Часть 3. Испытание

Изабель стояла, глядя вниз, на зеленеющий вдалеке лес, тот самый, где Филиппу сегодня не судьба поохотиться. Темные, волнистые ее волосы были скрыты под тонким белоснежным ризе — длинным и узким платком, обвивающим голову и нижнюю часть лица. Концы его, перекинутые через плечо, лежали вдоль узкой Изабеллиной спины красивыми складками. Юная дама пробежала темным взглядом по открытому, яркому и очень почему-то расстроенному лицу поэта, снова отвернулась со вздохом. Кажется, она тоже мучилась.

Кретьен посмотрел на нее, на тонкую белую ниточку пробора, видневшуюся через тонкое полотно, на худые смуглые запястья, золотисто обведенные солнцем... Вот ведь, беда какая. И ничего тут не поделаешь, разве что...

— Госпожа моя, не желаете ли сыграть паритю в шахматы?

— О, да, — отозвалась она с такой готовностью, будто бы он ей предложил немедленно бежать с ним прочь из Фландрии и жить в далекой башне, как Клижесу с Фениссой, как двум давним-предавним влюбленным... О том, что Изабель в него влюблена, совершенно нечуткий к подобным вещам Кретьен догадался случайно, после долгой и очень откровенной беседы — месяца два назад, когда он победил в поэтическом состязании.

Сам поэт свою лирику не ценил. Победа эта стала для него случайностью — сам бы он, пожалуй, присудил приз Жилю де Вье-Мезон, приехавшему ненадолго поживиться при Филипповом дворе... Как бы то ни было, пьянка, то есть, простите, пир по случаю его победы все же состоялся в тот же вечер, и он, несчастный глупец, имел неосторожность любезничать с хозяйкой замка и отдать ей в дар благодарности свой приз — изумительно красивый шапель из золотых цветов. Еще сказал что-то, болван, о том, что только Изабеллина красота помогла ему так вдохновенно преподносить простенькие (все о Мари, простенькие, ха...) строчки... И долюбезничался, проклятье на его пустую голову.

Бедная Изабель. Красавица, умная, утонченная, прекрасная вышивальщица и поэтесса, в свои двадцать с чем-то лет почти не знавшая радости, дама, которую не любил ее муж, которая сама не любила своего мужа... Кретьен не был уверен, что она и его-то именно любит — его, а не романный образ поэта и рыцаря, помогавший госпоже чужой и холодной земли играть свою роль — прекрасной и вежественной хозяйки замка, в которую все вокруг влюблены.

После такого разговора только полный кретин не догадался бы. "А есть ли у вас возлюбленная?.. А правду ли говорят, что вы... тайно влюблены в одну знатную даму, которую вы и называете то Госпожой Любовью, то Гордячкой?.. А что бы делали вы, если бы эта дама тоже полюбила вас и решила подарить своей благосклонностью?.." И пьяный Кретьен, как раз в эту ночь насмотревшийся снов о Мари, размяк и начал мямлить что-то недостойное о том, что дама сия, увы и ах, замужем, а с супругом ее, высокороднейшим сиром в своей земле, их связывает не только служение, но и дружеская приязнь... Когда спохватился, было уже поздно. Теперь расплачивайся, несчастный дурак — кажется, ты обманул единственного человека, с которым в этих землях тебя связывало нечто вроде дружбы...

3.

Шахматный столик по приказу Изабель вынесли в сад — слишком хорош был день, чтобы провести его в замковых стенах. Кретьена слегка тошнило от идиллической обстановки, даже птички будто нарочно слетелись поближе, чтобы распевать свои весенние песни, а оказываться в середине куртуазного романа поэту сейчас хотелось менее всего на свете. Как хорошо, что Изабель ничем, ну просто ничем не напоминала Мари, хотя и приходилась — дочь Алиенориной сестры — шампанской графине кузиной! Черные волосы, синие глаза, совсем другая линия плеч, очерк овального, очень правильного лица... Привычка в задумчивости слегка потирать пальцами губы. Губы — темные, большие, очень красивые. Изабель, ты прекрасна, но я вовсе не люблю тебя.

— Госпожа моя, вам шах.

— О... — тоненькая рука поспешно передвинула короля, едва не свалив взмахом широкого висячего рукава все свои фигуры. Она играла белыми, но, кажется, это не приносило ей особого успеха. Когда играешь в шахматы, надлежит думать о шахматах, говорят, это помогает.

— Вас что-то печалит, госпожа... Изабель?..

— Да... почти ничего. Кроме вашего отъезда. Похоже, я дала вам дурной совет.

— Вовсе нет... Совет очень хорош. Более того, не знаю, что бы я без вас делал. Вы... просто моя спасительница.

— Я рада... — прошептала она чуть слышно, повесив голову; белоснежное ризе слегка размоталось, один его длинный конец скрыл смуглое лицо. Но на доску — Боже правый! — скатилась и шлепнулась капля, попав пешке по круглой голове.

Вот две вещи на свете, которые Кретьен не мог видеть: коленопреклоненный мужчина и плачущая женщина. Опять перед ним сидела его мать, юная Адель, и он мог ее воскресить, но вместо того медленно убивал. Задевая и сшибая стучащие фигурки, он потянулся к горестной, не в силах заставить себя к ней подойти, — и рука его замерла на полпути. Видит Бог, ох, как же не хотелось к ней прикасаться. Мама, уйди, я тебя умоляю, ведь я уже сделал все, что мог.

— Госпожа... Прошу вас, не... не заставляйте меня. Вы ведь знаете, что я сделаю все (почти все!.. Дурень, надо было сказать — почти! — возопил опять не уследивший ангел-хранитель, но, как всегда, опоздал), чтобы вас утешить.

— Да нет... Не нужно ничего делать. Просто... жара, должно быть, скоро гроза.

Вовсе нет, погода изумительно свежая, никакой грозой и не пахнет. И как же мне надоела эта история, и девы в беде — на которых не хватило бы никакого сира Гавейна... Она дала в самом деле хороший совет — поговорить с еретиками.

Сначала от слова "еретики" Кретьена слегка передернуло. Не забылась еще та история в Париже, и тюрьма тоже не забылась. И то, как надсадно кашлял Ростан, и как он жутко кашлял последней ночью, и Яма Ветров не забылась, нет, нет... Кроме того, у этого слова был и еще один оттенок — Мари. Их любовь, освещавшая весь городишко Ломбер ярким огнем, преображавшая его едва ли не в Иерусалим Белостенный... Не хотел он ничего общего иметь с еретиками. Даже и теперь, после Ломбера, после того, как они обнимались с Аймериком, на самом деле находясь по две стороны пропасти — обнимались через пропасть, и с Аймериковой стороны что-то вещал, подзывая его к себе, жутковатый, высохший черный человек. Но потом картинку тюрьмы сменила другая — светлые, радостные глаза Сира Гавейна, "Это мой наставник, один из мудрейших людей в мире..." Если Аймерик обретается среди этих Добрых Христиан, они не могут быть особенно плохими. Скорее всего, христиане как христиане, а если про их знания ходят легенды — что ж, и прекрасно, может, хоть пара легенд себя оправдает!..

Да и какая, в конце концов, разница. Он же не о ересях с ними хочет беседовать. Если их мудрецы и впрямь такие всеведущие, почему бы не поговорить?.. Тем более что даже далеко ехать не надо — в Аррасе, по словам епископа Камбрэ, этих еретиков не меньше, чем на юге, где у них самое гнездовье. Мысль обратиться к епископу с просьбой познакомить с парой-тройкой самых лучших еретиков была Кретьеном тщательно рассмотрена и отметена как неудачная. Лучше поспрашивать в городе, к ткачам пресловутым заглянуть; а если не удастся — почему бы не спросить дядюшку Робера, тем более что он сейчас вроде как там, местоблюстительствует за Филиппа, а попутно и правит Фландрией... Может, он чего знает?

Правда, всегдашнее презрение к политике и религиозным смутам в который раз в жизни подводило Кретьена. Ведь эти еретики, похоже, скрываются, так? От графских людей, и от епископских, и от этой — как ее — судебной власти, епископальной инквизиции... И с чего бы им среди бела дня раскрыть свои объятья человеку вроде Кретьена, расхаживающего по Аррасу с табличкой на груди — "Ищу Добрых Христиан"?.. Такому если кто объятья и распахнет, так это графские солдаты. Но ведь всегда можно что-нибудь придумать, расположить людей к себе, ведь люди-то все, в общем, хорошие... Похоже, что жизнь Кретьена немногому научила. Кажется, к нему из методов кнута и пряника действенно применялся лишь последний; а сейчас надо было утешить Изабель. Дама плачет, по этому поводу хоть расшибись вдребезги, но даму успокой.

...Кретьен попробовал разные способы.

Сначала восхвалил в краткой, но прочувствованной речи ее ум и красоту.

Потом его затошнило от лести, исходящей из его собственных уст, и он решил даму напугать. И как это раньше не пришло ему в голову?.. После сообщения, что он недостоин быть причиной слез столь знатной донны, ибо его отец торговал тканями, а матушка прислуживала замковым дамам, Изабель и впрямь так удивилась, что забыла страдать. Чувствуя себя настоящим гением, Кретьен прибавил еще несколько изумительных подробностей своей молодости — как он в походе чистил сапоги всей челяди (давай, давай, не жалей красок, одобрил ангел-хранитель) и чудом не лишился шпор, — и понял, что достиг наконец, чего хотел. Изабель смотрела на него широко распахнутыми глазами, созерцала, как диковинную картинку из бестиария, как привезенную из крестового похода чудную разноцветную птицу. В которой непонятно, что больше привлекает — уродство или необычность.

Испытывая нечто вроде злорадства, Кретьен перевел дух. Но того, что сказала в ответ хрупкая, заалевшаяся смуглым румянцем графиня, перечитавшая южных стихов, он не ожидал — не ожидал так сильно, что почувствовал отчаянное скольжение в пропасть, свист воздуха, расступающегося перед летящим телом.

— Что ж, мессир... Значит, вы простолюдин. Говорят, владелицу Вентадорна тоже постигла такая судьба.

...Мама, мама, мамочка, спаси меня. Все это — дурацкая мистерия, дурно сыгранная пьяными актерами на Рождество. Дева Мария — это переодетая прачка, а Иосиф — кабатчик, дерущий втридорога. Моя мать была бы сейчас старушкой, настоящей старушкой, лет за пятьдесят, непонятно зачем подумал поэт, пока жаркая кровь медленно отливала от его лица. Странно — я никак не представляю ее старушкой, только Крошкою, и похоже, теперь я ее точно перерос, мертвые же не меняются... А мой брат — еще более неуместная мысль — навсегда остался мальчиком, тринадцатилеткой, и как же мы встретимся с ним, умерев — он пребудет и там мальчиком, а я стану стариком... И, возвращаясь на землю, моргая, как сыч, бесполезными глазами, Кретьен выговорил, поднимаясь с изумительной ловкостью — так что со стола посыпались еще не сметенные их неловким объятьем шахматные фигурки, вниз, в траву, красные и белые, партия, которую проиграли оба игрока...

— Я оставлю вам рукопись... "Персеваля", то, что я не закончил. Прошу вас, госпожа моя, хранить ее до моего возвращения.

И прости меня Господь, я обманул ее. Обманул всех на свете, только Тебя-то не обманешь. Ты знаешь, что я хотел не этого, а то, чего я хотел, то, что я однажды видел издалека — и то, обозначенное словом gradalus, будто не нашлось валлийского слова, то, вокруг чего возведены белые стены — я не знаю, где оно... Надо узнать, что это за штука, и тогда все само собою встанет на свои места. Я допишу историю, очень красивую историю, лучше которой еще не звучало при дворе любого из королей. А остальное, наверное, неважно.

И если бы я знал, куда приду наконец, выезжая майским днем со двора охотничьего замка Филиппа, графа Фландрии, я... нет, не знаю, что бы сделал тогда. Но ангел-хранитель в кои-то веки молчал за спиной, будто его и не было вовсе. Будто и не было. Qui trop parole, pechiИ fait.

4.

Кретьен давно не чувствовал себя таким идиотом.

Город, Аррас, за три дня утомил его так, как не угнетала и труаская бешеная ярмарка на два месяца без перерыва. В Труа ярмарки бывали дважды в год — "горячая" в июне и "холодная" в октябре, но даже тогда, на Средней Улице или на Бакалейной, возле церкви Сен-Жан-дю-Марше, где почтенный Бертран Талье никогда не упускал своего места на аукционе тканей — даже там не создавалось у бедного сына этого торговца столь яркого впечатления тщетной беготни и суеты без плода, vanitas vanitatum. Особенно Кретьен разозлился, когда, ночуя в некоем отвратительном кабачишке, от жары и усталости не в силах заснуть, он спустился вниз, попросить что-нибудь выпить и свечку — и расслышал в зале пререкающиеся голоса, обсуждающие, чего ради он "ходить и вынюхиваеть, подлюка... Вчера по всему ткацкому кварталу пороги обивал — я за ним давно-о слежу..." Далее последовала очень неприятная сцена — Креьен, стараясь двигаться как можно тише, вернулся к себе за мечом, а потом спешно отбыл в неизвестном направлении, не желая более оставаться в сем негостеприимном городе. Если учесть, что предыдущую ночь ему спать особенно тоже не пришлось, можно понять, почему в седле он здорово клевал носом. Однако, голодный и злой на весь мир, ночью он за ворота выпущен не был, а на рассвете уже не имел довольно сил, чтобы продолжать путь — а потому направил стопы в единственное место, где еще не успел вызвать подозрений своим присутствием. Это был сеньоров замок.

Бумага от графа Филиппа к мессиру Роберу дядюшке послужила пропуском, открывающим все двери. По крайней мере, ворота внешней стены, теперь бы еще вторую стену миновать — мимо столпотворения хозяйственных построек и угловатой замковой часовенки к прекрасным воротцам, за которыми путник уже провидел маленькую отдельную — или пусть не отдельную — спаленку и постель, постель... Однако у входа в цитадель, уже во внутреннем дворе, Кретьена долго томил некий мрачный дядька, управитель замка или что-то вроде того, которого очень хотелось стукнуть по башке. Такая вот была у него распологающая внешность: лицо как у филина, жутко подозрительное, подбородков хватило бы на троих, будто Господь ошибся, даровав такое богатство единственному носителю. В добавление ко всему дружище не умел читать, но тщательно это скрывал.

Он перевернул Филиппово письмо правильно — видно, знал, как выглядит графская подпись. Смотрел на него лет пять, двигая кустами бровей — только что не обнюхивал. Наконец признался, что барон в отъезде, и вопросил о Кретьеновом роде занятий.

Наверно, надо было рявкнуть что-нибудь вроде "Я графский рыцарь, и вот сейчас я тебя..." Но Кретьену для того не хватило ни догадливости, притупленной бессонной ночью, ни желания сердца. Признаться честно, он терпеть не мог рявкать на людей. Даже на тех, что похожи на сычиков и самой внешностью своей будто бы умоляют, чтобы их стукнули по голове.

— Я поэт, Кретьен де Труа, — признался он, почти не надеясь, что это имя скажет нечто почтенному сычику в человеческом обличье. Но напрасно он так думал: из двух произнесенных слов тому оказалось смутно знакомо если не второе, то первое.

— Графа и графини нонче нету, а барон поэтов не жалует... И прочих, это самое, жонглеров, — заметил он, слегка раздуваясь, чтобы полностью загородить вход. — Не велено. Барон отбыть изволил, развлечениев пока не требуется.

Тут рыцарское все-таки взяло верх, и грубый франк Кретьен едва было не воплотил желание, разрывавшее изнутри его сердце с первого мига разговора с неусыпным стражем врат. А именно — едва не стукнул его по цельнолитой башке.