Новой Инквизиции, кроме пафоса и громких слов не мог предложить своим адептам ровным счетом ничего. Со времен Катастрофы, когда в пламени и потопе почти полностью исчезли привычные религии — христианство во всей его многоконфессиональности, буддизм, ислам, иудаизм и другие — и до сего дня по всему миру то и дело возникали различные Церкви, Ордена, Братства и тому подобные псевдорелигиозные организации. Большая часть их гибла, не успев даже заявить о себе, несколько самых крупных сумели найти свое место в новом мире, влившись в стройную систему денежных отношений. В самом деле, если звонким евро регулируется общение друзей, родителей и детей, мужей и жен, то почему Бог должен оставаться в стороне? Ведь он точно так же может оказывать своим верующим всевозможные услуги, но теперь не за добровольные пожертвования, а по фиксированному прейскуранту.

В основном же ордена и церкви представляли собой небольшие, очень четко структурированные секты с жесткой иерархией и безумным количеством обрядов, заповедей, внутренних законов и громких красочных пророчеств, обещающих страшную кару всем неверным и безмерное счастье и процветание своим адептам. Одной из таких церквей была новая Англиканская церковь, никогда не имевшая ровным счетом ничего общего с оригинальной. Орден Новой Инквизиции — да, все свежеиспеченные секты, казалось, почитали святейшей обязанностью вставить как можно больше слова "новый" в названия — являлся дочерней структурой англиканцев, так называемым силовым отрядом, занимавшимся антимагической пропагандой, борьбой с экстрасенсами и тому подобным бредом. Боролись они, как правило, даже не выходя из дома.

А вот "зверски убитые злодеями безобидные исследователи" — те представляли собой нечто куда более значимое, нежели доморощенные инквизиторы. Их было двенадцать человек, и каждый действительно являлся настоящим экстрасенсом. Среди них были двое телепатов, один телекинетик невероятной силы, слабенький пророк, один сноходец, несколько пирокинетиков и кто-то еще — но их непосредственные способности не имели никакого значения. Гораздо страшнее было их знание. И страшно оно было — для Закона, неспособного выдержать конкуренцию.

Кейтаро знал: если бы эти двенадцать экстрасенсов правильно провели планируемый ритуал, то с высокой вероятностью повторили бы пройденный четыреста лет назад другой дюжиной энергетов путь. Они прошли бы ранее знакомыми путями, а наткнувшись на нечто неизведанное — точно так же не стали бы отступать, пользуясь представившейся возможностью. Они обрели бы знание, отдав в уплату свои тела и индивидуальность, их разумы слились бы воедино, получив возможность влиять на судьбы людей и всего мира. Те, первые, назвались Законом — кто знает, какое имя взяли бы себе вторые... и вторые ли? Этого Кейтаро не знал. Зато он знал другое — допустить возникновения новой силы нельзя.

Кукловод получил распоряжение от директора театра, написал сценарий и, утвердив его, — потянул за ниточки. Извлек нужных кукол из сундуков, размял пальцы — и марионетки сыграли роли, оставили нужные следы и впечатления, а сами скрылись до поры. Директор был доволен.

Кукловод — не очень.

Зачем театру — директор? Зачем свободному творчеству — управляющий? И разве беда, что театр — всего лишь мир, населенный живыми и пока еще даже чувствующими разумными?

Когда-то давно, несколько мгновений/веков назад, Кейтаро стал первой марионеткой Закона — перепуганной, ничего не понимающей сущности, обретшей неожиданно возможности, но еще не научившейся ими пользоваться, одновременно с тем утратившей все, что было естественно, стабильно, вечно и незыблемо. Соприкоснувшиеся в преступном ритуале разумы разных, совсем непохожих друг на друга людей, слились воедино, породив нечто надчеловеческое, но в то же время, одновременно с этим "над", рухнувшее так низко, что подняться вновь до уровня человека уже не представлялось возможным. Сущность паниковала, сущность не понимала, сущность боялась потерять то малое, что сохранила, и то бесконечно, чрезмерно многое, что неожиданно приобрела. Сущность мертвой хваткой вцепилась в первого попавшегося, кого оказалось возможно подчинить себе. Вломилась в сознание, сметая естественные природные защиты и барьеры, в одно мгновение сделав сильного, крепкого, здорового человека почти что овощем, способным лишь выполнять простейшие команды. Марионетку разорвали на части тугие канаты чужой воли, резкие рывки неопытного кукловода — но у кукловода не было другой марионетки, и пришлось пришивать на место руки и ноги, заново собирать разлетевшуюся на кусочки голову, вкладывать сознание и взращивать в нем покорную преданность хозяину.

Кейтаро был самым слабым из исполнителей Закона. Он не получил почти никаких способностей, разве что усилил то, чем обладал и так. Он не обрел мудрости веков, как ошибочно полагали многие. Он потерял прежнюю память, лишился свободной воли, утратил собственную личность... Но не до конца. И потому он оказался лучшей марионеткой Закона. Он сумел восстановить потерянное, он смог собрать по кусочкам мозаику-себя, пусть даже и не полностью. А самое главное — через несколько мгновений/десятилетий он обрел свободу, о какой не мог даже мечтать ни один из его невольных коллег. Марионетка прошла своим путем и вышла на новый уровень, став кукловодом. Но проблему существования директора это не решало.

До определенного момента — не решало.

Когда разразилась катастрофа, Кейтаро надеялся, что мечущийся в попытке сохранить свое псевдо-я Закон утратит контроль над ним. Увы — не вышло, как Кукловод не старался. Но за прошедшее время он научился ждать. Его считали мудрецом, полагая, что мудрость его — дар Закона. Но мудрость его звалась жизненным опытом, и Кейтаро считал ее исключительно собственной заслугой. Как и сам факт своего существования.

Он научился ждать — и ждал еще пятьдесят лет.

Сейчас пришло время действовать.

Марионетки покинули сундуки и заняли свое место на сцене, ниточки были натянуты, а декорации — расставлены. Это должно было быть особое представление: пьеса, где одновременно играют куклы и живые люди, и ни первые, ни вторые не знают, кто они, и не знают, что по воле Кукловода меняются ролями — на мгновение или навсегда.

Критическая ситуация в Лондоне, отвлекшая внимание Кейтаро, благополучно разрешилась, в который раз подтвердив его мнение: то, что люди называют моралью — это прекрасно и обязательно должно существовать, и чем этичнее и вернее с точки зрения этой морали поступки людей — тем лучше. Самое главное — не забывать, что сам Кейтаро уже давно не человек, и морально-этические принципы людей совершенно неприменимы к нему самому.

Кейтаро чувствовал: Закон удовлетворен его действиями и на некоторое время не станет проявлять излишнего внимания к своей продвинутой марионетке. Не заметит, что нити в его прохладных щупальцах — фальшивые, а Кукловод стоит если еще не выше, то по крайней мере, на том же уровне, что и сам Закон.

Времени на реализацию следующего уровня плана было совсем немного, но Кейтаро знал, что он успеет.

I. III.

Он шел мне навстречу, навстречу всем,

Кто явился смотреть, как он рухнет на ринге.

В жизни каждого рано или поздно происходит какое-нибудь событие, которое заставляет человека всерьез пересмотреть свои взгляды на то или иное, порой такое событие даже полностью меняет мировоззрение... правда, следует признать, что для столь радикальных изменений необходимо нечто и впрямь грандиозное, по крайней мере, в масштабах чьей-либо судьбы. Хотя иногда достаточно даже мелочи.

Темная, тягучая Нева медленно и мерно несла свои воды мимо набережных и островов, не обращая внимания на сидевшего на корточках у самого края пандуса юношу в потертом джинсовом костюме. Он застыл совершенно неподвижно, только короткая дрожь темных ресниц выдавала в нем живого человека, а не искусно выполненную статую. Взгляд его не отрывался от водной глади, подернутой мелкой, нагнанной свежим ветерком, рябью.

В жизни каждого рано или поздно происходит какое-нибудь событие...

Для Олега таковым стало самоубийство Кирилла Бекасова. Самоубийство, совершенное у него на глазах блестящим студентом, гордостью медицинского факультета, любимцем девушек, красавцем и спортсменом — проще говоря, человеком, не имеющим ни единого повода добровольно расстаться с жизнью. И дело было даже не в подозрительных обстоятельствах гибели молодого медика.

Олег отдавал себе отчет в том, что творил. Он знал и помнил имя каждого, кто уже погиб по его вине. Разве что мать... юноша уже забыл ее лицо и никогда не ставил в один ряд с другими своими жертвами, вольными или невольными, которых он помнил. Несколько бандитов из трущоб, один повесившийся банковский служащий, двое уволенных с работы полицейских, один из которых вскоре был убит "при невыясненных обстоятельствах", а второй больше не смог устроиться на работу и, по меркам Питера, тоже был почти что мертв. Острее всех помнилась единственная девушка, совсем еще девчонка, из банды парня по кличке Математик, но тут Олег не чувствовал за собой особой вины — бандитку погубила глупость и жадность парня, который полез за деньгами, когда надо было отсидеться в укрытии.

Однако, даже помня лица и имена, Олег не осознавал в полной мере, что есть смерть. Скорее, пытался своеобразно оправдаться в собственных глазах, приравнивая себя к гордым страдальцам со страниц приключенческих книг, которые днем творили зло во имя добра, а ночами мучились угрызениями совести, вспоминая лица своих жертв. До сих пор он не видел смерть в действии, лишь из коротких сводок и отчетов узнавал о свершившемся факте. Мать же казалась ему мертвой еще задолго до того, как Черканов спокойно и с тихой радостью сделал ей последний укол.