Без права быть собой, Аи

Представить не мог, что немецкие аристократки могут быть такими страстными. Но мысль, что вся эта лавина чувств предназначалась вовсе не мне, а Генриху Гроссеру, быстро остудила мой пыл.

— Эльза, думаю, что Генрих устал с дороги, — рядом раздалось деликатное покашливанье барона.

Девушка оторвалась от меня, и, взяв за руку, провела по коридору. Распахнула дверь и в глаза сразу бросилась залитая мягким золотистым светом кровать, укрытая мохнатым пледом, но вместо эротических фантазий я ощутил только ужасающую усталость.

Эльза застенчиво улыбнулась, взяла с подушки свёрток и робко подала мне:

— Дорогой, я связала тебе свитер. Померяй. В России — суровые зимы, — мягко объяснила она. — Когда свяжу второй, пришлю тебе. Хорошо?

Какие ещё зимы в России?! Что они заладили одно и то же! Я совершенно не собираюсь туда ехать! Ни зимой, ни летом!

Я снял пиджак, натянул свитер на рубашку. Подошёл к большому зеркалу в изящной металлической оправе. И не ощутил досады, что выгляжу как настоящий фриц. Чёрт возьми, а Генрих-то, то есть я, совсем неплох — рельефные мускулы, развёрнутые плечи, крепкие сильные ноги. Волосы густые, нет даже намёка на лысину, как было у меня раньше. Глаза яркие, как небо, залитое жарким июньским солнцем. Только слишком тонкий нос и слабый подбородок портили картину. Бело-голубой свитер грубой вязки мне очень шёл, и я представил, как юная аристократка, прикусив губу от напряжения, вязала его.

Обвив меня за талию, Эльза тесно прижалась ко мне сзади. Положив голову мне на плечо, с нежностью вгляделась в наше отражение.

— Мы с тобой выглядим, как образцовая немецкая семья, — я взял её руку и поцеловал огрубевшие от работы подушечки пальцев. — Прямо хоть сейчас помещай фото на пропагандистский плакат.

Нахмурилась, между бровей собралась нежная складка.

— Только чего-то не хватает, — сказала она с горьким сожалением. — Самого важного.

Я развернул её к себе, всмотрелся в лицо. Если Гроссер не мог подарить своей жене ребёнка, значит, был полным болваном.

— Я приготовлю тебе ванну, — Эльза, к сожалению, отпустила меня и убежала.

Может быть, это к лучшему. Я чувствовал себя зверски уставшим, будто перетаскал кучу мешков с углем. А чтобы заняться сексом с женщиной, даже вызывающей бурные чувства, надо иметь хоть какие-то силы.

После того, как я с большим трудом смог справиться со старинной газовой колонкой и раздельными кранами, меня оставили последние силы. Я выполз из ванной, упал ничком на кровать и заснул сном младенца. Открыл глаза только, когда солнце оставило на паркете прощальный розоватый отблеск.

Довольно скромный ужин, то ли из-за скупости баварцев, то ли из-за военных ограничений, всё же позволил насладиться кровяными колбасками и отличным светлым пивом из погребов барона.

А потом мы сидели у самой воды на веранде и любовались алмазной россыпью звёзд. Барон оказался интересным собеседником. Хорошо разбирался в европейском искусстве: фламандской живописи и музыке, не только немецкой. С восторгом рассказывал о симфониях Берлиоза. Но почему-то терпеть не мог Вагнера, творчество которого, как музыкальное, так и литературное, стало для нацистов олицетворением духа германского национального духа. Я тоже не очень любил эту пафосную музыку, но высказывался осторожно. Барон мог ощутить резкие изменения, которые произошли в Генрихе.

Когда Эльза ушла, барон стал грустен, достал из кармана сигару, закурил и, выпустив ароматный дым, повисший над водой призрачной фигурой, похожей на парящего дракона, проронил:

— Тяжело осознавать, что вскоре вся эта красота, — он сделал многозначительную паузу. — Падёт под сапогом русской армии. Если только нам не поможет чудо-оружие Геринга.

— Какое оружие? — осторожно спросил я так, между делом.

— Не могу сказать точно, Генрих. Только слышал, как Геринг хвастался: если мы найдём возможность эффективно управлять этим так называемым "окном", русские ничего уже не смогут сделать. Ничего!

Рассказывать милейшему барону, что с другой стороны портала вовсе не 1940-й, а двадцать первый век и неустрашимые стальные "птицы" Люфтваффе — лёгкая добыча для современных российских истребителей, я не стал. Да и как бомбёжка современной России могла помочь Тысячелетнему Рейху одержать победу над Советским союзом?

— Ну, до прихода русских ещё далеко, — сказал я и прикусил язык.

Барон мог и не знать о плане "Барбаросса". Но он бросил на меня цепкий изучающий взгляд, от которого холодок пробежал вдоль позвоночника.

— Не думал, Генрих, что вы верите в ту чепуху, которой переполнены наши газеты. Русские вот-вот войдут в Германию. Когда фюрер решил вторгнуться в польскую часть России — это была ошибка.

Хорошо, что из-за затемнения, барон не мог видеть выражения моего лица. Пару секунд я пытался переварить сказанное.

— Да, возможно, вы правы, барон, — выдавил я, наконец. — Может и не стоит начинать войну с Россией.

— Безусловно. Мы могли договориться с царём Константином. Он немец. Хотя Россию любит больше, чем свою бывшую родину.

И тут в голове что-то щёлкнуло, перед глазами пронеслись заголовки газет, слова Эльзы о суровых зимах в России, "Восточном фронте" и я прозрел.

— Но сейчас надо довести дело до победы, — сказал я, ощущая, как предательски дрожит мой голос.

Чёрт возьми, сейчас только я прекрасно понял, что попал вовсе не в 1940-й год прошлого нашей Земли, а в альтернативную реальность! И надо как можно быстрее выбраться отсюда!

* * *

— Генрих, тебя вызывает Бойтель!

Голос Курта оторвал от приятных воспоминаний, и я незаметно спрятал фотографию Эльзы между страниц книги. Не то, чтобы я стеснялся своих чувств, но лишний раз не хотел показывать. Нам удалось лишь раз прогуляться вдвоём по каменистым холмам, заросшим густым лесом, который окружал замок барона. Солнце, пробиваясь сквозь листву, дробилось на миллиарды золотых капель, не достигая толстой зелёной подушки, пружинящей под ногами. Царил таинственный полумрак, влажный воздух, пропитанный терпким ароматом трав и цветов, дурманил голову. Хотя нет, я никак не мог сосредоточиться, потому что Эльза держала меня за руку и вела по тропинке. Мы перебирались по завалам камней, залезали в манившие мрачной тайной гроты и целовались в их глубине.

Потом мы вышли на берег озера, заросшим густым зелёным ковром, расстелили плед. И я разделся, чтобы позагорать. Но Эльза решила иначе. Вскинув руки, она грациозным движением сбросила платье, оставшись лишь в воздушной короткой комбинации и трусиках. Прижалась так требовательно, что я не смог сдержаться — стал жадно нежно, но требовательно целовать её в губы, шею, мягко лаская груди с крупными сосками, зарываясь носом в её волосы, ощущая их пьянящий женственный аромат. Лихорадочно стянув с Эльзы трусики, овладел ею.

Потом мы лежали рядом, утомлённые и счастливые. И я вглядывался в высокий купол неба, на котором скользили, как пушистые призраки облака, подсвеченные снизу ярким июньским солнцем, и ощущал себя счастливым.

А на следующее утро к моему огорчению приехал посыльный с предписанием для меня прибыть на полигон Пенемюнде. Я неплохо знал историю этого исследовательского центра, где работали лучшие учёные умы, благодаря работе которых немцы во времена Третьего Рейха достигли невероятных высот в авиастроении и ракетостроении, поэтому ничему не удивлялся. Даже самолётам со стреловидной формой крыла и реактивными двигателями, выстроившимися в ряд на аэродроме.

И когда Курт сообщил, что меня вызывает Бойтель, я на подкашивающихся от волнения ногах сбежал по лестнице, почти бегом миновал широкое бетонное поле, и оказался у башни, чей силуэт белел сквозь густые кроны деревьев. Она чем-то напоминала башню замка в Меспельбрунне. И вновь заставила вспомнить об Эльзе, и на меня на миг обрушилась удушающая влажная волна.

В башне проходила шахта, выкрашенная блестящей белой эмалью. По стенам толстыми змеями вились кабели. Лифт вознёс на верхнюю площадку, которая, казалась, раз в пять больше, чем снаружи. Обшитые серебристыми панелями стены, высокие шкафы с уходящими вверх блестящими металлическими трубами, похожие на суперкомпьютеры с охлаждением жидким азотом. Особенно сильное впечатление производило устройство, установленное в центре зала. Заключённый в прозрачный цилиндр толстый стержень с шаром на конце, из которого били ослепительно яркие электроразряды. Катушка Тесла? Я видел такое на выставках. Но практического применения подобная штука не имела. И главное, всё это оборудование никак не вязалось с 1940-м годом.

Здесь меня поджидал Бертольд Бойтель, высокий немного сутулый брюнет в белом халате. На продолговатом странно-бледном лице выделялись густые усы, которыми он явно гордился и тщательно за ними ухаживал.

— Ну что, Генрих, — он бросил на меня изучающий взгляд чёрных выпуклых глаз. — Готовы во имя Тысячелетнего Рейха на великую, но чрезвычайно опасную миссию?

Достал из кармана пульт, щёлкнул кнопкой, и в центре зала повисло стилизованное изображение двух соединённых в узком месте воронок, сквозь которые текла река с указателями-стрелками.

— Вот здесь возник разлом, из которого исходит сильный энергетический поток. Наши учёные смогли направить его в нужное русло. На другой стороне портала возникает "солнечный шторм". Он выводит из строя связь, генераторы. Мы решили послать туда на разведку нашу уникальную машину, которой будете управлять вы, Генрих, гордость нации.

Я вспомнил, как аэродром погрузился во тьму, когда выключилось электричество, а у Комаровского отказала электроника в Т-60. Страшная штука. Но откуда она у немцев? Эх, если бы перенастроить этот портал на наше прошлое. Десятки суперсовременных истребителей переносятся в 1941-й год и разносят технику гитлеровцев на клочки. И пусть это будут истребители не пятого поколения, но такие, которые смогли бы ориентироваться без спутниковой и наземной связи. С такой технологией мы бы выиграли войну в два счета. И не было бы столько жертв.

Я подошёл ближе к изображению, вгляделся.

— Скажите, герр Бойтель, а вы не боитесь, что русские, узнав об этом разломе, тоже могут послать свои самолёты сюда?

— Нет, ну что вы, — он снисходительно улыбнулся в усы. — Пройти через это "окно" могут только лётчики, чьи тела синхронизированы с частотой. Остальных просто разорвёт на атомы.

Да, именно это и произошло со мной, я с грустью: моё тело превратилось в пыль, а сознание совершенно непостижимым способом переместилось в "гордость нации" — Генриха Гроссера.

— Понятно. Но мне до сих пор не дали руководство по пилотированию ТХ-66. Я должен освоить...

— Никакого руководства, инструкций — ничего нет, — огорошил меня Бойтель. — Что вы так уставились на меня? Да, именно так.

— Постойте, Бойтель. Как можно пилотировать аппарат, не зная, как он устроен? Чёрт возьми, это опасно. Я вам не подопытная морская свинка.

— Не злитесь, Генрих. Когда увидите, всё поймёте. Не торопите события.

ТХ-66 привезли на следующее утро. Солнце едва показало сияющий диск из-за горизонта, облив розоватым светом летательный аппарат, гордо возвышающийся передо мной. Да, он напоминал ту серебристую махину, которую я уничтожил ракетами. Два треугольных крыла, одно под другим, соединённые между собой распорками и воздухозаборниками, сзади — восемь широких раструбов двигателей, в каждом из которых я бы мог встать в полный рост. Кажется, я ошибся, эта громадина больше походила на космический корабль, чем на самолёт.

— Ну как, Генрих, вы готовы опробовать? — спросил Бойтель, его глаза радостно сияли.

Один из техников подал мне гермошлем и по приставной лестнице я забрался в кабину. Тут же испытав ни с чем не сравнимое разочарование. Видимость в кабине была почти нулевая, лобовое стекло, словно узкая прорезь для монет. А приборы! На панели управления куча непонятных экранов, тумблеров, кнопок с надписями, сделанными, будто клинописью на глиняных табличках. Я не увидел ни штурвала, ни ручки управления, ни рукоятки управления газом. В расстроенных чувствах, присел в кресло, которое неожиданно мягко обволокло тело. Надел шлем и замер: кабина стала будто прозрачной. Глазам открылся не только широкий обзор спереди, и сбоку, но и внизу и сзади. Я сидел словно в прозрачной сфере. И в то же мгновение краем глаза заметил, как над приборами заклубилась мерцающая дымка и я не только отчётливо увидел подписи под каждым экраном, кнопкой или тумблером, но понял, для чего это предназначено. На миг показалось, что надписи сделаны на немецком, но затем они сменились на русский, заставив поёжиться. Вдруг кто-то увидит? Но я не видел символов: букв, цифр, информация напрямую перетекала в мой мозг.

Лёгкий щелчок и передо мной выросла рулевая колонка со штурвалом, он лёг в руки, как влитой. Я сделал проверку приборов, запустил двигатели. Четыре из восьми из них включились, по фюзеляжу прошла привычная вибрация. И самолёт, или что на самом деле это было начал разбег. Двигатели на взлётном режиме — я понял это рефлекторно, ощущая всем телом. Взял штурвал на себя. Отрыв! Махина взвилась в воздух удивительно послушно и душу залило ликование, как бывало тогда, когда я только-только начинал свой путь в небо желторотым курсантом авиаучилища.

Далеко внизу остался полуостров, омываемый сине-стальными волнами Балтийского моря, в которое солнце влило ослепительное серебро. В клубящейся зелени утонули здания, ангары и пусковой ракетный комплекс, похожий на чашу футбольного стадиона.

Я сделал пару кругов и начал подниматься. Как на испытаниях делал одну площадку за другой на разной высоте. И вот уже подо мной закурчавились облака, словно белоснежные шапки снега на вершинах гор-великанов.

Я поднимался всё выше и выше, совершенно забыв об осторожности, как вдруг услышал полную тишину. Но через мгновение оглушил рёв двигателей. Сильный толчок в спину и на одном из экранов зажглась надпись: "Ракетные двигатели включены". Ракетные? Так это вовсе не самолёт, а орбитоплан?

Над горизонтом, изогнувшимся дугой, голубоватая дымка перетекла в чёрное небо с бледными, едва различимыми звёздами. И я увидел совсем рядом ущербный диск Луны, изъеденный кратерами. А не махнуть ли мне туда, на Луну?!

Но с сожалением я вспомнил, что надо возвращаться. Когда орбитоплан прошёл границу атмосферы, ракетные двигатели выключились, он начал планировать, пока не включились реактивные двигатели. Я вышел на глиссаду по радиомаяку и посадил чудо-аппарат.

Вылез наружу, сняв с совершенно мокрой головы шлем. Прохладный ветер с моря освежил лицо. Я спустился вниз по лестнице, внутренне дрожа от какого-то потрясающего ощущения счастья, которое раньше не довелось испытывать.

— Как ощущение? — ко мне подошёл Бойтель.

Я молча оглядел летательный аппарат, словно хотел навеки запечатлеть его в памяти.

— Герр Бойтель, а что за двигатели тут стоят?

— Мы не знаем, — совершенно спокойно ответил он.

Я на миг потерял дар речи, решив, что он пошутил.

— Не знаете?! А топливо? На каком топливе он летает?