Репетиция (Тень Командора)

Он приехал в N., где в последнее время обреталась труппа Гюбера, под вечер. Мог бы при желании даже сходить на их спектакль... но не пошел. Франсуа не хотелось смотреть, каков его возможный соперник на сцене — во всяком случае, до того момента, как решится вопрос о его пребывании в этой труппе.

Он неплохо знал себя, молодой Франсуа Фабр д'Эглантин, и не стремился к тому, чтоб чужая великолепная игра заставила его терзаться неуверенностью в собственных силах. После таких припадков самоуничижения Франсуа был настолько не уверен в своем таланте, что никак не мог убедить в нем кого бы то ни было другого — ибо и выглядел, и вел себя, как самое жалкое существо на свете.

Если Жан Мари действительно превосходит его по всем статьям, его просто не возьмут в труппу. Если они приблизительно равны — неплохо, неизвестно еще, что решит Гюбер. Ну а если Франсуа лучше... это совсем хорошо.

Он вошел в театр только тогда, когда спектакль закончился. Успел заметить, что у зрителей довольные лица. Непохоже было, что они зря потратили вечер.

Папаша Гюбер был в самом благодушном настроении — и потому встретил стройного молодого человека в дорожном сюртуке и с тощим саквояжиком так, словно только и ждал, что Франсуа д'Эглантин именно сегодня свалится ему на голову.

Франсуа, немного волнуясь, отвечал на его короткие хриплые вопросы. Вопросов было немного — где играл раньше, какие роли, у кого учился, с чего решил, что должен играть именно здесь... С каждым новым вопросом у Франсуа теплело на сердце — это было не обычное высокомерно-холодное "ну-с, в каком амплуа работаем, парень?.."

— Ну так что ты сюда-то?..

— Из-за Мольера, — честно ответил Франсуа, и Гюбер просиял. А потом подозвал какого-то актера и велел ему передать остальным, чтоб, как закончат умываться-переодеваться, собрались в зале.

— Понимаешь, сынок... как тебя, Франсуа?.. Труппа у меня хорошая. Пусть пока и не очень известная, но хорошая. И это не только я тебе скажу. А почему она хорошая, как ты думаешь?..

— Актеры хорошие.

— Это само собой. Но еще потому, что я им как отец. А они мне как дети. Актеры — они ж и есть дети, причем зачастую дети паршивые, — ухмыльнулся Папаша Гюбер, и ухмылка была доброй. — И тем не менее, не возьмешь же в семью приблуду с улицы, не спросив, хотят ли другие дети, чтоб у них был братик.

— Я не приблуда с улицы, — ответил Франсуа без дерзости, но с достоинством.

— Я образно говорю... Вот сейчас посмотрю я на тебя на сцене — и они пусть посмотрят... Или ты возражаешь?

— Я актер, а потому мне чем больше зрителей, тем лучше, — Франсуа улыбнулся беззаботно, хотя сердце у него трепыхнулось. Нет, надо было все же пойти на спектакль. И увидеть ЕГО на сцене. Кто же знал, что сложится так, что сейчас ОН будет смотреть на Франсуа?..

Труппа расселась на первых двух рядах, кто где. Видно было, что работали ребята сегодня хорошо, вид у всех был усталый, и все равно смотреть на них было приятней, чем на обычных, вялых после обычной работы людей... они были ярче, жизнерадостней, да и марку держали — развинченные, но все равно изящные позы, блестящие взгляды... Актеры...

ЕГО Франсуа узнал сразу и успел разглядеть, благо тот не обращал внимания ни на него, ни на Гюбера, болтая о чем-то с огненно-рыжей девицей. Вот уж вся труппа смотрит на Гюбера... а эти все болтают.

— Иветт! Колло! Я вообще-то тут давно стою, — прохрипел Гюбер. — Ступай, Франсуа, на сцену... Вот, мои дорогие, парень к нам в труппу желает... приехал аж из... откуда ты, Франсуа?

— В Нанте работал...— Франсуа, уже стоя на подмостках, постарался, чтоб его ответ прозвучал как следует, чтоб слышащие могли оценить голос.

— А знаете, мои милые, почему Франсуа хочет работать у нас? — вопросил Гюбер, — А потому, что хочет играть Мольера... Похвальное желание, не так ли? Поэтому попросим-ка мы его почитать нам что-нибудь не абы откуда, а именно из Мольера...

Какое счастье, подумал Франсуа. Уж из Мольера он знал много и на минутку задумался, выбирая отрывок. Ах, вот что, конечно... Самое любимое, самое блестящее — жестокий монолог Дон Жуана о том, что никогда, никогда не выходит из моды...

— Нынче этого уже не стыдятся: лицемерие — модный порок, а все модные пороки сходят за добродетели...

Франсуа вроде бы ничего не играл; он обращался сейчас не к слуге Сганарелю, коего на сцене, понятно, не было, а непосредственно к зрителям; со спокойной улыбкой он объяснял им, отчего столь выгодно быть лживою сволочью и сам все более загорался своей идеей, причем глаза и улыбка его сияли все милей; ему хотелось верить; и из этого исполнения ясно было, сколь опасен Дон Жуан для любого слабого — и не только женского — сердца. Впечатление еще более усиливалось самою молодостью и миловидностью актера — юный циник, мнящий себя мудрецом... и мнящий не без оснований, ибо юный и гибкий ум свободно постиг все то, о чем иные и в возрасте думать боятся, опасаясь острых, как иглы, зубов совести... По этому Дон Жуану ясно было, что совести своей он заблаговременно выбил зубки своим модным сапожком...

Франсуа было легко: актеры-зрители помогали ему уж самим тем, что они были актеры. Их не нужно было "будить", не нужно было привлекать их вниманье, прилагать усилия, чтоб растревожить их сердца.

Лагранж внимательно слушал Франсуа, но не всегда глядел на него. Он был увлечен происходящим на сцене, но это нисколько не мешало ему коситься на товарищей и следить за тем, как все это нравится им.

Все были очевидно заинтересованы; Мари Фюзиль, ее супруг и Жозеф Руэ слушали паренька с вежливо-доброжелательными минами, у Лино, Аннет и Иветт поблескивали глаза, Колло даже слегка подался вперед.

— Пусть козни их известны, пусть все знают, кто они такие, все равно они не лишаются доверия.

И тут Франсуа запнулся.

Лагранж почувствовал, что он запнется, за миг до того — и знал, почему так случится. Франсуа ошибся в знаке препинания. Голосом. Он закончил фразу там, где она не заканчивалась — и нить ее тут же оборвалась.

Франсуа сам понял это, но было поздно. Он помнил следующую фразу, но чувствовал, что чего-то недоговорил...

— ... стоит им разок-другой склонить голову, — услышал он тихую подсказку, — сокрушенно вздохнуть или закатить глаза...

— ... и вот уже все улажено, что бы они не натворили, — с облегчением подхватил Франсуа, получив возможность продолжить чтение так, будто б оно и не прерывалось. Он счастлив был, что не пришлось мяться и краснеть, он был от души благодарен тому, кто выручил его, и только через несколько секунд до него дошло, кто это был.

Колло.

Из записок Лагранжа

Этот милый паренек просто угадал. Сама Мельпомена ему подсказала, что именно нужно прочесть, чтоб это пришлось Папаше Гюберу по сердцу — да как по сердцу! Ведь именно о "Дон Жуане" Гюбер уже грезил наяву.

И читал Франсуа хорошо. Если уж быть беспристрастным, не хуже, чем это прочитал бы Колло — просто Колло я люблю, а этого в первый раз вижу...

И тем не менее, Франсуа был очень хорош, я видел, что он всем понравился. Вопрос о его пребывании в нашей труппе после монолога Дон Жуана уже не обсуждался. Гюбер только спросил, будет ли он снимать себе квартиру или предпочитает жить вместе с другими. Франсуа спокойно ответил, что снимать он сможет разве что кладовку — да и то в доме нищего. Он нисколько не стеснялся отсутствия средств, и это тоже всем понравилось, все мы такие... В отдельных квартирах у нас проживают разве что мсье директор да те актеры, что постарше.

Когда мы все вышли наконец из театра, Гюбер распрощался и уехал, а Франсуа — уже "наш Франсуа" — сказал, что был бы рад отметить вместе с нами свое поступление в труппу и оплатит выпивку на всех. И это тоже нам было по душе. Накупили вина и пошли домой...

Ах, Мельпомена, такой славный был вечер. Ничто, как говорится, не предвещало... Франсуа и Колло болтали как приятели, наперебой травили закулисные байки, смешили женщин, Лино, как всегда, напился, малышка Аннет, как всегда, разозлилась... Все как всегда, и Франсуа был своим среди своих... Правда, поселить нам его пришлось пусть не в кладовке, но в крошечной комнатушке, но он был не в обиде, ему все нравилось.

А я только потом понял, почему Колло так дружески трепался с Франсуа в тот вечер.

Наш самоуверенный паршивец просто не рассматривал новичка как своего соперника. Может, просто не сообразил, что Франсуа может играть его роли. Не задумался. Не почуял опасности...

Да, но одна неловкость все же имела место.

Иветт похвалила псевдоним Франсуа и спросила, как он выбрал его... И тот, чуть смущенно улыбаясь, рассказал, что псеводниму всего лишь пара месяцев, а избрал он его, выиграв первый приз — Золотой Шиповник — на Цветочных играх, ежегодном поэтическом состязании летом в Тулузе.

Я не успел и рта раскрыть, как Колло процедил:

— Погоди-погоди... Этим летом, говоришь?

— Ну да, — Франсуа легонько покраснел.

— Шиповник, говоришь?

— Ну да. За сонет... о Богоматери.

— Не помню, что там был за сонет и о какой матери , а тебя помню. Только почему-то без золотого шиповника. Если память меня не обманывает, был у тебя второй приз, а именно Серебряная Лилия... Мы ж с Лагранжем тоже там были... Лагранж, помнишь, нет?

Теперь и я вспомнил. Точно. Лилия... Вот откуда Франсуа кажется мне знакомым...

Паренек покраснел и впрямь как ягода шиповника: ведь его поймали на лжи и тщеславии! Первый приз... О Господи, да какая разница, ну нравится ему называться Шиповником — кому от этого хуже? И потом ведь, шиповник хорош тем, что у него есть не только цветочки, но и колючки... впрочем, похоже было, что Франсуа пока лишь мечтает, чтоб они у него были. А у Колло глазищи уже пылали, ну веселило его, что другой оказался в гадком положении.

— Лагранж, ну ты помнишь или нет? — ухмылялся он.

Мне стало жаль Франсуа.

— Не припоминаю, кому там что досталось, — сказал я, — зато явственно помню, как сам ты, Колло, с пьяных глаз сочинил такое, что тебе и кочан цветной капусты в виде приза не дали бы...

— А я уж не помню, что я там сочинил... И опять же, чем плох кочан цветной капусты? От него уж всяко больше проку, чем от лилий и шиповника... Правда, Шиповничек? — Колло ехидно посмотрел на Франсуа.

Положение спасла Мари Фюзиль.

— Франсуа, деточка, а как ты вообще-то в театр пришел? — спросила она с интересом.

Это и впрямь всегда интересно... и потом, часты тут нелепые и смешные истории. Такой уж мы народ, актеры, особенно в начале пути.

Глаза у Франсуа засияли, он вроде бы забыл про дразнежку Колло и живо принялся за свою историю...

— ... Познакомился с ребятами из той труппы, ну они и обещали со своим директором насчет меня поговорить. А мне говорят — ты приготовь кусок какой-нибудь, чтоб ясно было насчет твоих способностей... Ну, я, не будь дурак, и приготовил. Монолог Гамлета, — улыбнулся Франсуа. — А лет мне, прошу заметить, шестнадцать, шея как у цыпленка, глаза бешеные от смущения и ужаса, голос еще высокий... одно слово, чудо-Гамлет.

Ну, сидят там директор труппы и еще двое актеров постарше. Читай, говорят, сынок. Я, ясное дело, решил впечатление произвести глубоко гамлетовское, то бишь трагическое. Сомнения там... Сделал морду сколь мог скорбную да как взвою дурниной:

— Быыыыть?!

И паузу, дурак, еще взял! Вроде как размышляю... И спрашиваю голосом убитым:

— Или — не быть?

Тут мне один из актеров, тихо так, сочувственно:

— Знаешь, наверное, лучше не стоит...

Ну, ясное дело, они все пополам от хохота, я стою бледный, как смерть, чуть не плачу. И тут мне директор труппы:

— Сынок, знаешь что, не надо принца Датского. Ну его. Тебе, когда маленький был, матушка или нянька сказки на ночь рассказывали?..

Я, обалдев:

— Ага... но только сестра старшая...

— Ну вот и расскажи нам сказку какую. Не волнуйся только. Вспомни, вот ты маленький, она тебе рассказывает... Не волнуйся. Просто расскажи так, как она.

Хм. Это надо ж было знать, что мне сестренка моя рассказывала, вообще говоря... А рассказывала она такие свои фантазии, что мы с ней по полночи хихикали. Ну чего вы хотите, мне пять лет, ей восемь... И вот смотрю я на директора труппы и актеров этих и проникновенно, как она, начинаю:

— Жил был на свете прекрасный юноша, и звали его Луиза...

Тут они на меня посмотрели уже крайне странно. Ступай, говорят, отдохни, молодой человек. Я вышел, себя уже не помня, к двери прилип подслушать — и слышу от директора труппы:

— А симпатичный мальчишка... жаль, что на головку скорбный.

— Да там, судя по Луизе, вся семейка с приветом... .

— А почему мальчика звали Луиза? — поинтересовался Колло, когда все отхихикались.

— А его в детстве подменили, — ответил Франсуа, глядя на него снова совсем по-дружески, — Там вообще длинная история была, моя сестренка мастерица была сочинять.

— Да и ты, смотрю, мастер не меньший, Шиповничек, — прошептал Колло одними губами.

— Лагранж, расскажи про бабушку Колло, — вдруг попросила Иветт. Историю эту, в свою очередь про начало театральной карьеры Колло, все почему-то очень любили.

— Не надо, — буркнул он. По непонятной причине он ее до сих пор смущался... и именно поэтому я, конечно, решил рассказать. Не все тебе, Колло, над другими смеяться...

— Приехали мы тогда с труппой в Марсель. Ну, я в свободное время пошел прогуляться по балаганам, всегда интересно на других посмотреть. И потом, у нас актеров недоставало, директор наш мне и поручил — Лагранж, походи, погляди, вдруг увидишь кого интересного, среди этих уличных фигляров сам знаешь порой какие жемчужинки попадаются... Хожу я, смотрю представления — и все грустней мне и грустней. Скучно, грубо, вульгарно, у всех актеров рожи пропитые, школы ни у кого никакой. Чем таких, лучше никаких... позориться только. Так что вскоре плюнул я на это, с позволения сказать, марсельское театральное искусство и хожу просто так по городу гуляю. В порт зашел, на море поглядеть, на корабли... Лето, жарко, море сияет, мостовая горячая, рыбьей тухлятиной воняет, чесноком жареным да водорослями гнилыми, рыбаки на берегу с лодчонками своими возятся. И вот вижу, сидит в одной лодке девчонка, из рыбаков, видать, оборвашка, дикарка, от загара черная, сеть чинит.А рядом с нею пристроился на бортик лодки некий охламончик, годков, я подумал, 15, как и она — и соловьем разливается, развлекает, понимаешь, даму... сам чумазый, как чертенок, косматый, босой, штаны на коленях рваные... ну шпаненок портовой как он есть. Да вот только чудной какой-то... что-то в нем не так. И загар у него какой-то не местный, что ли... и речь не южная, а чистая парижская... А байками его даже я заслушался. Вроде и болтает все, что обычно в таких случаях болтают, а как-то уж больно складно, бойко. Смотрю — а славненький ведь чертенок, глазки горят, как звездочки, зубки сияют белоснежные, и росточка уже хорошего, и голосок без "петуха", мелодичный, но слышно, что с возрастом ниже станет.