Волк. Рождение.

— Ой... Голова побежала... Это что?!

Я широко, насколько могу, улыбаюсь в ответ, и отвечаю вопросом на вопрос:

— Ты никогда про такое не слышала?

Она пытается мотнуть головой, но едва не падает с лавки, заплетающимся языком кое-как выговаривает:

— Не-а...

— Это, мам, твоё скисшее вино, которого у нас много... Очень даже много.

— Ага...

Она икает, сконфуженно прикрыв рот рукой. Ну, ей так кажется. Улыбка не сходит с моего лица, я ей поясняю:

— Два кувшина крепкого вина. Вот сколько ты сейчас выпила.

— Ах...

Её глаза становятся почти круглыми, и я вдруг понимаю, что в юности женщина была очень красивой девушкой... Только вот юности у неё, как таковой, и не было... Подхожу к ней, осторожно поднимаю её с лавки, веду в хозяйские покои и бережно укладываю на койку. Окидываю в очередной раз её покои хозяйским взглядом — нет, матушка достойна лучшего, и, клянусь, вскоре всё изменится!..

К вечеру Аруанн проспалась, и даже смогла выйти во двор самостоятельно. На кухне же кипела работа — беспрерывно подтаскивали дрова, вино, воду. Через маленькую воронку в кувшины сливали полученный продукт и тщательно запечатывали. Стоял жуткий смрадный запах, и потому все окна и двери были распахнуты. Атти, заглядывая внутрь с улицы, время от времени командовал, что делать. Завидев мать, торопливо вернулся в строение и вывел её наружу:

— Как себя чувствуешь?

Доса Аруанн пожала плечами:

— Нормально, вроде. Только вот голова тяжёлая...

— Так и должно быть. Столько выпить! Не знал, что ты у меня можешь так много...

Оба улыбнулись, поняв, чем должна закончиться фраза. Рассмеялись, и Атти продолжил:

— Кто у нас в округе самый большой виноторговец?

Женщина задумалась, потом тряхнула прикрытыми вдовьим платком волосами:

— Сьере Ушур. Он живёт в Саль, это два дня пути на лошади. Хотхи знает его.

Атти кивнул, потом произнёс:

— Неделю нам на изготовление сгущённого вина. Два дня туда, два дня обратно. День там. Итого — двенадцать дней. Мама, а где оружие отца?

— Зачем?!

— На всякий случай.

— В его покоях.

...Опаньки... В месте, где жил раньше отец, он ещё не был... Упущение.

— Пойдём. Я хочу взглянуть. И нужно, чтобы нам приготовили телегу.

— Думаешь, сьере Ушур станет разговаривать с тобой?

— Станет, мама. Станет. Поверь...

...Матушка долго возилась с проржавевшим насквозь замком, потом древний механизм, наконец, сдался, и юноша вошёл внутрь — паутина, покрытые плесенью шкуры, уже почти истлевшие, на стене полуразвалившиеся из-за сгнившей кожи основы, доспехи. Меч в потерявших цвет, потёртых ножнах. Атти подошёл к ним, легко снял оружие, без какой-либо натуги выдернул тускло блеснувший клинок, взмахнул им пару раз так, что даже воздух загудел, и когда только научился? Доса Аруанн даже отшатнулась от неожиданности, подросток вновь вложил меч в ножны, как-то пренебрежительно ухитрился бросить их на покосившийся от старости и влаги стол, с которого полетели в разные стороны брызги уже протухшей воды, потом вздохнул и ещё раз обвёл комнату отца взглядом:

— Я так понимаю, что сюда никто не заходил после его смерти?

Матушка согласно кивнула:

— Это мужские покои. Женщинам здесь делать нечего.

Сын обернулся к ней, слегка обнял за плечо, прижимая к себе и задумчиво глядя на зияющую в крыше дыру:

— Это мы изменим. Как и очень многое, что здесь было и существует. И, думаю, в лучшую сторону. Ну а пока, матушка, вели слугам закрыть эту вот... Пробоину... Хотя бы соломой. Надеюсь, она то у нас найдётся? Хотя бы на время?

И почему то женщине показалось, что все невзгоды отныне уйдут, и слова её любимого сына сбудутся...

Глава 2.

Утром меня разбудили осторожным поскрёбыванием в дверь. Кого принесло, интересно? Приподнялся на локте, крикнул:

— Войдите!

Полотнище из рассохшихся потемневших досок скрипнуло, и на пороге появилась мама... Пока ещё непривычно называть эту, в сущности чужую женщину таким словом. Но для моего носителя она действительно мать. Биологическая. Ну а для меня... Всё-таки влечение к ней ощущается, как и её безграничная и слепая, к сожалению, любовь ко мне. Конечно, настанет день, когда доса узнает истину, и искренне надеюсь, что женщина не проклянёт меня за то, что я украл тело её единственного ребёнка. Улыбка совершенно преображает её поблекшее лицо, и я опять понимаю, что в юности Аруанн была удивительной красавицей. Как только церковь могла спокойно пройти мимо такой? Обычно, насколько я знаю историю, священнослужители Единого Бога, независимо, как того звали, всячески старались уничтожить наиболее симпатичных женщин. Потому то Европе и Америке до сих пор аукается этот генетический отбор, поскольку красавиц у них можно найти лишь под микроскопом. Да и те на поверку оказываются либо полукровками с нами, славянами, либо азиатками или индуссками. Впрочем, среди последней категории красивых тоже встретить можно редко. Хотя и чаще, чем в так называемых странах демократии. Ладно. Вопросительно смотрю на матушку, та спохватывается:

— Атти, милый, завтрак уже готов.

— Да. Спасибо, мама...

На этот раз я называю её святым именем без всяких пауз и напряжения, и доса это чувствует. Вновь улыбается, опять волшебно преображаясь. Но тянуть то чего?

— Ма... Я сейчас оденусь и спущусь.

— А тебе не надо помочь?

Она удивлена, а я про себя матерю слюнтяя, который стал моим вместилищем — дожить до четырнадцати лет, и до сих одеваться с чужой помощью! Твою ж... Отрицательно мотаю головой, что есть сил. Надеюсь, мою самостоятельность примут за провал в памяти. Так и происходит, только матушка спрашивает:

— А не заблудишься?

Улыбаюсь в ответ, и женщина вновь расцветает, затем уходит, беззвучно прикрыв за собой дверь. Спрыгиваю на свежую солому, та чуть колет ступни, а я начинаю напяливать на себя одежду. Жутко неудобные штаны-шоссы, которую жмут везде, где только можно, но зато невероятно свободны в тех местах, где прилегание к телу просто необходимо. Сверху — просторная и вонючая от пота рубаха. Свежей нет. Это излишняя роскошь. Надо бы постирать, да высушить, но времени нет. Тянуть ни в коем случае нельзя — замок дышит на ладан, так что придётся заняться этим в дороге. Высохнет, если повесить на оглоблю. Остаётся куртка из грубой домотканой ткани неопределённого цвета. Совершенно некрашеная, и потому пестрящая шерстью самых разных цветов, от грязно серого, до чёрного. Мрак! Но я уже знаю, что эту вот шерсть, из которой соткано полотно, доса Аруанн сама собирала по горным пастбищам после того, как отары угнали владельцы. Те самые вылезшие клочки, повисшие на кустах, что никому не нужны. Таясь, кстати, не столько от позора нищеты, сколько чтобы её не увидели хозяева стад и не потребовали плату за ворованную фактически пряжу... Подпоясываюсь простой полосой из толстой конской шкуры, служащей ремнём. Завязываю кое-как петлёй, придирчиво разглядываю себя... Ах, да. Обувь! Это вообще полный сюр! Вначале одевается нечто вроде босоножек. Обычная деревянная дощечка. Привязывается при помощи верёвочек. Сверху оборачивается тряпочками. Потом получившееся ставится на овальный кусок мягкой шкуры, с подшитой к нему подошвой из грубой кожи. По краям овала через дырки пропущен тонкий сыромятный ремешок, который и затягивается. Дощечка не даёт натирать ногу и спасает ступню от острых камешков, которых на дорогах видимо-невидимо... Уф!!! Вроде получилось. Теперь последнее — папашин меч. Он говорит о многом. В частности, о том, что я: первое — человек благородного происхождения. То есть — феодал, несмотря на внешний вид. Второе — с мечом ходит глава семьи. А значит, я и таковой и есть, несмотря на молодость и бледный вид. Ну и третье — имею право заключать договора и торговые сделки, за исполнение которых несу ответственность по всей строгости... Нет, не закона. А воли того, чьей договор я нарушил... Всё это пролетает у меня в голове, пока я спускаюсь по винтовой лестнице, устроенной вдоль стены башни, нелепой, круглой и неудобной, с массивными потемневшими от копоти балками и полами, одновременно проклиная того гения, который изобрёл эту жутко неудобную обувь. Всего-то — пару-тройку дополнительных слоёв кожи на подошву, или ту же дощечку вшить между кожей и подбоем, и не будет так больно и неудобно... Вхожу в зал, где стоит древний длинный стол, за которым мы вчера дегустировали самогон. Тяну носом — да... Запах из кухни доносится и сюда. Ну да ничего — поедим, и в путь! Сажусь, матушка торопливо сбрасывает с еды нечто вроде полотенца серого застиранного цвета. Ну что поделать — нищие мы... Грубая глиняная миска с чуть отколотым краем. Вчерашняя постная каша из неизвестных мне зерновых, хм — вода обыкновенная. Краюха хлеба из муки настолько грубого помола, что даже видны остатки шелухи. Стоп! Мгновенно соображаю я. Это не грубый помол. Просто в муку добавили отруби, чтобы её стало побольше... И я заливаюсь краской. Не стыда. Гнева. Особенно, когда вижу покрасневшие и распухшие кисти досы Аруанн и её виноватый вид.

— Сколько нагнали?

Она вначале не понимает, потом догадывается:

— Почти половину малой бочки.

Лихорадочно вспоминаю, сколько это будет, и никак не могу. Ладно. Сейчас закончим с едой, и посмотрим. Торопливо ем. Матушке нравится мой аппетит, и она робко улыбается. А мне немного не по себе — объедаю нищую женщину. Ладно. Сейчас посмотрим, сколько вышло, потом в город, продадим товар, и тогда... Больше здесь голода не будет! Клянусь всеми Богами, что есть во Вселенной!.. После завтрака мы проходим на кухню, где полным ходом продолжается процесс перегонки. Слуги измучены, некоторых пошатывает. Половина малой бочки составляет примерно пятнадцать литров. Мало. Крайне мало. Непроизвольно хмурюсь, и слуги сразу съёживаются от испуга. Приходится быстро выйти на улицу и пройти в подвал. Однако... Перегнали то мизер! И вина ещё видимо-невидимо. Но вот дрова подходят к концу. Оборачиваюсь к семенящей за мной повсюду матушке, словно нитка за иголкой:

— Людям надо передохнуть, иначе испортят всё дело. Сколько они уже работают? Со вчерашнего вечера?

— Но...

Доса разводит руками.

— Разве ты не хочешь сделать всё как можно быстрей?

— Конечно, хочу. Но что толку, если их работа пойдёт насмарку?

Мама не понимает этого выражения, и я поясняю:

— Когда человек устал, то может испортить всё дело. Не специально. Просто от усталости потеряет бдительность и внимание, и...

Аруанн понимает. Послушно кивает в знак согласия.

— Есть у нас слуги, кто не работал ночью?

Женщина мнётся, потом бормочет:

— Манис. Он у нас вообще то...

...Названный тип представляет собой здоровенного бугая выше меня теперешнего ростом, одетого с претензией на изящество. По местным меркам, разумеется. И встречает меня с гадливой ухмылкой, мол, что, сосунок, решил заставить меня что-то делать? Оказывается, он — бастард. То есть, мой родной брат от крепостной. И старше меня на два года. Естественно, сильнее. Ощущаю, как откуда-то изнутри меня начинает заполнять страх. Подсознательный. И — не мой. Тело словно вспоминает побои, унижения, издевательства, которым тот подвергал меня до болезни. Да и сама болезнь — вряд ли она появилась у паренька-носителя так случайно...

— Сейчас ты возьмёшь топор и пойдёшь рубить дрова.

— Чего?! Ты после болезни остатков разума лишился?

Однако, братец охамел в конец, к тому же я вижу, как доса за моей спиной сжимается в комочек. Неужели он и на неё осмеливался поднимал руку? А типус продолжает, брызгая вонючей слюной изо рта, полного гнилых пеньков:

— Ты на кого тявкнуть посмел, щенок?

Угрожающе поднимается с лежанки, на которой сидел, чего-то жуя, и замахивается кулаком, но не бьёт, чего-то ожидая. И тут понимаю, чего, когда Аруанн, прикрыв глаза бросается передо мной, закрывая собой мою тощую хилую тушку. Кулак начинает движение, и мгновенно мой подспудный страх исчезает, сменяясь дикой, просто звериной лютостью. Тело послушно новой памяти, и я мгновенно выбрасываю руку, утаскивая досу с линии удара, а затем сочный шлепок, и тоненький вой Маниса, скорчившегося на полу в позе эмбриона, зажимающего обеими руками причинное место. Матушка поражённо смотрит на меня, а я подступаю к ублюдку, который даже не может вдохнуть от страшной боли, поскольку впечатал я ему между ног со всей своей неимоверной злобы, и задираю его лицо за немытые от роду космы, затем оборачиваюсь к маме:

— Доса, как я понимаю, это не в первый раз?

Женщина молчит. Тогда просто прошу:

— Принеси, пожалуйста, из кухни мне кружку сгущённого вина.

Аруан кивает, тут же убегает за самогоном, а я жду, пока Манис немного придёт в себя. Вот в его мутных прежде глазах проявляется разум, я нагибаюсь и шепчу ему на ухо:

— Слушай сюда — сегодня ты последний раз в своей жизни осмелился противоречить своему хозяину. Для меня наше родство — ничто. И ты сейчас в этом убедишься.

Бугай пытается дёрнуться — тщетно. Лёгкий тычок в известную мне точку, и его опять скрючивает. Ещё хуже, чем от удара по мужским причиндалам. А вот и матушка. Осторожно держит, чтобы не расплескать распространяющую едкий запах посудину. С благодарностью принимаю, ставлю на лежанку, где прежде сидел он. Затем прошу её выйти. И вижу, что Аруанн испуганна не на шутку... Дождавшись, пока нас оставят одних, вполголоса объявляю свою волю тому, чьё происхождение мне вроде бы родственно, вновь тыкаю в нервный узел, отчего ублюдка снова плющит так, как не сделает ни один палач. Он мычит от боли, и это неожиданно радует меня.

— А чтобы ты убедился, что я всегда...

...Выделяю 'всегда' голосом'...

-...Держу своё слово — вот тебе доказательство...

...Дикий вой, переходящий в клёкот, когда молниеносное движение меча отсекает ему одно яичко из двух. И сразу плескаю кружку самогона на поражённое место, чтобы не было заражения. Изо рта рвутся уже вообще невообразимые звуки, но кровь мгновенно сворачивается... А ещё я знаю, что спирт в открытую рану это адски больно. И вдруг короткий хрип, глаза закатываются, бастард дёргается, и я матерю себя всеми святыми — нашёл работничка, называется... Трогаю жилку на виске — глухо. Оказывается, несмотря на красную рожу и здоровый вид, сердце оказалось слишком слабым. Вбегает доса Аруанн, хватается за сердце при виде мертвеца с залитой кровью промежностью.

— Что ты наделал?!

— Наказал строптивого крепостного, ма.

— Но он же твой брат!

И вздрогнув, замирает на месте, услышав ледяной ответ:

— Существо, поднявшее руку на мою маму, не может быть ни братом мне, ни просто человеком. Пожалуйста, распорядись, чтобы люди выбросили этого скота в реку или овраг для падали, и пусть отдыхают. До вечера. Предупреди их, чтобы больше ничем, кроме отдыха не занимались, потому что работы ещё очень много...

Молча прохожу мимо и выхожу из каморки на улицу. Там чистый воздух, просто стерильный, несмотря на спиртовую вонь, после того смрада, что царил в этом сарае. И сейчас меня начинает трясти. Это нервное. Первое убийство. В этом, разумеется, теле. В старом то... Лучше помолчать. Прислоняюсь к стене, неровной, из дикого камня с глиняными прожилками раствора. Та чуть подаётся под моей стеной, и приходится просто опустить свой тощий зад на полусгнившее бревно, лежащее воле сарайчика. Итак... Тело слабое. Надо его качать. Выносливости никакой. Реакция замедленная. И удалось мне всё лишь потому, что взял противника неожиданностью. Тот просто не ожидал такого вот мгновенного, а главное — беспощадного ответа. Ещё меня удивляет моя собственная реакция на его слова, а главное — на оскорбление, в сущности, чужой мне женщины. Тоже память тела? Не всё ладно в королевстве Датском... Похоже, что матрица где-то дала сбой. А это не есть гут... Очень не зер гут! Появляются слуги, которых просто трясёт от ужаса при моём виде. Ну, понятно. Наверняка думают, что после чудесного исцеления я стал чудовищем... И в чём то они правы. Правда, не знают, насколько их догадка близка к истине. Потому что я, по всем местным понятиям, действительно чудовище. И пусть они благодарят своего Высочайшего, что я не собираюсь разворачивать здесь технический прогресс и строительство своего собственного государства форсированными методами. Мне всего лишь нужно прожить здесь десять лет, по возможности незаметно и не высовываясь, а потом убраться восвояси, когда корабль сядет на планету и я подам сигнал бедствия...