| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Блажен, кто находит оправдания деяниям своим, сколь скверны б они не были! Получает тот много, а даже малым раскаянием не платит. Таким, возможно, и Господь многое прощает: ведь не со зла, а по неразумению творят... Да и вообще — на все воля Господня!
* * *
Катерина. 1934, 2 июня
Несмотря на все наши финансовые трудности, Михаил отправил меня с мамой и Сережей на дачу. Сам с нашими "школьниками" — Павлом и Ксенией — остался в городе. Мама пару раз в неделю мотается домой в город, готовит там обед на два-три дня. Павлик иногда приезжает после школы, привозит продукты.
С Михаилом у нас установились странные отношения. Сначала после родов я, ссылаясь на боли и усталость, долго не подпускала его к себе. В конце концов, пришлось мне уступить, но мне не удавалось даже имитировать какую-либо радость от нашего общения. Он мою холодность воспринимал сначала, видимо, как продолжение моих недомоганий после родов, но потом стал раздражительным и даже грубым. Понять его можно: Сережке уже год, а я все, как рыба холодная. Понятное дело, мужику баба нужна... Но что поделать? Никакой у меня к нему тяги нет.
Мои "уроки целования" с Павлом зимой практически прекратились. А я к нему не просто привыкла, а по-моему, просто по-своему его полюбила... Да, он мне нужен, мне с ним хорошо. Жаль только, что он еще совсем мальчик...
Вот тебе и на! Опять допрыгалась Катерина Белая! Это же надо: замужем за одним, а люблю другого! Но что я могу с собой сделать? Ну, может, время вылечит?
Сегодня мама уехала в город, а Павлик привез продукты. Он вошел, а я в это время кормила грудью Сережу. Павлик смутился немного, попятился назад, но я сказала, чтобы он проходил в комнату. Когда я кончила кормить, то запахнула халатик и отнесла Сережу в кроватку, а потом подсела к Павлику на диван.
Я решила для себя, что надо кончать свой роман с Павлом, и распрощаться с ним. Он сидел какой-то встревоженный, напряженный, чуть сдерживая, как мне показалось, рыдания. Я взъерошила ему волосы, спросив, что случилось, он ответил:
— Катя, я много думал... Это, наверное, нехорошо... Ну, ты понимаешь... Это надо кончить... Но ты не сердись на меня, я тебя очень люблю...
Тут он зарыдал, уткнулся своим лицом мне в грудь, плечи его начали конвульсивно вздрагивать. Я стала его утешать. Его признание ошеломило меня: значит, и он влюбился в меня? Значит, и ему тяжело, как и мне?
Я стала как-то бессвязно утешать его, подняла его лицо и стала целовать его в мокрые от слез глаза, но он продолжал беззвучно рыдать. Тут я не знаю, как-то само собой получилось, что мой халат распахнулся, я прижала лицо Павлика к своей груди. Он начал целовать меня безудержно, продолжая плакать. Во мне что-то зажглось внутри и, сжигаемая этим греховным огнем, я потеряла разум...
Когда мы очнулись, Павлик смотрел на меня какими-то безумными глазами, повторяя: "Что же теперь будет? Что же теперь будет?" Я пришла в себя и поняла, что все зашло так далеко, что обратного пути у меня нет. Я сказала Павлу, чтобы он успокоился, что значит это рок такой у нас с ним, что да, это не хорошо, но от себя не убежишь, что я его тоже люблю. Надо пока подождать, а потом, может быть, станет яснее, что нам делать. Но теперь у нас с ним общая тайна, он не должен показывать вида, что между нами что-то такое особенное было. Он молча кивал головой с отрешенным видом.
Когда он уехал, я сидела в задумчивости, пока Сережа спал. Эх, Катька, Катька, дурья башка! Ну, почему у тебя все, не как у людей? Загнала себя в какой-то безвыходный тупик: спишь с двумя братьями!..
Ну, а что сделаешь? Сердцу не прикажешь!.. Хотя не начни я этих "уроков целования", глядишь, и было бы все путём! Вот и побаловалась невинной игрой!
А может, все это неизбежно? Ведь жизнь-то одна, другой не будет! Ну, а хочу ли я этого серого и беспросветного существования с хорошим, но нелюбимым человеком?
И понимаю я умом, что Павел и мизинца Мишиного не стоит, но люб он мне. И пусть он не блещет, как Михаил, пусть не пишет стихов, что из этого? Я же хочу быть не женой поэта, а просто женой, бабой, которую ждут в постели, которую целуют до одури! А если и Павел любит меня, значит, так тому и быть. Вот надо Сережу взрастить, а потом видно будет.
Павел. 1934, 2 июня
Сегодня свершилось то, чего я и хотел, и одновременно боялся. Катя мне отдалась... Как и во время всей этой ее "поцелуйной школы", она опять сделала со мной то, на что я никогда бы и не решился.
Сначала я аж обомлел, когда увидел, как она кормит грудью Сережку. Когда мы целовались, она учила меня, как нужно ласкать грудь, чтобы девушке это понравилось. Но сегодня я увидел то, что не видел никогда, хотя и ощущал через платье.
Я уж было собрался сказать, что хочу через месяц, после выпускных экзаменов съехать с нашей квартиры, которую Михаил снимает, и начать жить самостоятельно, но не успел. Почему-то я разрыдался. Катя стала меня утешать, а потом все происходило, как в бреду...
Когда я очнулся, меня обуяла паника: что я наделал? Что мы наделали с Катей? Как дальше жить? Я понял, что я люблю ее, но не могу предавать Михаила. Катя, будто читая мои мысли, стала очень спокойно и трезво мне говорить, что
против судьбы не попрешь, и что было, то было. Что мы теперь повязаны одним общим тайным грехом. И еще она сказала, что если мы любим друг друга, тогда то, что произошло — совсем не грех. Что нужно выждать какое-то время, а там как-нибудь все и образуется. А пока, мол, молчок!
Что же делать? Смогу ли я смотреть в глаза Михаилу? А впрочем, я-то здесь при чем? Это же все Катя понатворила!.. Хотя нет, я же достаточно взрослый человек, не дитя несмышленое, своя голова на плечах...
Но Катерина права: всем будет лучше, если это сохранится в тайне. Что толку в том, что я покаюсь Михаилу? Он меня не простит. А ведь я ему стольким обязан! Он помогал нам с мамой, он привез меня в свою семью, а я, как свинья последняя, польстился на его жену. Да пусть Катерина тысячу раз неправа, но я-то каков?..
А теперь мы, как соучастники преступления, одной веревочкой повиты. Придется делать так, как Катя велит. Она умнее, она опытнее.
Михаил. 1937, 20 июня
Сегодня мне позвонила в фотолабораторию, где я все еще подрабатываю, Лиля Савицкая, жена Валерия, моего друга по военной академии. После первого же курса по спецнабору его взяли на работу в НКВД. Помню, что он очень этим гордился и рассказывал, какая у него интересная и увлекательная работа: "Представляешь, Мишка, работаю, если и не Шерлоком Холмсом, то уж не менее чем Ватсоном!"
Лиля, плача в трубку, сказала, что Валерий в очень тяжелом состоянии психической депрессии, и она просит меня придти к ним. Я, не раздумывая, поехал вечером к ним, уйдя даже с последних лекций.
Застал я Валеру, отходящим от тяжелой попойки. Глаза его были красные и опухшие, как от слез. В комнате висел густой запах водки или самогонки. Валера лежал на диване, а Лиля суетилась вокруг него, отпаивая его огуречным рассолом да крепким чаем.
Он очень обрадовался моему приходу. Я сел на краешек дивана, он взял мою руку и заговорил со мной. То и дело Лиля вставляла свои реплики.
— Миша, дружище, как здорово, что ты пришел! А я вот, видишь, чуть живой, ха-ха!
— Какое там "ха-ха"! — всхлипывала Лиля. — Пришел опять домой к обеду сам не свой, достал пол-литра "сучка", налил в тарелку, покрошил ржаного хлеба и ел ложкой будто тюрю, молча...
— Ну, Лиля, Лилечка! Мне после моей "работы" в горло больше ничего не лезет!
— Что, Ватсон, дела запутанные разбираешь? — Спросил я, решив сбить некоторое напряжение, витавшее в воздухе.
— Эх, Миша, Миша... Не дела, а тела... И запутанные проводами, чтобы не сопротивлялись... Меня же из следственного отдела "повысили", перевели в "расстрельный взвод", дали лишнюю "шпалу" на гимнастерку...
И тут Валерий, под всхлипывания Лили, рассказал мне о последних месяцах своей работы в НКВД. Его как-то вызвали к начальству и сообщили, что его направляют выполнять некое спецзадание, повышая при этом в чине. На следующий же день его направили со взводом в какой-то подземный каземат. Там в одной из камер уже стояли с завязанными глазами и скрученными за спиной руками пять "врагов народа". Их нужно было расстрелять. Во взводе были уже "поднаторевшие" солдаты-палачи. Перед самым расстрелом один из "врагов" успел крикнуть: "Да здравствует товарищ Ста..." Пуля не дала ему договорить. После этого расстрела Валерия рвало, как после сильного отравления. Солдаты подали ему стакан водки, которая полагалась каждому, участвовавшему в экзекуции...
На следующий же день, он пошел к начальству и попросил вернуть его на прежнюю работу. Он получил резкий отказ, который завершился словами: "...Кроме того, не забывайте, что у вас есть семья — жена, дети".
С тех пор он, приходя домой, напивался до потери сознания, а на утро шел опять на "работу". Лиля обо всем знала, хотя Валерий был предупрежден, что о характере его
работы никто не должен даже догадываться, даже жена.
— Мишка, Мишенька, Михрютка мой дорогой! Мотай отсюда, как можно скорей! Подумай о своей семье! НКВД смотрит на нашу академию, как на источник вербовки кадров для себя. Ты говорил, что тебя какой-то твой старый друг приглашал в Москву работать в каком-то научном военном учреждении. Вот и поезжай! Поезжай к чертовой матери отсюда, и чем скорее, тем лучше!
А я?.. А вот сопьюсь вдрибадан, может, меня разжалуют, оставят в покое. А неровён час — и сам во врагах народа окажусь! А эти изверги... Ты же знаешь, у них теперь половина героев Гражданской во врагах ходит! Хотя и те сами тоже были изверги порядочные... "Борцы за идею!" — И о грязно выругался. — Помнишь, как они всю царскую семью с детьми уничтожили?
Беги, беги отсюда, куда глаза глядят!
* * *
Встреча с Валерием оставила у меня тяжелый след на душе. Но он прав, надо из академии уходить, пока не поздно. А ведь я и сам хотел с ним пойти в НКВД: было бы легче семью прокормить. Да вот Бог уберег... Что я говорю, какой Бог? Кого он и когда уберег?!
Сегодня самый разгар белых ночей. Катя с Еленой Степановной на даче. Я зашел домой, предупредил Павла с Ксеничкой, что приду поздно, а сам пошел погулять по городу. Нужно придти в себя и составить план бегства из этого энкавэдэшного капкана...
Опять меня привело к Сфинксам. Я сел на ступени, открыл тетрадку для стихов, которую захватил с собой, но долго сидел, не шевелясь, глядя в серебристо-серую воду Невы... Я был потрясен рассказом Валерия. Невольно вспомнился арест отца. Может, и его вот так же безжалостно убили где-нибудь в подвале?..
Я много думал, сидя на холодных ступеньках, сходящих к воде... У меня сложилось большое стихотворение, которое я никому показать не могу. Даже Катерине, а то она испугается
за мою судьбу из-за моих крамольных мыслей...
Поздний вечер.
Через двор с конвоем -
трое взрослых,
пятеро подростков.
Их вели дорожкой боковою.
Выглядело все и буднично, и просто.
Вся семья былого самодержца.
Каждый взят — детей считая — на прицел.
Сам с достоинством особым держится -
ведь мужчина! (И к тому же офицер.)
Говорит жене:
"Не плачь...
Не надо!"
Сына гладит по ершистым волосам.
А солдат его легонько в бок прикладом -
мол, давай, иди быстрей и сам!
(Ведь солдат-то знал, что в путь последний
шли и бывший царь, и маленький наследник.
Вот пошто девчонок в тот же путь -
даже тот солдат не мог смекнуть.)
Правду понимал и гражданин Романов,
улыбаясь дочерям и сыну для обмана...
Жаль, что не завязаны глаза...
Не причудятся святые образа,
Матерь Божия не улыбнется напослед,
и Христос не ниспошлет свой тихий свет...
Грохнул залп — и вся восьмерка наповал...
Запах пороха наполнил весь подвал.
Гражданин Романов замертво упал -
Николай Второй и впрямь кровавым стал...
Кровь сочится из кровавых спин...
Стал кровав и Николая сын...
И от четырех кровавых дочерей кровь
ручьями льётся до дверей...
И жена кровава...
И служанка...
Ничего
и никого
для Революции не жалко!
Только чья-то, видно, дрогнула рука:
первым залпом не добили царского сынка...
Детский стон -
всей Революции укор!
...Комиссар
достреливал
в упор...
Может быть, печать проклятья Каина
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
