Когда возвращается радуга

А потому — девы танцевали, зазывно покачивая бёдрами, почти изящно взмахивая руками, чтобы призывно вздымались прозрачные покрывала, чтобы подрагивали и звенели бубенчики, нашитые на низко посаженные пояса, завязанные хитроумными узлами, бахрома на которых дрожала в такт движениям пышных и не очень чресл. И кружились на месте, пытаясь раскидывать руки крыльями, а их так и тянуло к земле, крылья-то...

Через три минуты Ирис подумала, что она — нет, не умрёт, а просто сдохнет на месте. Сперва сломается в пояснице, а потом сдохнет. Но вспомнила умоляющие глаза Мэг — 'Ради меня, детка, старайся, как можешь, и терпи...' — и нашла в себе силы продержаться ещё полминуты. Потом ещё минуту. И ещё. Закрыв от напряжения глаза, с искусственной улыбкой на устах, она кружилась на месте, как безумный дервиш, пока её не остановил резкий окрик наставницы:

— Хватит! Кекем, тебе говорю, довольно!

Вздрогнув, открыла глаза — и только сейчас поняла, что музыка стихла. Музыканты, пряча в глаза, тихонько отползли в тень магнолий.

Айлин-ханум смотрела на неё странно. Исчезла во взгляде обычная брезгливость, появились некая задумчивость и... Словно бы какой-то расчёт.

— И ведь даже с дыхания не сбилась, — сказала медленно. — Молодец. Садись.

Ужасно хотелось рухнуть тут же, но, пересилив себя, девушка постаралась опуститься плавно, как учили — сперва на колени, хоть те подгибались и дрожали от навешенного металла, затем на пятки. Ножные браслеты холодили ягодицы. Доски помоста, напротив, отдавали тепло. Контраст отрезвлял, помогая прийти в себя. Покосившись на остальных, Ирис широко открыла глаза в изумлении. Три из девятерых девушек, обессилев, почти лежали, остальные сидели кое-как, не по-уставному, дыша тяжело и совсем не обольстительно. Пот градом катился по раскрашенным лицам, вздымающимся грудям и даже по открытым бокам, что уж говорить о насквозь промокших спинах... У самой же Ирис лишь тело словно налилось пресловутым свинцом, а с дыхания она и впрямь не сбилась.

— Овцы, — с презрением бросила ханум. — Откормленные жирные овцы. Ещё месяц назад я запретила есть сладости, и что? Ты, ты и ты, — ткнула пальцем в троих, лежащих. — Пять ударов, как я и говорила, и больше ко мне не приходить. Я лично скажу почтенной Нухе-ханум, что толку из вас не выйдет, пусть поищет в вас иные таланты. Остальные... Ты и ты — три удара по пяткам. Завтра не приходить. Неделю сидеть на хлебе, воде, зелени и фруктах. Потом добавить айран и баранину, и до конца месяца больше ничего. Меня же ещё поблагодарите потом. А ты...

Смерила Ирис ещё раз оценивающим взглядом.

— Из тебя выйдет толк. Хоть ты и Кекем, но танцевать у меня будешь не хуже, а лучше райских гурий, в этом деле голос не нужен. Но на баловство не рассчитывай: буду гонять, как скакового верблюда, три шкуры с тебя спущу. Потом всё окупится. Вот тебе с завтрашнего дня — можно лучшие сладости и куски баранины, и фрукты, и кишмиш. Не бойся, не потолстеешь, у тебя натура не такова, а вот нужное мясо наешь. Танцовщица должна играть телом, а не костями. Ладно, продолжим.

И такая власть была у этой женщины над ученицами, что те, кому полагалось наказание, лишь отползли прочь, всхлипывая, но не прося о пощаде, ибо знали — бесполезно. Ханум, осердившись, может и сверх того назначить. А оставшиеся сдержали вздохи облегчения.

И все посмотрели на Ирис — на неё, Кекем, Заику. Не с завистью. А с сочувствием, а кое-кто и со злорадством. Ибо благоволение несравненной когда-то звезды Танца Наслаждений, Семи покрывал и Полёта пчелы означало не головокружительный взлёт и возможную свободу — а тяжелейший изнуряющий труд, труд, труд...

Так оно и случилось.

После обычного двухчасового занятия, когда всем прочим разрешили снять браслеты и отправиться в бани, на простое быстрое омовение, наставница щелчком пальцев оставила Заику для дополнительных занятий. Хвала Создателю, хоть отдохнуть дала четверть часа, а главное — во время разучивания нового танца ничего не заставляла держать кроме двух персиков. И те — чуть не выскальзывали из ослабевших пальцев...

Одно было хорошо. Ей, как подающей надежды, назначили ежедневно пять дополнительных блюд. Правда, выходило это, если уж откровенно, не очень щедро: кормили девушек скупо, из небольших плошек-пиал, куда еды входило с горстку, не больше, чтобы не особо разъедались; ибо, как уже говорилось, великий султан отчего-то не жаловал пышнотелых. Выходило, что к каждой из небольших пяти ежедневных трапез прилагалась дополнительно маленькая порция чего-то ещё: фрукт, каша или йогурт, либо несколько кусочков кебаба. Но пять лишних порций в день, пусть символических — это возможность припрятать что-нибудь, вроде как на потом, и потихоньку снести нянюшке, потому как ей-то, в служанках при хамаме, приходилось не раз ложиться спать на пустой желудок. На обычных и немолодых прислужницах экономили, ибо заменить их было недолго. Девушки в Сераль закупались не только для услад повелителя: когда на торгах по дешёвке выставляли не девственниц и не слишком молодых, но сильных и выносливых рабынь — их охотно брали для чёрных работ. Валиде-султан была бережливой хозяйкой, и того же требовала от хезендар-уста — экономки, и капы-агасы — главного евнуха.

...А Мэг в последнее время всё чаще болела. Горячий влажный воздух парных не шёл ей на пользу, теснил грудь, вызывал тяжёлый кашель. Всё чаще ей приходилось отлёживаться. Прославленный лекарь Аслан-ага, веское слово которого среди управляющих громадным хозяйством гарема ценилось и исполнялось, отчего-то давно не появлялся, и некому было вступиться за больную рабыню, попросить хотя бы перевести на другую службу. Кушать бы ей побольше, будет поздоровей...

Оттого-то Ирис не ужаснулась, а возликовала в душе, услышав от Айлин-ханум о своих, оказывается, талантах и блестящем будущем. Теперь она сможет помочь своей приёмной матери. Вот что главное.

...А сейчас, с утра, у неё нещадно болела каждая мышца, каждая косточка. Сил, чтобы подняться, не было. Будто её вместе с пятью проштрафившимися ученицами вчера нещадно отлупили бамбуковыми палками, и не только по пяткам.

— Кекем!

— Заичка! Вставай же, дурында! Злыдня вот-вот придёт!

Подружки, Нергиз и Марджина живенько стянули с неё покрывало и вздёрнули под руки. Кто-то плеснул ледяной водой в лицо и на шею. Ирис охнула, но не обиделась. Всё правильно. Сама не раз так приводила в чувство их же, разоспавшихся. Лучше намочить постель — всё равно потом высушивать и проветривать — чем попасться под горячую руку смотрительнице гарема, Нухе-ханум, за скверный норов прозванной Злыдней.

Просительно замычав и не открывая глаз, сложила руки ковшиком, получила новую порцию воды и плеснула на лицо. Потёрла.

— Бр-р-р...

Среди ночи их будили — и заставляли идти в кухонные погреба, где для наложниц был приготовлен колотый лёд. Его полагалось рассыпать по кувшинам с водой, что стояли у каждой девушки в изголовье. К утру лёд таял, но вода в серебряных кувшинах оставалась бодрящей, 'живой'. А главное — прогоняла остатки сна.

Тем, кто не просыпался вовремя, к утреннему обходу, безжалостной Злыдней оная бодрящая струя выливалась прямо на голову. Да ещё и сопровождалась увесистым пинком или затрещиной — в зависимости от того, какая часть тела оказывалась более беззащитной или соблазнительной.

— Спа-а-сибо-о, под-дружки, — прошептала Ирис, почти не запинаясь, и кое-как всё же сумела подняться. Крутанула головой, размяла шею. Повернулась вправо, влево — ничего, спину тянет, но терпимо. Руки, плечи конечно, ломит... И ноет даже так называемая грудь, которая, несмотря на полновесных пятнадцать прожитых лет, едва-едва наметилась, из-за чего девушке часто приходилось ловить снисходительные, а то и насмешливые взгляды пышногрудых красавиц одалисок.

А вот Нергиз и Марджина, её подруги, были не из задавак, хотя гордиться было чем. Одна, белокожая, с волосами чернее безлунной ночи; другая — сама темнее эбенового дерева, но со множеством высветленных косичек, обе высокие, статные, развитые, с мощными бёдрами и прекрасными грудями, предметом зависти местных гурий, а главное — удивительно красивые: они могли с лёгкостью завоевать главенство среди местных пери. Но не рвались ни к славе, ни к ложу повелителя. Марджина попала сюда в качестве подарка от одного из царьков далёкой покорённой страны, Нергиз продали в Сераль собственные родители — обычные истории, такое здесь не раз слышали. Как правило, такие вот, с позволения сказать, 'подарки' и 'приобретения' стремились урвать из своего положения всё, что можно, но эти — оказались совершенно равнодушны к возможным выгодам. Они просто попали сюда не по своей воле. Выбора нет, надо как-то жить и приспосабливаться. Что и сроднило их с Ирис.

Впрочем, для них она была просто Кекем.

И, уж конечно, никто в обширном Дворце наслаждений, кроме Мэг и самой Ирис, и помыслить не мог, кем же на самом деле является девочка-подросток, угловатая и нескладная, несмотря на возраст, когда девушке пора уже расцвести; личико которой усеяно веснушками, что не поддаются ни пахте, ни огуречной воде, а из всех достоинств — разве что великолепная рыжая грива, кажется, так и пронизанная солнечными лучами. После памятного бунта янычар и переворота вспомнить о происхождении юной рабыни-джарие было некому. Айше-ханум, недобрая ей память, потянула за собой в мир иной всю свиту. Девушек и евнухов, что остались после страшной 'чистки кровью', как назвала валиде-султан избиение беременных наложниц Баязеда, потихоньку распродали. Мать чингизида, как уже упоминалось, была женщиной экономной, практичной, но пользоваться сыну чужими девами считала зазорным, а потому — оставила лишь немногих рабынь и наложниц, самого юного возраста, остальных же реализовала с прибылью. И полностью обновила как штат прислуги, так и дев.

В тот месяц, когда Ирис исполнилось двенадцать, но она так и не уронила свою первую кровь — её привели к валиде-ханум. В прекрасные светлые покои в отдельном дворике Дворца наслаждений, в покои, когда-то бывшие обиталищем тиранши Айше, а теперь — матери великого Хромца, чингизида, в жилах которой крови завоевателей и убийц текло не меньше, чем у её единственного сына.

— Безнадёжна? — коротко спросила она у присутствовавшего тут же Аслан-бея. Тот укоризненно покачал головой.

— Что вы, уважаемая Гизем-ханум...

Неопределённого возраста. Сухопарая, как и сын. Новому султану можно было с виду дать и сорок лет, и шестьдесят, его матери — и шестьдесят, и сорок. Чёрные, ничуть не выцветшие от возраста глаза монгольского разреза. Высокие скулы. Чуть приплюснутый, но совсем не портящий дикую красоту лица нос. Кожа желтоватая, но не болезненного, а благородного оттенка ближе к старой слоновой кости. Лик статуи, застывший, холодный... Взгляд змеи, привораживающий. Парализующий.

— Примите во внимание, — помедлив, продолжил Табиб, — что дева эта — происхождением из северных стран, а развитие любой девушки во многом обусловлено климатом, в котором она и её предки проживали. Девочки, родившиеся под небесами Юга и Востока, созревают быстро, и уже в четырнадцать лет бывают готовы к деторождению; но многие из них потом столь же стремительно расплываются и отцветают. Особенно любимые во многих гаремах черкешенки и грузинки. А вот северные, ледяные девы... Да, они растут медленнее, но и цветение их дольше и устойчивей.

— Я поняла тебя, уважаемый. — Щёлкнул и сложился в маленькой кисти с ногтями, спрятанными в длинные заострённые чехольчики, веер, каждая пластина которого была искусно вырезана из бивня элефанта. — Но у меня нет никакой охоты ждать, пока это немощное создание во что-нибудь вырастет. Я не садовник, который сажает черенок — и наблюдает годами, когда тот, наконец, вырастет, зацветёт и начнёт давать плоды. Мне нужна выгода здесь и сейчас. На что годна эта девочка-ребёнок? Отправлять её на кухню, в помощь служанкам не хочется: испортит руки, да и кожу, а она у неё хороша, и будет ещё долго хороша без всяких притираний. У неё прекрасные волосы... хм... Глаза необычного цвета, как весенняя трава. Черты лица неправильны, но, похоже, с возрастом это придаст ей особое очарование. Однако мне сказали, она косноязычна? Эй ты, девочка! Скажи что-нибудь!

Как это обычно бывало при грубом к ней обращении, Ирис растерялась, вспыхнула, опустила глаза и... промолчала. Не потому, что не хотела ответить.

— Она не может, ханум, — тихо сказал лекарь. — Её сильно напугали в детстве, и теперь, стоит ей разволноваться, спазм в горле не даёт говорить. Не тратьте драгоценное время, я полгода впустую бился над этим изъяном. На ложе повелителю она не годится. Она не сможет усладить его слух ни приятной беседой, ни страстными признаниями и стихами...

— Но и в работницы жалко. — Валиде прищурилась. — Пройдись, девочка. Поклонись! Присядь, встань... Умеешь танцевать? Покружись-ка...

— Вы читаете мои мысли, ханум, — склонил голову лекарь. — Прекрасное решение.

— Да? Я пока ничего не решила, — буркнула мать великого султана. — Пусть пока год поучится с остальными девочками, которых готовят в наложницы; глядишь, за это время учителя обнаружат у неё какие-то скрытые пока способности; а нет — пойдёт в танцовщицы. Моя хезендар как раз подыскивает подходящую наставницу, но их нынче нелегко найти. Все бывшие мастерицы танца замужем, разве что кто из них овдовел...

Перехватила испуганный взгляд девочки. Скривила губы. Слишком приторный дым благовоний сбивал валиде с толку и отзывался тупой болью в виске и лёгким головокружением. Не забыть наказать прислужницу: переборщила амбры, а у неё от этого аромата всегда болит голова...

— Как же тебя назвать?

Это была обязательная процедура: при первом представлении валиде наложнице или рабыне давалось новое имя. Прежняя жизнь отсекалась вместе с именем прежним.

Новое имя всегда отражало некую особенность, а если речь шла о будущей одалиске — изюминку, черту характера, талант. Тахира, например, означала — целомудренная. Джумана — жемчужина. Фарида — единственная. Гюльгюн — розовый свет. А как назвать заику, пусть и хорошенькую?

Султанша-мать сморщилась от нового приступа головной боли.

— Станешь Кекем, — сказала коротко. И махнула рукой: поди прочь. Не было сил изощряться и придумывать что-то красивое, да и ради кого? Вот подрастёт рыжая, покажет, чему обучилась — тогда нарекут по-новому. А сейчас хватит с неё и того, что есть.

Так она и осталась Кекем — Заикой. На долгие-долгие годы, кои в детстве кажутся бесконечными...

* * *

Ну вот, наконец-то...

Нуха-ханум, главная смотрительница и наставница Нижнего гарема, в сопровождении ещё десяти наставниц-куриц — по одной на каждые десять девушек — заканчивала обход своего немаленького царства. Пинки и оплеухи были почти розданы, наказания за вчерашние проступки, о которых нашёптывали семенящие следом 'курицы', назначены, проверка на покорность и послушание сделана... Оставалось надеяться, что ничего из ряда вон выходящего дежурный утренний ритуал не принесёт. День пройдёт тихо и буднично, как всегда.