Остаться человеком

* * *

Часа через три ноша моя очнулась.

Я даже сначала не понял, что случилось. Вроде шёл себе да шёл. Потел, понятное дело, а как тут не потеть, когда на плече килограммов сорок болтается. Хорошо ещё баба мне мелкая попалась. А вот, допустим, взять хоть мою Верку, протащил бы я её столько без передыху? Конечно, нет. Верка у меня о-го-го. А эта, хоть и костлявая, а с каждым подъемом словно тяжелей и тяжелей становилась. На кой, спрашивается, я её вообще тащу? Одна морока...

Вот пока я мысли свои думал, тварь эта коленом мне под дых и засадила. И как только изловчилась, падла?

Я от злости её прямо на пол и жахнул. Ну, думаю, теперь точно пришиб. Хотя нет, живёхонька, зараза.

Она, как на полу оказалась, к стенке отползла, сразу и сникла. Видать, хорошо я её приложил. Лишь голову приподняла да вновь на меня своими глазищами уставилась. А глаза, доложу я вам, словно... ну, это... не знаю, с чем и сравнить. Нет у нас наверху таких ни у кого. Цвет у этих глаз невозможный. Вот, самое то словечко подобралось. Я такой цвет только на картинке одной в церкви нашей и видел. У Спасителя нашего такие глаза — чистые да светлые. И скажите мне на милость, ну как такую обидеть, если она на меня глазами Спасителя смотрит? Никак нельзя. Выругался я тихо да уселся на корточки рядом с пленницей своей.

— Жрать хочешь?

Она молчит, не отвечает. А мне, собственно, её ответы и ни к чему. Я и без ответов проживу неплохо, будьте уверены.

Однако, раз предложил, нужно и дело делать. Достал я из подсумка краюху хлебную да фляжку. Сам сперва откусил, мол, не отравлено. Рубай безбоязненно, коль голодная. Она лишь презрительно фыркнула и отвернулась. Дескать, не надо нам вашего, давитесь сами.

— Ну и дура, — я из фляги глотнул. Эх, хороша водица. У нас наверху такой не сыщешь. Я здесь, на десятом уровне, источник один знаю. Ушастый ещё пока живой был, по большому секрету мне показал. Хвала ему, да разнесётся по ярусам имя Ушастого громким эхом.

— Что? — Баба нехотя взглянула и покосилась голодно на фляжку.

Впрочем, какая баба. Девка в самом соку, молодая да дурная.

— Ага, — говорю. — Без жратвы мы ещё можем, а без питья тяжко?

— Сволочь, — она глазами своими сверкнула и вновь лицо отвернула.

— Чего это? — не понял я. Ей, значит, воду предлагают, а она бранится.

— Твари вы все, "верхние"! Уроды и твари...

Я чуть хлебом не подавился:

— Чего это? У нас, знаешь ли, с этим строго. Чуть какое подозрение на рецессию или там скудоумие, всё. В расход.

— Я и говорю, уроды, — буркнула девка. — Вам бы только в расход. Вцепились в свой реактор, а элементарных понятий о защите, наверное, и нет.

Тут я весь подобрался. Ой, не простая мне девка досталась. Однако теперь её точно резать придётся. Штык свой достаю, что ж, прости девка, беру грех на душу.

Она вновь на меня взглянула:

— Ты вот мне скажи, многих у вас в расход пускают?

Вот тебе и вопрос. Это, скажу я вам, всем вопросам вопрос. У меня, можно сказать, из-за этого вопроса самое недопонимание в семье и есть. Здесь в чём дело, Верка у меня наотрез рожать отказывается. Как только случится ей понести, она в лазарет. Там для таких вот нужд, всегда отвар синего мха наготовлен. А после отвара того... о беременности сразу и забыть можно. Впрочем, это и без меня каждому известно. И всех причин — страх. Верка у меня сама в лазарете служит, навидалась там всякого. Бывало, провозится с роженицей, а потом сама не своя возвращается. Хотя, может и зря боится. Лазарет от реактора далеко расположен, жилище наше, почитай, у самого выхода с яруса обосновалось. Опять же, я всё больше по низам лазаю, а здесь, как известно, излучения и нет вовсе. Хотя... уверенным быть нельзя. Так что вопрос девка задала тот ещё. Но ответил я достойно. Мне, по крайней мере, так показалось:

— Сколько нужно, столько и пускают.

— Значит много, — грустно отозвалась пленница. — И с каждым годом, наверное, всё больше?

— Слушай, откуда ты такая осведомленная взялась? — честно признаться, мне этот разговор окончательно перестал нравиться. — И про реактор тебе известно, и вообще... Интересная ты штучка. Думаю, Старику с Настоятелем будет о чём тебя поспрашивать...

Девка дернулась, словно я ей на самое ухо крикнул, хотя нормально говорил, без лишнего шума.

— Что ты сказал? Старик ещё жив?!

— Жив, старый пень, — ухмыльнулся я. — Ползает по ярусу потихоньку.

Тут я подскочил как ужаленный:

— Погоди, а тебе-то что? Откуда про нашего Старика знаешь?

Девка тоже на ноги вскочила, глаза бешеные, даже искры сыплются.

— Не твоего ума дело! — орёт на меня, а сама от боли морщится. Думает, незаметно, но я-то вижу.

— Поговори мне тут, — рычу, а сам арбалетиком демонстративно поигрываю. И пусть не взведён, девка об этом не знает.

Она, как арбалет увидала, пыл свой поубавила:

— Мне со Стариком вашим очень встретиться нужно, — помялась немного, но продолжила. — У меня к нему весточка.

— И кто же это, интересно, Старику весточки с нижних ярусов шлёт? — ехидно поинтересовался я.

Девка подняла на меня глаза и тихо ответила. Настолько тихо, что мне сначала даже подумалось — ослышался. Нет, ну где же это видано, чтоб от мертвецов весточки передавали?

* * *

Уже позже, когда мы вступили на ярус рыбарей, я вновь вздрогнул от накатившего воспоминания — как пленница моя тихо шепчет разбитыми в давешней драке губами: "Ушастый велел Старику кланяться и напомнить, что время пришло должок возвращать".

Мне аж зябко стало.

Впрочем, после того как я девку в церковный карцер определил, вроде и полегчало. Теперь это не моя забота. Я кто есть? Я — Ходок. Мое дело вниз ходить, вещички для жизни повседневной нужные домой доставлять. А коль выдастся, как нынче, щеней на штык посадить, так за это мне отдельная честь и хвала, от мужиков наших уважение, а от баб — взгляды блудливые. Вот так-то.

А что до девки этой непонятной, так и чёрт с ней, что я девок не видел? Вытащил её, можно сказать, спас, пусть спасибо скажет при случае. Хотя от таких дождёшься...

Так что, оставшись один, вздохнул я с явным облегчением.

Всё, дома!

* * *

Наш ярус самый правильный — потому, что наш, а не их. И ещё потому, что первый, верхний в смысле.

Вот же чёрт! Вечно так. Начнёшь чего-нибудь объяснять, вроде и просто всё, с детства понятно, а мысли вдруг заскачут, что твои блохи. Сам вконец смешаешься и других запутаешь. Будут потом на тебя коситься да за глаза рецессивным обзывать.

Короче, нечего тут рассусоливать. Ярус у нас самый лучший, и баста!

Сами посудите. Всё по уму устроено, и школа есть. А лазарет один чего стоит? Или чинильни, где мастеровые разные хитрости для охотников справляют. Арбалетик мой как раз из одной такой чинильни и вышел.

Я поначалу хотел туда заглянуть, пожаловаться, мол, что за хрень? Потом передумал. Чего, спрашивается, людей среди ночи поднимать-то? Да и самому напервой глянуть следует. Вдруг там мелочь какая, мужики на смех поднимут.

Не, сами разберемся. Дело-то, знамо, не хитрое...

Так что не стал я на второй развязке сворачивать, на четвертой повернул, туда, где гидропоника. Домой повернул. А дома, как говорится , — и воздух слаще, и баба мягче.

Дошлёпал я, значит. Вот и славно.

Дверь отворил, слышу на кухне грохот да ругань. Не иначе Верка по хозяйству хлопочет.

Баба моя ничем от той синеглазой, что со щенятами была, вроде и не отличается. Тоже — дура непрошибаемая. Однако своя, а оттого любимая и родная. Другую искать я не намерен, и не уговаривайте. Не, ну не зря же Старик говорит: "Бабу на бабу поменять — всё одно, что носки нестиранные с ноги на ногу переодеть. Процесс вроде есть, а толку чуть".

Ладно, хватит уже о бабах.

Притаранился я, значит, до дома и, как положено, сразу к столу. Снимаю с арбалета тетиву. Завтра день отдыха, вот и проверю верного друга. Механизм взвода — штука вроде и несложная, но уж больно капризная. Мне, конечно, её капризы "до лампочки", но жить-то хочется. Ладно, это всё завтра. Сейчас пожрать и баиньки...

Вдруг дверь входная натужно скрипит. Отдохнул, твою растак!

Покряхтывая от усердия, на пороге нарисовался Старик.

— Мир дому вашему.

Вот же старый хрен, молвит, что твой лектор.

Верка моя таких гостей любит. А верно мыслит, хоть и баба. Такого гостя — накорми, напои, да спать уложи, он тебе всю военную тактику-стратегию и выдаст.

— Ну, что, Ходок, как сходил? — Старик даже на табурет усаживается медленно, словно нехотя. А чего такого? И пусть медленно — ему простительно. Старик, он старик и есть. Сколько ему там лет? Лично мне иногда кажется, что он старше, чем сами ярусы. Но то, что он самый старый человек из всех, кого я знаю, это уж точно. Тут и к гадалке не ходи. Сел. Глаза из-под бровей своих косматых на меня таращит:

— Чем порадуешь?

Я только вздыхаю. Нанялся я этого старпёра радовать? Нет, конечно. А раз не нанялся, вот пусть старуха какая его и радует. Впрочем, никакой старухи у Старика нет. Может и была когда, лично я не припомню. Однако не возражаю насчёт "порадовать". Это у нас со Стариком такой обряд... или ритуал, кто их отличит? Лично я не берусь, да и без интересу мне это. Что, трудно мне ответить? Нет.

— Верка! — ору что есть мочи.

Зачем ору? Опять же — положено. А кем положено, непонятно. Вот знаю же, что она — баба моя, в соседней комнате, а всё одно ору, голос свой, значит, кажу. А голос у меня, признаюсь, так себе, ну ни в коем разе не командирский. Ну, думаю, сейчас полегчает. А в ответ...

— Чего тебе? — Жена выглядывает из-за кособоко закреплённого полотнища. — Всё нормально?

— А то! — развязываю рюкзак. — Иди сюда. Глянь, может чего нужно для дому, а то этот старый пень всё готов в свою нору утащить.

Старик лыбится, мол не для себя, для всех стараюсь.

Верка, демонстративно хмурясь, косится на появляющиеся на столе предметы.

Вот диски пластмассовые, музыка на них, наверное, какая-то. По мне, так девки те, что кругляши эти зеркальцами приспосабливают, правильно делают. Толку в той музыке? Да и слушать её только в церкви можно. Вертушки, что диски играют, лишь там и остались.

Верка из кучки один кругляш выбрала, тот, на котором царапин поменьше, остальные к Старику поближе пододвинула. А и правильно, пусть потешится.

Так, что у нас ещё?

Ага. Я такую хрень уже встречал, "коммуникатор" называется. Это я сразу от старика подальше задвинул. Ишь, как у него глазки заблестели. Нет уж. Такую штуку на рынке можно хорошо обменять. Перебьётся, значит.

Старик обиделся, засопел даже. Ладно уж, сейчас я его утешу.

В глаза старому смотрю и медленно выкладываю на стол перехваченную бечёвкой папку.

— На. Держи свои книжки.

Старик папку у меня из рук выхватил, дрожащими пальцами узелочки развязывает. Ну умора, честное слово. Бумага — оно, конечно, хорошо. Да только я ей одно применение знаю — в уборной. Грамоте мы не обучены.

— Вот спасибо, вот уважил! — Старик с узелками борьбу прекратил, папку к себе жмёт. — Пойду я, пожалуй, дел ещё... да и тебе отдохнуть небось охота? Ну, давайте.

Сказал и к дверям.

Да уж, шустрый у нас дедок. Сколько ж ему лет всё-таки?

Тут меня словно изнутри что толкнуло. Вот же, святые копатели! Главное чуть и позабыл.

— Слышь, старый, я тут девку одну с нижних ярусов притащил, — Старик так в дверях и замер, Верка грозно так на меня глянула, мол, что за девка?

Видя, что супружница напряглась, я поспешно пояснил:

— Шальная девка, я на неё на двенадцатом наткнулся. При ней два щенка было, так я их того... а девку пожалел, значит.

— А мне что с того? — Старик вновь потянулся к двери. — Стар я уже до девок любопытствовать. Пущай молодые этим тешатся.

Дверь открывает и за порог.

— Как знаешь, — нехотя вставляю я. — Вот только девка на голову больной оказалась, а может я перестарался, когда щеней резал. Да только говорит она, что послание к тебе от Ушастого имеет...

Старик обратно в комнату прошаркал.

— И куда ты её определил, говоришь?

— А ничего такого я и не говорил, — отвечаю, а сам довольный, как крот обожравшийся. — Куда положено, туда и отвел. Сдал приживалкам церковным, велел Настоятеля ждать, ну, или тебя. Кто, значит, раньше прискачет, тому и передать пленницу...

Не дослушав, Старик свалил из моей халупы. Резво так свалил, только дверь бабахнула.

Верка сзади подошла, к спине прижалась:

— Вернулся. Живой.

А губы у моей жены мягкие, тёплые. Родные. И так мне хорошо стало, братцы, словно цельную бадью фасоли навернул.

— Ясен пень, живой. Фигли мне сделается?

* * *

День этот, чтоб ему пусто было, я на всю жизнь запомню, и неважно, сколько мне там Спасителем отмерено.

Утром я и представить себе не мог, чем этот денёк для меня закончится...

Для начала в раздаточную заглянули. Верка настояла. Звонко смеясь, всё тараторила, что голодная, как взрослый овчар. Я не возражал, пожрать, так пожрать. Хотя, что до меня, так лучше на торговую площадку к рыбарям спуститься. Там жратва дешевле, да и свежее будет. Хрен их знает, чего они там в раздаточной накашеварят. Тут ведь дело такое, как попадёшь.

Опять же, я товара вчерашнего для обмена прихватил. И диски зеркальные, и коммуникатор — на него, дружочка, у меня особые надежды были. Вещь-то редкая, а значит, дорогая. Хорошо сторгуюсь — месяца на два хватит, если не сильно кутить. Впрочем, торговаться можно и на сытый желудок, иногда это даже выгоднее — сытая степенность благостно на торговцев действует.

Небольшая уныло-серого цвета вывеска хмуро сообщала, что сегодня четверг — рыбный день. Впрочем, у нас всегда четверг, и всегда рыбный день. Бывает, конечно, что начальство расщедрится на консервированную фасоль, но это редко. За последние два года такое празднество лишь трижды случалось, в День данного отпора, да когда реактор на тестирование вставал и перегородки между ярусами опустились. Вот, почитай, и всё. Так что, кроме рыбы, у нас и столоваться нечем. Хотя на торжище можно и грибов прикупить, и крыску аль крота какого пожирнее. Хотя, положа руку на сердце, я этих тварей не слишком жалую. Брезгливо мне как-то. Как представлю себе, где они там ползать могли, бр-р-р, аж дрожь берет. Нет, я уж лучше по рыбке. Вкусная она, опять же — фосфор. Старик говорит, что для мозгов очень полезно.

Только мы с подносами за столом расположились, к нам Хромой приковылял.

— Здравствуй Ходок, как сходил? — это он просто так спрашивает. Знаем мы, чего ему нужно.

— Хорошо, — говорю, — сходил. — И рюкзачок полным-полнёшенек, и сам живой. Так что хорошо сходил.

Хромой мнётся, не может никак придумать, чего бы ещё спросить. Я ему подсобить решил:

— Ножик твой очень даже пригодился. Хороший ты мне ножик проиграл, спасибо тебе, — Хромой морщится, словно слизняка проглотил. Неприятно ему про ножик-то слушать. А мне весело. Ничего, пусть дурилка поморщится, может, и поумнеет. Хотя это вряд ли. Живет дураком, дураком и околеет. Верка моя молчит. Вот это правильно, она у меня баба умная, знает своё место. Когда мужчина с мужчиной беседуют, даже с таким, как Хромой, бабе молчать следует.