— Дорилай отыскал мне свидетелей смерти царя. И они поручились, что Аттал не мог саморучно составить той грамоты ни до столь внезапной кончины своей, ни во время краткой болезни — ибо разум его очевидно был помрачен. Значит, умер он вовсе не от удара. А его отравили — возможно, зельем из тех, что он составлял для забавы и пробовал на невольниках...

— Можно понять, — говорит Лаодика, — отчего азийцы не плакали о таком государе.

— И не менее можно понять, — прерывает ее Митрадат, — отчего столь много сторонников было у Аристоника. Ныне мне ясно: в войне за Пергам он, пожалуй, был более прав, чем мы все — игрушки сената! Аристоник был Атталид, пусть и незаконнорожденный, и по праву родства его притязания весили больше, чем притязания римлян. А мы — Ариарат, Пилемен, Никомед и я — помогли чужакам овладеть беззаконно присвоенным царством! Они отплатили нам, как им свойственно — наплевательской неблагодарностью!

— Что ты все-таки думаешь делать? — допытывается Лаодика.

— Если Рим оскорбит меня, вновь ответив молчанием, я предам всё дело огласке. И не нужно будет войны — против римлян восстанет вся Азия! Разграбляемая и терзаемая новоявленными господами так, как это себе не позволил бы самый кровожадный тиран, а тем более — царь, помышляющий о наследниках! И когда от Рима начнут отпадать земли и города — я перстом о перст не ударю, чтоб помочь совладать с восставшими! И Ариарат, зять мой, тоже с места не стронется, и старик Никомед... Больше им рассчитывать не на кого. А вот если войска мои будут во Фригии, и сенат соизволит подтвердить наконец мое право, тогда я подумаю, помогать или не помогать.

— Митрадат. Эта тайна слишком опасна, — едва справляясь с волнением, говорит Лаодика вкрадчиво. — Ты о ней с кем-нибудь... говорил?

— С Дорилаем, конечно, перед самым его отъездом.

— Где он ныне?

— Не ведаю. В странствиях. Он мне шлет иногда известия через верных людей.

— А еще кто-то знает?

— Да что тебе? — пожимает плечами Митрадат Эвергет. — Или подозреваешь, что во дворце есть изменники?

Лаодика лишь опускает ресницы:

— Будем верить, что — нет.

Как почтителен с ней воспитатель ее Протоген, как он бережно выбирает слова. Но царицу бьет дрожь, ибо третий с ними — судьба. Лаодика умна и отлично всё понимает. Такой разговор не останется без последствий.

Протоген был приставлен к ней, еще девочке, когда, еле избегнув гибели в Сирии, она с жалкою кучкой рабов приютилась на Родосе. Он учил ее правильно говорить и писать по-эллински, излагал ей историю царств и царей, утешал, наставлял, и затем последовал с нею в Рим, куда, движимый собственными побуждениями, ее вскоре отправил родосский наместник. В Риме у Протогена появилось немало друзей, и доселе он держит связь кое с кем, разумеется, с царского ведома. Пишет он и пишут ему, и важнейшие из посланий Протоген доставляет царю Митрадату для прочтения. Потому никто бы не смог уличить столь почтенного человека в закулисных сношениях с недругами, о, напротив, он даже полезен...

— Государыня, вправе ли я дать тебе один добрый совет? — спрашивает Протоген со спокойствием, от которого у царицы падает сердце.

— Да, — решается Лаодика. — Что мне теперь делать?

— Тебе? Ничего, что могло бы навлечь на тебя кару неба, — усмехается Протоген. — Заведи еще раз с государем беседу об Атталовом завещании. И попробуй уговорить его, заклиная благом детей, показать тебе, коли есть таковое, его собственное изволение — или безотлагательно написать при тебе таковое.

— Зачем?

— Затем, что никто из нас не бессмертен. И дабы Понтийское царство не постигла участь Пергама, надлежит позаботиться, чтобы никто не оспорил право на трон у законной наследницы...

— У... наследницы? Понимаешь ли, что говоришь, Протоген?

— О царица, подумай сама: если старшему из сыновей сейчас только одиннадцать лет, можно ли доверять ему управление? Править будут, конечно, советники — например, Дорилай, сей великий стратег, у которого на уме лишь пиры и сражения, и который уж точно затеет войну... А ведь ты ее жаждешь избегнуть.

Лаодика подъемлет огромные умные очи.

— Протоген. Что значит — "сейчас"?...

— То, что значит. Даже бог не поручится за сохранность жизни того, кто проник в Атталову тайну. Я люблю тебя и почитаю, потому повторяю совет: убеди царя дать тебе завещание, и такое, чтоб ты не осталась после смерти его не у дел. Ты ведь знаешь, как тяжко в изгнании.

— Ладно.

... В покой, где ведется беседа, врывается мальчик. Бросаясь к царице, он плачет и жалуется: "Мама! Братец таскал меня за волосы! Больно!"...

"Мое наказание", — сокрушенно вздыхает царица, а вслух говорит: — Почему эти двое не могут без драки? Особенно старший.

— Сильно боек, — роняет в ответ Протоген. — С ним бы надо построже. Прощай.

19. О младенчестве и о детстве царя Митрадата Евпатора я узнал из рассказов отца моего, выросшего при его дворе и слыхавшего больше, чем прочие. Сыновей царя и отобранных для них совоспитанников обучали персидской и эллинской грамоте, упражняли их тело в палестре, наставляли в мусическом знании и не пренебрегали наездничеством. И по мере их возмужания прибавлялись науки для души и для тела, так что к отроческим годам каждый из удостоенных чести такого соперничества становился поневоле сведущ во многом, подобающем благородному человеку. Митрадат, коли верить преданию, был не слишком радив, но блистательными дарованиями восполнял изъяны усердия.

20. Вечерами, когда благовонные сумерки сменялись густой темнотой и дворец озарялся огнями, царь с друзьями всегда пировал, а мальчики говорили с Асклепиодором, своими старшим наставником, о великих и малых богах, о начале начал бытия, о едва постигаемых смертными тайнах. Всякое знание, как и всякая вера находили приют при дворе царя Митрадата Эвергета — и, должно быть, точно так же, как дети, взявшись за руки, затевали после мудреных бесед танец под барабанчик и флейту, так за спинами их и кудрявыми головами в душистых венках проплывали, незримые, улыбясь и совместно кружась, Митра и Гелиос, Аполлон и Дионис, Серапис и Зевс, Мен и Ахурамазда.

21. То беспечное время, ту чистую дружбу земнородных с бессмертными, венценосцев с их подданными, мой отец, Митрадатов воспитанник, вспоминал как блаженнейший сон. И мне думается, что таким же являлось детство в мечтаниях самому Митрадату, ибо вскорости он всего этого оказался лишен коли не навсегда, то на многие годы.

Митрадат не входит с поклоном, как его тщетно учат наставники — а влетает к отцу, весь растрепанный и запыхавшийся, улыбаясь и одновременно хмурясь, точно солнце в ветренный день. Рад отцовскому зову; боится, что опять ему попадет за буянство; жалеет, что пришлось прервать упоительную игру в оборону Трои...

Малость не рассчитав прыти ног, он с разбегу стукается — как будто бодается — лбом в плечо отца, ушибаясь о золотую громоздкую фибулу с красным камнем. Засмеявшись и ласково шлепнув сорванца по затылку, царь Митрадат Эвергет прижимает его к груди и целует в макушку. В темной бронзе кудрей полно песку — юный львенок и часу не может прожить, чтобы с кем-нибудь хоть шутя не подраться. И славно! Так растут настоящие воины. Быть тихоней — негоже монарху. Пусть песок скрипит на зубах!

Царь не может себе объяснить, почему он так страстно любит непокорного старшего сына и почти равнодушен к ласковому Митрадату Хресту. Младший — милый ребенок, послушный, опрятный, чертами похож на красавицу-мать. Брат же — чистая молния, буря, шквал: ослепляет, бьет наповал, поджигает, гремит и мгновенно уносится прочь... Непоседа, шалун, забияка, он дерзит воспитателям, то и дело задирает друзей, пропускает мимо ушей замечания матери, досаждает любому, с кем сталкивается. Царица устала взывать к супругу: "Накажи ты его хоть раз посуровее, а не то он от рук отобьется!"

Но — как его наказать? Перед отцом Митрадат всегда — нараспашку. Не врет, не юлит, не скулит о пощаде. Сознается со смехом во всех прегрешениях, так что царь и сам начинает невольно смеяться. Они понимают друг друга, ибо очень похожи. Митрадат Эвергет был почти таким же — когда то. А Фарнак, отец Эвергета, оставался неукротимым до старости, за что римляне обозвали его "беззаконнейшим из монархов"...

Заметив фигурный синяк — след зубов — на плече Митрадата, царь с улыбкой спрашивает, позабыв, зачем звал сорванца:

— Это кто ж тебя так?

— Гай. Случайно. Боролись, я — как прижму его, он — как вцепится, я ему — в глаз...

— Помирились?

— Ну да. Мы играли.

— Сегодня?

— Вчера.

— А сегодня чем занимались?

— Как обычно, отец, — поскучнев, отвечает мальчик. — Твердили полпесни из "Илиады", сочиняли речь в защиту Ореста, считали какие-то зерна в каких-то мешках... Потом было повеселее: скакали на ипподроме, купались, обедали... Да, в гимнасии был твой придворный поэт Аристарх, он читал нам поэму про Пана и Аполлона... И с ним еще два музыканта, кифарист и авлет...

— Понравилось?

— Да.

— Говорят, ты сорвал выступление.

— Ну... немного болтал с Дорилаем.

— О чем же, можно узнать?

— О богах.

Царь, опешив, лишь всплескивает руками.

— Отец, — доверительно спрашивает Митрадат. — Я никак не могу понять, Аполлон, Митра, Гелиос, Ра — это разные имена или разные боги? А Зевс — это Ахурамазда?

Экий вихрь у него в голове. Митрадат Эвергет улыбается, но речет озабоченно и назидательно:

— Сын мой. Ты же не эллинский мальчик, хоть эллины нам и друзья. Ты потомок персидских царей. И пора бы тебе отличать нашу веру от прочих и следовать ей. А для этого надобно твердо знать, кому поклоняешься. Неужели почтенный маг Тиридат тебя плохо учит Закону? Или ты — плохо учишься?... Назови-ка мне прямо сейчас... что попроще... шесть творений и шесть воплощений великого Ахурамазды.

Мальчик морщит еще не остывший лоб.

— Ну... Благомыслие.

— Это по-эллински. А по-персидски?

— "Вохуман", — произносит Митрадат не очень уверенно.

— Ладно. Еще?

Митрадат замолкает, уставившись в мозаично-мраморный пол.

— Вспоминай! — настоятельно требует царь.

Сын поднимает на него лучистые, полные непонятных мечтаний глаза и тихо молвит:

— Бессмертие.

— По-персидски?

На ум идет что угодно, кроме нужного слова.

Царь, сдержав в себе горечь, говорит спокойно и глухо:

— Очень плохо, мой сын. Ты не знаешь совсем ничего.

Лучше б отец его выбранил или дал подзатыльник!

— Я знаю! — решается возразить Митрадат. — Мир земной есть ристалище двух великих божественных сущностей. Бог благой — это Ахурамазда, солнце, свет и огонь; бог злой — Ахриман, смертный мрак; они борются испокон веков бытия; Ахриман строит козни при помощи страшных дэвов, Ахурамазда с добрыми духами разгоняет врагов, побеждает, карает, но Ахриман исхитряется выскользнуть и опять нападает...

— Ты думаешь, — усмехается царь, — что великие боги такие же драчуны, как ты сам и твои однокашники? И что люди лишь созерцают схватку зла и добра, словно толпы на стадионе — ни в чем не участвуя? В чем же смысл этой схватки, я спрашиваю?

Мальчик недоуменно моргает. Борьба есть борьба, кто сильней — тот и прав, будь то битва, игра или же атлетическое состязание.

— Как ты мыслишь, почему наши вероучители не велят придавать человеческий облик богам? — продолжает терзать его царь. — Почему в наших храмах нет изваяний Ахурамазды?

— Почему? — уставляется на него Митрадат, который о том никогда еще не задумывался.

— Потому что не может иметь обозримых границ Благомыслие, Благоволение, Добронравие, Правовластие, Процветание и Нетленность — или, как ты изволил молвить, Бессмертие. Существо — ограничено смертью и несовершенством, сущность — нет. Боги эллинов, спору нет, притягательны, но слишком уж человекоподобны, оттого, сколь ни странно вымолвить, смертны.

— Как это? — изумлен Митрадат.

— Расспроси своего Асклепиодора, он расскажет тебе про титанов и про Диониса... Наши боги — не люди, а сущности, воплощение коих — не бренное тело, а дух. Шесть сторон бытия, перечисленных мною — заметь, без единой запинки! — суть воплощения трижды светлого Ахурамазды, который может быть явлен очам лишь как Солнце, Свет и Огонь. А частицы его воплощений, незримые глазу, рассеяны в мире стихий и вещей, и благая душа наполняется ими как сосуд и содержит их как драгоценную влагу...

— Которую норовит отравить Ахриман, — дерзновенно вставляет насмешливый мальчик.

— Вот именно, — соглашается царь. — Так что битва света и мрака совершается не в запредельных высотах небес, а — внутри всякой вещи, во всякой душе и в глубинах всякого сердца. В том числе — твоего. Тебя учат отнюдь не затем, чтобы ты бубнил мне молитвы, а чтоб мог с умом и со знанием выбирать между злом и добром, отличая одно от другого. Вера эллинов тут не поможет, ибо учит лишь покоряться неизбежной судьбе. Для рабов и для подданных это, может, наука полезная, но царю важно помнить, что он волен выбрать собственный путь. Только знай: пророкам открыто, что в последнем сражении верх одержит — Ахумаразда, а рабов Ахримана ждет осуждение, гибель и мрак...

— А... когда это будет? — немного испуганно спрашивает Митрадат.

— Ох, дитя мое, кто ж это знает? — невесело улыбается царь. — Может быть, через тысячу лет. А быть может, на наших глазах. Потому делать выбор нужно, едва в человеке пробудится разум. Как в тебе, Митрадат. Я готов уж простить тебе незнакомство со спутниками Ахримана, но твое невежество в самых важных вещах очень сильно меня огорчает, мой мальчик.

Митрадату невыносимо наблюдать отца столь расстроенным и подавленным. Он бросается к царскому креслу, обнимает колени отца и выпаливает:

— Я клянусь тебе: завтра же выучу и отвечу всё, что ты нынче спрашивал! Завтра, в этот же час!

— Ах ты, глупенький, — обнимает его Митрадат Эвергет. — Кто ж клянется завтрашним днем?... Бог ли ты, чтоб ручаться — за "завтра"?... Впрочем, речи твои утешительны, и желательно, чтобы за ночь ты их не запамятовал, а утром не выбросил из головы, увлекаем иными соблазнами и... чужими богами.

— Ты не хочешь, чтоб я ходил в храмы эллинов?

— Почему же, ходи. Я — хожу ведь, и жертвую деньги, утварь, быков и овец... Но помни: их боги недаром облекаются в вид человеческий, потому что, подобно смертным, бывают обманчивы, несправедливы, корыстны и мелки... Мирволят любимцам, прощая им злые дела, а карают порою невинного. Мстят за самый ничтожный огрех, награждают по прихоти... Да и милости их — с подковыркой. Помнишь дар Диониса — Мидасу?...

— Золотые уши? — неуверенно называет, спутав два предания, мальчик.

Царь хохочет, да так, что в глазах проступают слезы.

— Ах, невежда, и здесь ты — впросак! Ослиные уши — это было потом, а сперва бог послал ему дар превращать всё сущее в злато, так что царь чуть не умер от жажды и голода... Вспомнил?