В пару к первому прозвищу родилось и второе, для Мари — Оргелуза, Гордячка. Это из-за манеры юной графини всегда держать подбородок чуть вздернутым — виною тому на самом деле не гордыня, а маленький рост дамы, при котором она, однако же, не желала смотреть на людей снизу вверх — но получалось, что она вечно задирает нос. Третье прозвище, Кретьеново — Наив, Простак — получилось совсем случайно. Что-то он не понял из разговора графской четы, что-то перепутал и переспросил — "Сиры мои, прошу вас повторить все сначала для ушей простака..." Так и стали они — Оргелуз, Оргелуза и Наив, так и звали они друг друга дома, вкладывая в смешные имена всю взаимную дружескую нежность. Хорошо, что их было трое. Втроем им теперь жилось лучше, чем любым двоим из них — без третьего; и Мари с Анри, и Кретьен вдвоем со своим графом или же с его супругой ощущали словно бы смутную неполноту, восполнявшуюся с появлением оставшегося. Почему-то так всегда получалось, что двое в отсутствие третьего невзначай заговаривали о нем, словно заменяя тем живое присутствие. Кретьен с дамою слагали об Анри стишки в таком роде:

"Шампанский граф во многом прав —

Когда жует коренья трав,

Когда несется в бой стремглав,

Когда лежит, с коня упав..."

(Когда это я жевал коренья трав, вы, поэтишки, спрашивал Анри со смехом — и Мари отвечала, очаровательно склонив головку на плечо: "Мы хотели показать только, сколь много и сколь истово вы поститесь, монсеньор Оргелуз...")

Себя они, впрочем, тоже не щадили. Иначе бы на свет не родилось строчек вроде таких:

"Мессир Наив, в войсках служив,

Был не отважен, но болтлив.

Полвойска переговорив,

Скрывался он в тени олив.

Увы! наград не заслужив,

Ура! с войны вернулся жив..."

И про Мари были стихи, и немало. Правда, большинство их она придумывала сама — у Кретьена бы язык не поднялся на особенно кощунственные строчки. Но на комплимент вроде :

"Свечей хоть вовсе не дари

Моей владычице Мари —

Глаза горят, как фонари,

Как две свечи, а может... три" — на это его вполне хватало. Или —

"Весь пост молилась до зари

Моя владычица Мари,

А ночью грызла сухари,

Замкнувши двери изнутри..."

Смеялись они очень много. Позже, когда Кретьен вспоминал эти два года жизни их "тройственного союза", ему казалось, что они смеялись всегда, просмеялись два года напролет. Их смех так и звучал у него в ушах — смех в каменной зале, смех на зеленой траве, смех под сводами леса, и у камина, и в саду старой графини... Высокий, серебряный — смех Оргелузы; заливистый, громкий и свободный — ее мужа; и негромкий, очень радостный — его самого, Наива, Простака... Каким же он тогда был простаком.

И именно будучи простаком, он восторженно принялся за новый роман — по просьбе Мари, когда она сказала как-то раз, до смешного по-детски смущаясь — превращаясь в ту маленькую девочку, что плакала над горестями Эниды, забытая всеми в огромном королевском дворце: "Послушайте, Наив... Вы же, наверное, скоро начнете новый... Ну, новый какой-нибудь роман. Вы не могли бы... ну, писать его не просто так, а для меня?"... Маленькая девочка внезапно встретилась со знаменитым поэтом. Графиня отдавала вассалу приказ. А на самом деле — не то и не другое...

— Повинуясь приказу моей госпожи, перо мое будет бегать по бумаге вдвое быстрей, чем обычно, — с улыбкою поклонился верный рыцарь. А потом они вдвоем нашли и обговорили сюжет, который порадовал бы их обоих и подошел бы для длинного, но не чрезмерно длинного, не требующего продолжения повествованья. Кретьен, как всегда, хотел истории о служении и чести, а Мари желала сказку про любовь. История Ланселота оказалась идеальной — обе этих темы переплетались в ней так тесно, как это только возможно, и должна была получиться наполовину жеста, наполовину роман едва ли не трубадурский по накалу страстей. А кроме того, вдвое легче и интересней писать книгу, matiere и san которой исходят от прекрасной дамы, ценительницы, друга... Вдохновленный так сильно и горячо, как не случалось у него со времен парижского "жара и глада", горячки творчества, из-за которой архивариус, кривясь, потом не доплачивал половины денег за сданные не в срок списки манускриптов, — горячий и горящий, как во времена Клижеса, Кретьен приступил к работе над романом тем же вечером, и встал из-за стола в своей спальне в середине следующего дня.

"Коль скоро госпожа моя

Желает, чтобы начал я

Роман очередной — ну что же,

Кто в мире ей перечить сможет?

Я больше б сделал, признаю,

Чтоб даму радовать свою,

И говорю о том без лести —

Хотя другой на этом месте

Сказал бы, подольщаясь к ней,

Что госпожа земли моей

Всех прочих женщин превосходит,

Как ветер, что в апрель приходит,

Прекрасней всех ветров иных.

Но я, увы, не из таких,

Хоть в этом со льстецом согласен;

Скажу ли я — "Алмаз прекрасен,

Отполирован, он горит,

И жемчуг* огнем затмит,

Как госпожа моя графиня

Всех королев затмила ныне"?

Но нет — я честью дорожу

И слов подобных не скажу,

Хоть в них лишь истина одна

Для бедных глаз моих видна!

Скажу одно — ее приказ

Важнее для меня сейчас,

Чем мысль любая или пыл,

Что в этот труд бы я вложил...

Итак, Кретьен берет на совесть

О Рыцаре Телеги повесть,

Чья тема, чей сюжет и пыл

Графинею подарен был.

Поэт взялся за труд опасный —

Сей не испортить дар прекрасный,

Дурного не содеять с ним

Искусством бережным своим.

Что ж, безо лжи и без прикрас,

Он начинает свой рассказ..."

...Перед те, как лечь наконец спать, он попросил у распорядителя замка какой-нибудь еды и побольше свечей. В эту ночь он написал не менее трехсот строк. Правда, их еще предстояло править, править и править... По-хорошему, на большой, тщательно отделанный роман требовалось никак не меньше года. Кретьен это понял с тех пор, как научился подолгу работать над стихами — а не оставлять рожденное в запале как оно есть. Тем более что писал он подолгу — вновь и вновь вычитывая и шлифуя отрывки текста, которые сами выливались из-под его пальцев, когда случались приступы вдохновения. А приступы вдохновения — такая штука, Божий подарок, ее самому у себя вызвать никак невозможно, хоть ты обкурись гашишем, как жуткие слуги Старца Горы; так что — carpe diem, Leuсonoe, а поспишь как-нибудь в другой раз... Тем более что Кретьену пока очень нравился его новый роман. Он был... ну, живой — в отличие от придуманного Клижеса, про которого Кретьен, чтобы не соврать, все высчитывал по картам ("В порт Саутгэмптонский вошли...") А здесь... Ну, бывают такие книжки, которые пока пишешь, понимаешь, что пишешь правду. И дело не только в том, что этой истории Кретьен совсем не придумывал — воспользовался вариантом очень известного артуровского преданья и дополнил по-всякому. Где-то за строками этого романа всегда улыбалась Мари, и поэт знал до мелочей, какое именно выражение глаз у нее будет от той или иной удачной строчки. Это невообразимое счастье, доступное немногим — писать жданную книгу. Наверное, для женщины то же самое — вынашивать желанного мужу ребенка.

То была холодная, но бесснежная зима 1165 Анно Домини, незадолго до Рождества, когда Кретьен в Труаском замке графа принялся за новый роман о любви.

Им бы не расставаться, им бы быть все время втроем.

Но Анри попросил — очень попросил! — и разве мог Кретьен отказать.

Анри очень не хотелось в Пуатье — пусть даже в качестве супруга и провожатого Мари. Юной графине вздумалось навестить свою матушку Алиенору, которая, подарив английскому королю трех прекрасных сыновей и дочь, предпочитала проводить хотя бы несколько недель в году в родном именье, том самом, откуда некогда выезжал в поход великий Гийом Девятый, отправляясь в изгнанье, в Святую Землю, с Богом заключив союз... Туда-то, на берега прекрасной Вьенны, где леса широколиственных платанов и каштанов влажно шумят по ночам, где певучий южный выговор редко прерывается франкской речью, где Кретьен еще никогда не бывал — и лежал ныне путь их кортежа, прекрасной дамы и двух рыцарей, данных супругом ей в спутники. Вторым, после Кретьена, оказался пятидесятилетний Тьерри Шалонский — отличный воин и муж весьма опытный, знакомый Кретьену еще по Святой Земле, и мало кому из своих вассалов Анри доверял больше, чем этим двоим. Кроме того, Мари взяла с собой пару служанок, весьма милого пажа по имени Шарль, человек десять солдат, трех егерей, в том числе одного старого, усмешливого — любимца Анри, чтобы охотились по пути. Дорога предстояла недели на две, а то и больше, и избалованная дама не хотела в чем-либо терпеть недостаток. Еще в качестве эскорта по собственной воле с ними увязался любезный друг Годфруа. Который по странной случайности при Альенорином дворе пока не бывал и собирался наверстывать упущенное, покоряя красотой и обаянием пуатьерских дам.

"Ты уж съезди, будь другом, — так говорил Анри своему вассалу, то и дело для большей убедительности встряхивая его за плечо, — там же это... южные всякие разности, трубадурские сборища, я там с тоски умру за два дня..." И совсем иначе говорил он, когда, выехав провожать обожаемую супругу аж до самого моста через Йонну, прощался с нею — впервые на долгое время.

— Смотрите, мессир Кретьен, — сказал он сурово, обнимая друга на прощание и размашисто крестя его в путь. — Доверяю вам свою любовь и честь, оберегайте Мари, как родную сестру, и Христа ради и ради вашей верности не допустите до нее никакого зла.

— Я постараюсь, мессир Оргелуз, — слегка краснея, ответствовал вассал, глядя сквозь прищуренные глаза на ярко блестящую воду. На короткий миг ему стало жутковато — кажется, развлекательная поездка оборачивалась некоей большой ответственностью.

— Не далее чем через два месяца ждите нас обратно, — с детской убедительностью говорила Мари, чьи волосы в солнечное утро поздней весны казались совсем золотистыми, просверкивающими красноватыми искрами. — Если же что-либо изменится, я пришлю гонца... И не забудьте, — она с проповеднической назидательностью приподняла тоненький палец, — заказать обедню о путешетвующих... А потом — обед дла тридцати бедняков, ради удачного исхода странствия. Завтра же, и непременно!..

— Ну, храни вас Господь, — и граф еще раз перекрестил их — уже всех вместе, всадников и небольшую крытую повозку, едва кортеж начал переваливаться через широкий мост. Мари пока что хотела ехать верхом, и конь ее, свадебный подарок Анри, был серебристо-серым, почти белым, с длинною черной гривой. Этот конь и Кретьенов угольный Морель приходились друг другу сводными братьями — сыновья одной матери, прекрасной испанской кобылы, которая стоила Анри едва ли не столько же, сколько все остальные его лошади, вместе взятые. Только конь Мари родился пораньше — на несколько лет, и отличался нравом чрезвычайно сдержанным, как тот самый скакун Эниды — "Он не кусает, не несет, и на дыбы он не встает, и ехать на таком коне — что плыть по озеру в челне..." Ну, это так и подобает коню, чей хозяин — юная дама. Кретьен обернулся и махнул графу рукой, а тот — уже с другого берега, в окруженье нескольких оруженосцев — зачем-то отсалютовал мечом, и на лезвии ярко блеснуло солнце. Прекрасный выдался апрель, очень теплый, а до ближайшего замка, места ночлега — меньше дня пути, и торопиться совершенно некуда. Годфруа, не имевший лошади, ослом однако же погнушался, и шел теперь пешком рядом с обозом — звон его мозгораздирающей флейты даже не вызывал у Кретьена обычного раздражения. Верный Ученик толковал о чем-то с Анет, хорошенькой графининой девушкой, ехавшей на телеге; та порою начинала глупо хихикать — видно, синие глаза и музыкальные таланты Годфруа начинали растапливать ее слабенькое сердечко. Стихи он ей, что ли, читал —

"Воевать с природою, право, труд напрасный:

Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?

Над душою юноши правила не властны —

Он воспламеняется формою прекрасной!"

И все в таком духе, небось не Historia Francorum ей цитирует.

В новую свою, Кретьеном подаренную зеленую широкополую шляпу ("Ну не носи ты, Христа ради, эту свою рвань, мне перед Анри неудобно... Заделался в ученики — так учись хоть пристойно одеваться!") неунывающий голиард воткнул красивое черное перо. Похоже, соколиное, и оно лихо торчало под углом, придавая всей конструкции несколько разбойничий вид.

— Наив, — окликнула Мари, поворачивая сияющее, ярко освещенное солнцем лицо. — Послушайте-ка, у госпожи моей матушки наверняка случится состязание трубадуров. У нее же сейчас такой поэтический двор в Пуатье, какого по всей Европе не найти!.. По-моему, вы просто должны...

— Понятно это и коту —

Прекрасны земли Пуату!

Но там, как птахе на лету,

Мне будет петь невмоготу...

— Не отшучивайтесь, — Мари погрозила пальцем, на котором вспыхнул огоньком камень большого перстня. — Можете считать, что это приказ. Весной, когда весь мир в цвету, не стыдно ль вам за немоту? Конечно же, вы будете выступать.

— Но госпожа моя, — Кретьен свел черные свои брови в мучительной попытке объяснить. — Я же, вообще-то, совсем не пою... А свои песни надо исполнять в голос, а не просто подавать слушателям листок со стихами!.. К тому же у меня все длинное, а что короткое, лирическое — то просто никуда не годится...

— Значит, найдем вам жонглера, Наив, — нетерпеливо отмахнулась владычица. — Если угодно, хоть того же вашего ученика — кажется, ему это не впервой... О! Я придумала! Я сама спою ваши песни! А что? Из меня неплохой жонглер, не так ли?

— Ужасный, госпожа моя, — искренне отвечал Кретьен, едва не свалившись с коня — а затем и с моста — в воду. Он был, на всякий случай, в кольчуге — и потому столь сильное удивленье могло стоить ему жизни. — Потом, вы знатнейшая из дам, которая почтит этот двор своим присутствием — а хотите выступить в роли какой-то жонглерессы!.. Кроме того, неужто ваша матушка вас не признает? А признает — так что она подумает?..

Мост наконец — к счастью — кончился, дорога — широкая, укатанная многими колесами — тянулась и петляла между редкими дубками, тонувшими в поросли орешника. Где-то позади поскрипывала телега, впереди мелькали зеленые на зеленом спины егерей.

Кретьен, хотя и в кольчуге, ехал без шлема, и волосы его ярко блестели, как сталь. Не имея привычки грызть ногти, он в замешательстве стиснул пальцы так, что слегка хрустнули суставы. Похоже, что Мари, вырвавшись — в первый раз — из-под чьей бы то ни было опеки, решила развернуться вовсю.

— А я и не хочу жонглерессой, — капризно заявила она, сгоняя со щеки назойливую мошку. Волосы ее, убранные под гебенде, просвечивали ясным золотом. Похоже, Кретьен не ошибся в своих предположениях. — Я буду жонглером!

— Как так, госпожа моя?