Бонч-Бруевич делал заказы поставщикам, словно заправский купец. Те в ответ отчитывались почем нынче варенье, ягоды, деликатесы. Мол, монпансье здесь предлагают за 500 рублей пуд, сушеные грибочки — за 970 рублей, а маринованные — за 385. Да еще сетовали на зарвавшихся сожельских большевиков, препятствующих вывозу приобретенных продуктов! И просили, чтобы Ленин вмешался и приструнил местных энтузиастов. Андрей то и дело мысленно матерился, перечитывая очередную совнаркомовскую телеграмму, вопрошающую о 'яблочной повидле'.

Впрочем, не это было главным. Как раз в четверг вечером Андрей наткнулся на телефонограмму известного сожельского большевика Льва Каганова, в которой тот по горячим следам восстания сообщал московским товарищам, что 'преступник Недозбруев' — ни кто иной, как бывший штабс-капитан старой армии! И это многое меняло! Вероятность того, что командующего мятежным войском в действительности звали Павлом, Семеном или Михаилом теперь становилась значительно выше почти однозначного ранее варианта с Владимиром.

Расклад был прост: за полтора-два года стать штабс-капитаном, стартуя в 1915-м со званием прапорщик, — в условиях войны, наверное, реально. И даже примеры из истории можно найти. Однако куда проще достигнуть этого за пять лет, имея за плечами классическое военное училище. И уж тем более — за десять. Семена Недозбруева тоже не стоило сбрасывать со счетов. Ведь по официальной версии, мятежник был интендантом, а не боевым офицером, и в Красной Армии занимал должность заведующего хозяйством полка. Так что у Семена Недозбруева могла быть тихая, скромная, но вполне правдоподобная тыловая карьера.

Оставалось надеяться, что Каганов просто ошибся, перепутал главного мятежника с комендантом города Кузиным или еще с кем-нибудь. Сведения о повстанцах в те дни вряд ли отличались точностью. Это потом пройдут допросы арестованных, очевидцы все разложат по полочкам. И окажется, что Недозбруев был совсем не генералом, и даже не штабсом, а всего-навсего прапорщиком, вплоть до самого 'часа Икс' неприметно для остальных занимавшимся хозяйством полка. По крайней мере, именно так будут рассказывать о нем все советские официальные источники, начиная с известного 'обличителя' Ахматовой и Есенина журналиста Г.Лелевича, издавшего в 1923 году брошюру 'Недозбруевщина', и заканчивая расплодившимися в Интернете стаями рефератов-близнецов о мятежах Гражданской войны.

Однако предположение об ошибке известного сожельского большевика едва ли имело право на существование. Потому что в 1919 году Лев Каганов занимал должность председателя уездного комитета партии и наверняка не стал бы сообщать в Москву того, чего не знал. Ограничился бы фразой 'старый офицер' и никто бы не имел претензий. Нет же — явно подчеркнул: 'штабс-капитан'. Скорее уж историки ошиблись — случайно или намеренно — и принялись копировать ошибку друг у друга.

К тому же, Льву Каганову Андрей доверял. Это был интересный персонаж. Бывший подпольщик, сосланный еще при царе куда-то под Красноярск, лидер городских коммунистов, протеже Свердлова, фактически создатель Сожельской губернии. А впоследствии — один из руководителей компартии Украины. На момент мятежа Каганову исполнилось 26 лет. В тех событиях ему удалось уцелеть только благодаря стечению обстоятельств. Но вот вся его команда погибла. Или почти вся.

Боровикову не спалось. Он прокурил гостиничный номер до синевы, и даже открытая форточка особенно не спасала — только сквозняк неприятно холодил шею. Все думалось: что будет в том послужном списке? Насколько подробным он окажется и даст ли ответ на главный вопрос: тот ли Вы, господин Недозбруев?

...Возвращаясь мыслями к завтрашнему походу в военно-исторический архив, Андрей в который раз закурил. То, что еще во вторник казалось удачей, сегодня выглядело жалкой подачкой. Только один послужной список из четырех, да еще самый лаконичный! Скорее всего, загадка имени Недозбруева так и останется не разгаданной.

Когда же, наконец, Андрей уснул, всю ночь ему грезилась коричневая папка с делом мятежника, раскрытая на первой странице и содержащая невероятные, потрясающие сведения. Но вот какие? Он не мог сосредоточиться и прочитать.

2008 год, апрель, 11-го дня, город Москва

Утро началось как-то нескладно. Сначала был непонятный затор в метро — из-за чего поезда некоторое время не ходили. В итоге Андрей опять опоздал к открытию зала. Впрочем, людей в тот день было немного, и ждать допуска в читалку не пришлось. В зале даже виднелись свободные места. Андрей выбрал стол, расположился, загрузил ноут и пошел к окошку работников за заветным послужным списком. Шел и чувствовал: что-то не так. Этот день не похож на удачный, усмехнулся он про себя.

И безжалостные, словно приговор, слова девушки-работницы зала стали логическим продолжением утренних неудач:

— Затребованное Вами дело оказалось в очень плохом состоянии. Поэтому мы не можем выдать его.

Андрей неподвижно смотрел на нее и не понимал, как такое возможно и что теперь делать. Вопросы застряли где-то глубоко в горле. А девушка уже обслуживала следующего посетителя.

— Подождите! — Внезапно очнулся Боровиков. — Что значит 'в плохом состоянии'?! И что — даже фотокопии с него нельзя заказать у ваших спецов?

— Ну почему же — можно. Но это платная услуга. Тарифы указаны на стенде, — равнодушно пожала плечами девушка. — Хотя проще будет повторить заказ-требование с указанием, что Вы хотите увидеть копию дела на слайдах. Этот послужной список уже давно переснят. Вот Вам бланк, заполняйте и приходите через три рабочих дня.

И глупо было спрашивать и возмущаться: почему по его запросу сразу же не принесли копию дела на слайдах, как это делается в ГАРФе? Почему нужен отдельный заказ? Все равно время ушло, еще трех дней в Москве у Андрея не было и в ближайшие полгода-год не предвиделись. Оставалась одна надежда на добросовестность архива при выполнении платных услуг.

Он заставил девушку уделить ему еще несколько минут и под ее диктовку написал заявление.

— Сколько времени уйдет на мой заказ, учитывая, что деньги я буду перечислять из Белоруссии? — угрюмо спросил Боровиков.

— Ох, сложно сказать, — пожала она плечами и продолжила со скучающим видом, — Сначала наши специалисты найдут затребованное Вами дело и посмотрят количество страниц в нем. Затем пришлют Вам по почте счет. Потом нам должно прийти подтверждение платежа из Казначейства. Насколько это затянется — все-таки другое государство — я не знаю. Ну и потом у нас очередь на исполнение запросов длиной в несколько месяцев.

Она помолчала и неожиданно помогла советом:

— У Вас друзья-знакомые в Москве есть? Попросите их помочь — оплатить счет в московском банке. Месяц точно сэкономите.

Андрей коротко кивнул, выдавил из себя 'спасибо' и в состоянии полной заторможенности вышел из архива. Он двигался словно на автомате — рядом мелькали дома, узкие улочки, люди, машины. Голова была тяжелой, мысли — вязкими.

Не в первый раз ему казалось, что все связанное с Недозбруевым, будто заколдованное, недоступное. За семью печатями. Как-то совсем непросто вырвать из прошлого даже самые скудные факты о нем.

1919 год, Январь, 22-го дня, где-то между Жлобином и Сожелем, санитарный поезд

Сначала доктор, как бы невзначай, выставил флягу со спиртом, затем графин с холодной кипяченой водой. Нарезал трофейным немецким штык-ножом на тонкие ломтики четвертину хлеба. Я наблюдал за ним с некоторым удивлением. Казалось, Журавин пытался 'задобрить' меня. И получалось у него неуклюже, будто бы ему самому не нравилось то, что делает.

— Алексей Дмитриевич, зачем все это?

Хмурясь, он не сразу ответил. Досадливо махнув рукой, вздохнул и пригласил за стол.

— Прошу! В терапевтических, так сказать, целях ...

Первая стопка, вопреки ожиданию, пошла неплохо. Почувствовав расходящуюся внутри тела теплую волну, я достал из внутреннего кармана небольшой, но уже успевший распухнуть за пару дней блокнот, и приготовился записывать. Журавин недоверчиво глянул, едва ли не исподлобья, и, скрестив руки на груди, распаляясь, принялся со всех сторон попрекать хозчасть за отвратительно поставленное снабжение полка и, особенно, медчасти.

Я ничуть не возражал — спокойно выслушивал, иногда делая пометки. Да и что мог возразить? Все упреки доктора были совершенно справедливы. И фактически босые санитары — в разбитой, рваной обуви, и отсутствие белых халатов — медперсонал пользовался старыми, протертыми до дыр, сохранившимися в личных запасах. Но особенно его возмущала острая нехватка мыла. Да так, что я уже подумывал отдать ему свой брусок — только бы он оставил эту тему.

Выговорившись, Журавин немного оттаял и вдруг перешел к свежим воспоминаниям: какая неразбериха и разгильдяйство творились в Туле при поспешном формировании санитарного поезда. Затем, задумавшись, уточнил:

— Постойте, но ведь тогда заведующим хозяйством полка был такой... пронырливый малый. Не помню фамилии. Что-то от Франкенштейна, кажется. Плотный, с усами щеточкой и таким взглядом, будто ему даже мышам в глаза смотреть совестно....

— Все верно, — кивнул я, делая себе пометку о фураже для лошадей медчасти. — Мое назначение состоялось несколькими днями позже — перед самой отправкой полка в Бобруйск. Прежний завхоз нашел возможность остаться в Туле, перевелся в другую часть.

Журавин хмыкнул, но от комментария удержался.

— Вы были его помощником? Все равно не припоминаю Вас.

Что он хотел узнать? Подтверждение слухов?

— Нет, я раньше не входил в состав интендантской службы.

— А как давно в полку?

— С октября... Ну, с некоторым перерывом.

Глаза доктора блеснули острым интересом. Предложив выпить еще по одной, он с легкостью опрокинул стопку и спросил напрямую:

— Так, значит, это Вы — тот арестованный комбат?..

Едва не поперхнувшись куском хлеба, я медленно кивнул. Почему он спрашивал? Что ему было нужно? Не начал бы допытываться...

И, вроде, располагал к себе этот Журавин, но мой личный опыт подсказывал: лишнего говорить не следует. Себе дороже, да и доктору незачем. Хотя, кто знает? Может быть, сам Кубик, бригадный комиссар, поручил ему вывести 'на чистую воду' неблагонадежного военспеца, отпущенного по разрешению чекистов с полком на фронт? Я для Ильинского с первого дня — словно бревно в глазу. И он настойчиво выискивал повод сбыть меня обратно, подалее от своих забот, в арестный дом. Как говорится, с глаз — долой, из сердца — вон. Мне же, понятное дело, назад в Чеку не хотелось. Неснятое обвинение висело, словно застывшая в полете расстрельная пуля.

— И... каково там? — Приглушив голос, поинтересовался Журавин. Так и есть — не удержался от вопроса! Что он хотел услышать в ответ?

Качнув головой, я вдруг почувствовал, что непроизвольно мрачнею.

— Жить можно, — и зачем-то добавил. — Пока не расстреляют.

Доктора снедало любопытство, однако посвящать его в подробности своих отношений с Чекой я не стал. Закрыв блокнот, поднялся было из-за стола. Хотел немедленно откланяться и поблагодарить за 'терапевтические процедуры'. Но тут вдруг осознал, что уйти сию же минуту не имею возможности. Если, конечно, не прыгать на ходу с поезда.

— Странный Вы человек, Недозбруев! — Усмехнулся Журавин, все прекрасно понимая. — Давайте, еще по одной выпьем. Делать-то все равно нечего. Вы — мой гость до самого Сожеля. И нам предстоит провести в этом купе по меньшей мере еще несколько часов.

Мы снова выпили.

— Вы — туляк? — Поинтересовался доктор, доставая из походного мешка буханку хлеба. И, увидев мой кивок, вздохнул. — А я — нет. Моя жена из Вашего города. Приехали год назад к ее родителям, устроился в госпиталь, и тут меня ангажировала дама с чудным именем Мобилизация. М-да... Впрочем, не в Туле, так еще где-нибудь забрали бы. А сам я из-под Питера родом. В смысле, из-под Петрограда. Колпино знаете?

Я покачал головой.

— Нет. Но слышал. Вроде бы, там располагаются знаменитые Ижорские заводы?

Журавин мгновенно просветлел, заулыбался и, будто застеснявшись, своих эмоций, принялся старательно протирать платком стекла очков.

— Все верно. Отец у меня мастером на этом заводе... М-да...

— Стало быть, Вы самого что ни на есть благородного происхождения — из пролетариев? — Позволил себе пошутить я.

Иронически поджав губы, доктор хмыкнул.

— А что Вы думаете? В большевистских бумагах так и пишу: 'из рабочих'. Хотя, положа руку на сердце, какие мы — пролетарии? Жили вполне безбедно. У отца было хорошее жалованье, на заводе его всегда ценили. Всех дочерей обеспечил богатым приданным. Меня и Лену, сестру мою младшую, учиться в Питер отправил. Я хирургом стал, Лена — специалистом по детской психиатрии... Даже не знаю, где она сейчас?

Увлекшись воспоминаниями, он перешел к рассказу о супруге, с которой познакомился в первые дни войны в прифронтовом госпитале, о дочках. Журавин тосковал — не успел расстаться, а уже тосковал. Наверное, счастлив был в своей семейной жизни — несмотря на сумасшедшее время и перевернувшийся мир.

Его неожиданный вопрос вывел меня из состояния глубокой задумчивости.

— Нет, не женат, — спохватившись, ответил я и усилием воли прикусил себе язык. Потому что едва не брякнул привычную отговорку: об угрозе для близких стать заложниками. Кстати, именно это произошло с семьей командира нашего полка, 'старого полковника' Матвеева. К чему расстраивать доктора? Будто он сам не знал.

— Черт, как же хочется чая! — Страдальчески сморщился Алексей Дмитриевич, рассматривая полупустой графин. — А кипятить уже нечего. Я, знаете ли, прикупил у бобруйских спекулянтов черного чая — теперь напиться им вдоволь не могу. За год суррогат из выжженной морковки до тошноты надоел. Успел забыть, что такое настоящий байховый чай. И вот вспомнил.

Спирт приятно дурманил голову, и неожиданно для себя я выдал:

— В Сожеле еще лучше будет. Немцы ушли из города всего две недели назад и, говорят, оставили полные склады с продовольствием. Вряд ли большевики успели за этот срок все в Кремль отправить. Так что, вполне возможно, еще и вкус кофе вспомним. Вот только, надолго ли?

Журавин с сомнением качнул головой.

— Но ведь Бобруйск тоже недавно от немцев освободился. На базаре и в лавках я успел побывать, составил представление. Безусловно, сравнение не в пользу Тулы. Но чтобы кофе!..

— Ну почему же? Молва устойчиво твердит, что в Сожеле кофейни еще открыты. В Бобруйске так было в ноябре, когда немцы уходили. Два месяца назад! Согласитесь, за этот срок вполне реально основательно очистить город от продовольствия. Ну а в Сожеле 'грабеж' только начался.

Сказал — и понял, что увлекся. Спирт и легкое опьянение — не при чем. Такое и прежде за мной водилось, даже на трезвую голову. Разговорюсь с человеком и в ответ на откровенность обязательно что-нибудь неосторожное, необдуманное выпалю. Похоже, ничему меня пребывание в Чеке не научило.

— Что ж — Вам, как интенданту виднее, — Журавин словно бы и не заметил моей сомнительной реплики.