Иван Иванович, не скрывая возмущения, плюнул на общественный пол коридора и вышел из квартиры. Катившаяся весна охватила его благоуханием, и он наполнил нею грудь, возвышаясь над повседневщиной.

— Дядя! — услышал он юношеский голос рядом. — Посмотрите! Этот недотепа пытается сопротивляться и спорит еще, что выиграет. Взгляните на доску и расскажите ему — кто он есть, или я не прав?

Козюлин по инерции приостановился на обращение и посмотрел на шахматную доску, боевые действия на которой вели юноша и мужчина лет сорока сомнительной биографии. Он подошел ближе к позиции и осознал всю бесперспективность черных фигур, осажденных превосходящими силами белых, которыми играл юный шахматист.

— Вообразите себе, он пытается еще со мной спорить, — негодовал парень, — ...под три рубля. Я бы и под сто поспорил, если бы они у меня были. Не хотите ли поспорить с ним и доиграть за меня, — добродушно предложил молодой "вундеркинд", выражая сожаление по поводу невозможности самому вступить в спор в сто процентной выигрышной ситуации.

— Да, я в общем-то... — промямлил Козюлин, дополнительно изучая безнадежное положение черных. — Согласен! — выпалил он, краснея от соблазна "на шармачок" скосить три рубля.

Его соперник, обхватив голову, мучительно выдавливал из нее правильную мысль. Он тряс нею, растирал, гримасничая от потуги. В результате этих усилий преимущество Ивана Ивановича испарилось в быстрые минуты, и вскоре нависла угроза избавиться от вечно не хватающей трешки. Он загрустил, и долго смотрел на непонятно откуда подвернувшийся "мат".

Когда затянувшаяся грусть переросла в неприличную паузу, Козюлин горестно похлопал себя по карманам и сказал:

— У меня тоже трешки нет. Я же не думал... Разве, что дома.

— Вася, сходи с товарищем домой и возьми у него проспоренное. ...И побыстрее. Не заставляй человека растягивать его огорчение, — сказал обладатель "сомнительной биографии", вынул газету "Известия" из надорванного кармана пиджака и стал читать, всем видом указывая на успешно завершенное дело.

Послушный Вася мгновенно изготовился выполнять то ли распоряжение, то ли просьбу, и Козюлину ничего не оставалось, как указывать дорогу сопровождающему его юноше.

Вошедшим в квартиру Ивану Ивановичу и Васе диктор радио сообщил печальное известие о том, что сегодня, 16 марта, много лет назад, в 1919 году, преждевременно ушел из жизни верный сын трудового народа, беззаветно преданный делу партии и построению светлого будущего Яков Свердлов, Председатель ВЦИК, совершивший шесть побегов из тюрем, но который не смог увернуться от подстерегшей его смерти.

Ивану Ивановичу очень не хотелось расставаться со своими тремя рублями. Проигранная сумма была небольшая, но очень для него важная, а сам способ извлечения ее, давил неприятным колом внутри на униженное самолюбие. Оно, самолюбие, билось в поисках выхода, но умная мысль пришла только одна, и та предлагала смириться, раздражая своей безысходностью.

Судя по всхлипываниям доносившимся из туалета, Валика по-прежнему продолжали плескать и, сравнив степени неприятности, Козюлину стало легче.

Бабушка Ориша бормотала что-то на своем посту, обиженно комкая губы. Безошибочно учуяв по знакомым возмущениям эфира приближение Козюлина, она остановила его и таинственно-мстительным голосом известила:

— К тебе пошли... Я раньше не замечала, что б ты с военными дружбу водил.

— Ты ж слепая, бабка Ориша, почему так решила? — инстинктом не сомневаясь в ее правоте, спросил Иван.

— Потому и знаю, что так оно есть... Сукном военным меня по ногам чиркнуло, а следом, по лицу — задиристым предметом в кожаном футляре, кобурой, похоже, стукнуло. Да и нафталином от них пахнет... Так что, торопись — не разминись.

Козюлин притормозил шаг и, заподозрив недоброе, вежливо пропустил молодого человека вперед, зная по жизни, что гадость при определенных обстоятельствах может обращаться в радость.

— Вот в эту дверь, пожалуйте, — Иван Иванович подтолкнул "гроссмейстера" в спину, — на столе возьмите. — Хотя знал, что на столе, кроме обычного хлама, ничего нет. Сам же входить не стал и, прикрыв нежно дверь, живо отошел от входа поодаль, чтоб в случае чего и его не прихватило...

Интуиция подсказывала ему, что появился шанс выпутаться с сохранением денег, а мысли о непрошенных гостях пока отодвигались на второй план ... до завершения расчета.

Из-за прикрытой двери никаких звуков не доносилось, но то, что там что-то происходит, сомнений не вызывало.

Вылет "гроссмейстера" произошел внезапно и стремительно. Он пронесся мимо Ивана Ивановича, не замечая ничего вокруг, что вполне устраивало проигравшую сторону.

После такого удачного разрешения инцидента, оставалась самая малость: набраться храбрости и открыть дверь собственной комнаты. Храбрость одолевали сомнения, и она никак не решалась проявить себя.

...Топоту с говором прибавилось со стороны туалета, определив собою появление врачей скорой помощи. Это дало тот толчок, который заставлял бросаться на амбразуру, раненым — ползти в атаку, а Ивану Ивановичу позволил открыть дверь личной комнаты.

В комнате никого не было. Только воздух преломлялся в лучах яркого солнца, как зимой, когда дым из трубы вьется. Козюлин чувствовал, что незримая энергия съаккумулирована в его комнате, но страха не вызывала, потому что никак себя не проявляла, сейчас, по крайней мере.

Неведомая тайная сила притягивала взгляд к столу, на котором всегда творился беспорядок, но вот что-то неестественно свежее давило взгляд. Иван Иванович подходил все ближе и ближе, заворожено разглядывая скопившиеся там предметы. Все было, как обычно... и вдруг, сердце сдавило узлом — на столе скомканным клочком лежала "трешка".

— Они с него трешку выдавили... — пробормотал Козюлин, нисколько не сомневаясь в происхождении купюры, потому, что его собственные деньги на виду никогда не хранились.

С затаившимся дыханием он склонился над столом, изучая визуально подброшенные деньги. Ему показалось, а возможно от перенапряжения, что бумажка распрямилась... и по спине покатились мурашки, и волосы не от ветра задвигались. Если бы вместо трешки на столе оказался червонец, то Ленин, с портрета, точно подмигнул бы ему — он был в этом абсолютно уверен.

В этот момент тяжелым обухом обрушился на его голову тупой удар, без труда сваливший его на пол со слабых ног. Следом, у носа, упало и само орудие удара — девятый том энциклопедии, будто случайно открывшийся на странице 786 и мрачное сочетание кольнуло Ивана Ивановича прямо в глаз: "Чистки партии"...

"...11 Съезд партии в марте 1922 принял по итогам генеральной Чистки партии резолюцию, в которой говорится, что "партии впредь придется прибегать к подобным мерам очистки". Ко времени Ч.п. 1921г. насчитывалось 658938 членов. Исключено по чистке и добровольно ушло 174900, т.е. примерно 30% всего состава.

...Исключено в результате Ч.п. 1929г. подверглось 8,8% членов партии и 11,8% кандидатов.

...Причинами исключения из партии служили: "как чуждый элемент — 16,9% всех исключенных, за бюрократическое отношение к работе и нарушение трудовой дисциплины — 16,4%, за партийную недисциплинированность и невыдержанность — 10%, за пассивность — 17% и за бытовое разложение — 21,9%

Выговорам и другим партвзысканиям подверглись во время чистки 12,9% общего количества оставшихся в партии."

"Чистка партии" незаметно перетекала в следующее понятие: " Чистка советского аппарата":

...Вычищаемые из партии подразделяются на три категории...

Далее шла таблица очищенных от партии и распределенных на, эти самые, три категории. Иван Иванович поднялся с пола, не став углубляться в подробности, занятый разрешением набежавшего вопроса: как тяжелая книга смогла достичь его головы? — До полок с остальными томами было не менее двух метров, и даже свалившись на бреющем полете, до уязвленной цели ей бы никак не дотянуть.

"Там чудеса, там леший бродит..." — навеял мысли знакомый стих.

"Полтергейст!.." — пугающе загрохотало слово по дальним кладовым памяти.

Козюлин отбросил "это", как невозможное для прощупывания... и совершенно не воображаемое воображением.

Но все же: том лежал распахнутым на месте приземления, голова все так же ощущала признаки недавнего столкновения. Как он мог сюда долететь?.. Вопрос ошеломлял своей безответственностью. Вразумительного объяснения не было.

Оставалось только отодвинуть вопрос в сторону и забыть. В противном случае, в голову лезли алхимики, черти, колдуны и прочая нечисть накопившаяся в подсознании человечества.

Иван Иванович уразумел, что в его подсознании накопилось ведьмаков все больше из "Новой истории", а те из средневековья, и далее, из древности старинной, себя как-то не проявляли. Похоже было, что эти "новые", тех, до нынешней жизни не допускают.

И тут его сердце учащенно забилось вдруг. Трешка, лежавшая до сих пор на столе, исчезла.

Он обследовал каждый его участок трижды, не боясь вспоминать "нечистую", про себя, после каждого осмотра, затем взял линейку и ею перекопал, как не вспахивает свое поле крепкий хозяин, весь стол и вдоль, и поперек. Трешки не было. Ее не было нигде.

Иван Иванович это понял, и дальнейшие поиски прекратил, к тому же у него не было оснований претендовать на чужие деньги.

"Как пришли — так и ушли..." — вспомнилась фраза из жизни денег, и расстройство по утерянной купюре рассеялись. Вот только зачем она им там могла понадобиться?!

* * *

Приближалось Первое мая, праздник трудящихся, к которому готовились все загодя. Девушки шили новые платья, мужчины готовили костюмы, парторги занимались подготовкой массовости и организованности, и обеспечением повышенной одухотворенности в этот день. На заводах, предприятиях заготавливали красные флаги для наружности и водку для внутренностей трудящейся массы.

Всем нравились эти праздники теплом и беззаботностью и еще тем, что выпивший начальник становился человеком, и это всеми принималось и понималось... заискивающе.

Козюлин в "кают компании цеха" уловил прикосновение к плечу парторга:

— Что ты, Иван, активности не проявляешь в канун праздника трудящихся — я за тобой ходить должен. Смотри, весь наш институт и производственные цеха уже расписаны по номерам. Один ты непронумерованный остался.

Вот, смотри сюда лицом — ты у меня пятым с краю в двадцать первом ряду размечен, и "Подшипникова" своего не забудь. Вдвоем вам веселее будет.

— Боюсь, что на этот Первомай ничего у нас не получится: дуэт наш распался из-за тактических разногласий, — сказал Иван Иванович, потупив глаза, зная заранее, что его не поймут.

— Ты прекращай эту контрреволюцию. Если так каждый...

— Каждый — не каждый, — прервал старую песню Козюлин, — на сей раз пусть его кто-нибудь другой на горбу тащит, нет у меня возможности на это согласиться.

Парторг проглотил язык от такого сюрприза и крупный пот застлал ему глаза, которые тут же усиленно заморгали.

— Да, мне есть чем в этот день заниматься... вот, лучше в цеху делом займусь, и то польза.

— Да знаешь ли ты, что... — закипел парторг лицом.

— Да, знаю... — спокойно отпарировал Иван Иванович.

— Это все результат вашей пьяной болтовни по кухням и подворотням. Пьянство до добра не доведет — это еще этот, как его... говорил. А ты стал явно злоупотреблять спиртным — я это по ходу мыслей твоих вижу.

— Ничего вы не видите, — возразил Иван строго. — Не тяну я на "бухаря", как бы вам не хотелось, потому что редко стала проявляться у меня эта инициатива.

Парторг задумался, заметно погрустнел и начал с другой стороны, опираясь на жизненный опыт убеждений:

— Послушай, Ваня! А может тебе напротив, как раз выпить и необходимо. В своем коллективе, на природе, в праздничной обстановке. Вокруг знамена, транспаранты, портреты... И ты со всеми в ногу в одном строю.

— Может быть... — Иван насупился и бровями скрыл глаза, — но в другой раз... как-нибудь.

— Ну, смотри, Иван, — утратил сдержанность парторг, — не туда ты катишься, от коллектива отрываешься в единоличники! Ой, горя хлебнешь, да поздно будет! Возьми мои слова в голову, с ними и бодрствуй. Одним словом, я место твое указал пронумерованное и, лучше для всех людей страны будет, если оно тобою заполнится. И "товарищу Подшипникову" одному, брошенному в сарае, тоже не место, когда все на демонстрацию выйдут. Так что, уйми гордыню и взвали свою ношу, как следует. А тактических расхождений у вас с ним быть не может, так как живете вы на разных орбитах и столкнуться вам суждено жизнью, разве что на демонстрации, с... портретом. Потому пыль протри, чтоб лицо блестело качеством, — и развернувшись, пошел удовлетворенный проделанной работой.

Козюлин вздохнул глубоко от расстройства, и побрел тоже, пробел в душе работой заполнять.

* * *

От Моти Сталинского всегда дурно пахло. Еще со школы. Запахи, источаемые Мотиной плотью, отличались стойкой поразительной устойчивостью и носили презрительно резкий характер. Презрительно по отношению к Моте, но и Мотя плевать на всех хотел...

Он относился к жизни свысока, и она его не раз за это в землю втаптывала. Его устраивала жизнь во всех ее проявлениях, и потому он был счастлив, во всяком случае, в молодости. Благодаря такому взгляду на жизнь, закрывать дверь на замки в родительском, а потом и в своем доме, считал зазорным, боясь дать жизни повод уличить его в нежелании принять ее у себя в доме нежданно и в "неглиже".

Иван Иванович толкнул дверь, и как много лет назад она открылась, обдав гостя едким чесночным духом. Все говорило о том, что за последние пару десятилетий Матвей Сталинский не сменил ни образ мыслей, ни образ жизни.

"Жена по-прежнему с ним живет... во дает, женщина", — заключил Козюлин, споткнувшись о разбросанные посреди коридора женские туфли. Сильна природа сцепления противоположностей...

Дробные удары клавиш пишущей машинки заполнили атмосферу квартиры, воодушевляя на подвиг и Иван Иванович, удостоверившись, что он окончательно внюхался в дух помещения, совершил его — отважно шагнул на свидание с прошлым.

"...Опухоль разбросала метастазы социализма по всему свету. Сомнительная идея опутала умы приученные подчиняться, мыслить по указанию, но не к самостоятельным логическим упражнениям.

Мистическое слово — "счастливое будущее", делало их рабами настоящего, не вызывая никакого сопротивления. Масса грезила светлыми образами грядущих времен, зарываясь все более в настоящее дерьмо, в котором усиленно искала свое будущее счастье..."

Иван Иванович стоял молча и смотрел на застилающиеся слезами глаза Насти, безысходно печатающей безрадостный ненужный текст под командную диктовку мужа.

— Мотя! Может, хватит? Сегодня уже больно много... Делом пора заняться. Опускаемся ведь! — всхлипывая, заголосила Настя, ища молчаливую поддержку у застывшего в дверях Ивана.

— Пиши, сука! — не стесняясь вошедшего, не очень любезно ответил Мотя. — Это и есть дело! Остальное все — дерьмо!.. Наши дети должны знать: куда им вступать, а через "что" переступать. Иначе они тоже начнут экспериментировать вновь и вновь, повторяя ошибки их предков. На чужих ошибках никто не хочет учиться, черт побери! Я же описываю все, как было, все как есть! Чего же им еще надобно? Так нет же, пока каждый сам не вступит в это гавно — ни за что не желает верить, что это именно оно и ничто иное.