Вдруг некая тоненькая иголочка пронзила позвоночник поэта. Оно было не больно, а сладко: то вещий Дар пробуждался, открывались потаённейшие родники, прозревали очеса души. Нашего героя подняло, понесло, накрыло, развиднелось, взыграло, сошлось — carmen, metus, merum, mustum, reditus. Явственно обнаружились какие-то маяки, резеда, мистраль. Впрочем, через секунду всё это покрылось коростой и взорвалось, образовав по ходу то ли барьер, то ли экран, то ли просто завесу жёлтого тумана.
Пьеро попытался повернуть голову. Туманный барьер повернулся вместе с головой. Дальнейшие попытки приводили к тому же результату. Маленький шахид даже взрыднул: он стремился к резеде и мистралю, он всю жизнь стремился к резеде и мистралю, а тут такой афронт. Кто б не взрыднул на его месте?
И в этот самый миг откуда-то отовсюду грянул громовой неслышимый — да, вот так и бывает в тех местах, куда по нечаянности вознёсся дух поэта — голос. Он был настолько оглушающе тих, что поэт сначала не разобрал, что ему говорят — вернее, о чём спрашивают.
Голос повторил то же самое, и на этот раз Пьеро что-то услышал:
— ...шки или ...ешки? — вопрошали его, и от его ответа зависело всё — и в то же время совершенно ничего не зависело.
— А разница? — нашёлся маленький шахид.
— Никакой, — признали свыше.
— Ну тогда первое, — наугад сказал Пьеро.
— То есть ты желаешь созерцать причины и начала последующих событий? — в нездешнем голосе прорезалось нечто вроде интереса. — Что ж, изволь.
Завеса тумана разорвалась снизу доверху, и Пьеро увидел комнатку с фикусом, торшером и роялем. За роялем сидела небольшая музыкальная обезьянка, а рядом возлежала старая, поседевшая поняша в круглых очках.
— Ещё раз, — скомандовала она обезьянке и запела:
— Я хочу... незнакомую женщину...
Тоненький детский голосок подтянул:
— И знакомую тоже хочу-у-у...
— Стоп! — распорядилась старая поняша. — Где чувство? Страсти больше, страсти! Ты хочешь! И знакомую, и незнакомую!
— Зинаида Петровна, — прозвучал тот же голосок, — я маленькая ещё. Я пока никого не хочу...
Тут Пьеро наконец заметил смешную девочку-понечку в белых гольфиках, с завитой гривкой и атласным бантом между ушками. Она стояла перед строгой училкой, виновато ковыряя паркет копытцем.
Старуха посмотрела на ученицу недовольно.
— Ты чем поёшь, Ливушка? Вот чем поёшь, тем и хоти! Ещё раз. Вступаешь сразу, на ре-диезе. Ре-диез — ми — ля-я... Поняла? Вот так вот: и знако-о... тут четверть, потом восьмушки... мую — то-о... четверть, слышишь? не держи... то-о... и две восьмушки — же хочу-у... не тяни в паузе, там тоже четверть, а не у-у-у. Жора, с того же места, — бросила она обезьянке.
— Я хочу... незнакомую женщину... — запела седая, вытягивая шею.
— И знакомую тоже хочу-у... — девочка постаралась изобразить страсть и в результате не попала в ноты, отчего смутилась окончательно.
Зинаида Петровна не остановилась.
— Необвенчанную и обвенчанную! — вывела она, добавляя в голос вибраций.
— Зинаида Петровна, а что такое необвенчанная? — перебила девочка.
— М-м-м... Рано тебе об этом знать! — отмоталась седая поняша. — Жора, ещё раз, с фа начинаем! Необвенчанную и обвенчанную...
— И несу-ущую в чёрном свечу-у... — уныло закончила девочка.
— Ужас! — учительница на этот раз рассердилась всерьёз. — Опять голос деревянный! Лива, ты поёшь как пень! Если б не твоя мама, я б тебя давно выгнала, — проворчала она так, чтобы девочка услышала.
Девочка услышала: глаза её подёрнулись слезами. Она хлюпнула носом, но потом взяла себя в копыта и зло оскалилась.
— Как пень? — переспросила она. — Значит, как пень, да? Жора! Ёлочку, две четверти!
Старушка и сказать-то ничего не успела, как обезьянка забренчала 'па-бам, па-бам'.
— В лесу родилась ёлочка, а рядом с нею пень! Имел он эту ёлочку четыре раза в день! — выдала малолетняя хулиганка.
У седовласой поняши отвалилась нижняя челюсть.
— Ему сказала ёлочка — иди ты на хуй, пень! — Злое 'на хуй' прозвенело серебряным живым колокольчиком. — Вот подрасту немножечко, тогда хоть целый день! — девочка вертанула хвостиком и лихо зацокала передними копытцами.
Учительница приподнялась, усталые глаза её загорелись.
— Вооот! — простонала она с облегчением. — Вот теперь чувство! Жора, ещё раз! Две четверти, presto! Ливушка, тот же текст!
Поняшка в гольфиках недоверчиво посмотрела на училку, но кивнула.
— В лесу родилась ёлочка... — бодрячком вступила Зинаида Петровна.
— А рядом с нею пень!!! — маленькая наконец распелась, слова полетели по воздуху, как разноцветные птицы.
— Имел он эту ёлочку... — Голоса учительницы и ученицы красиво переплелись, и Пьеро провалился в звенящее облако.
Внутри облака оказалось довольно-таки неуютно. Оно было сырое, холодное и пахло чем-то химическим.
Присмотревшись, Пьеро увидел за клубами пара — а может, дыма? — огромного хемуля с обвисшим клоком серой шерсти под подбородком. Пьеро слыхал, что хемули растут всю жизнь, и понял, что перед ним существо древнее, почтенное, может быть, даже заслуженное. Последнюю догадку подтверждала старомодная юбка с порыжевшими кружевами, золотые очки на морде, а также убранный в рамочку документ на столе — оказывается, тут был стол — с надписью: 'Доктор биологических наук, адъюнкт-профессор факультета биохимии Бибердорфского университета, доцент, заведующий лабораторией биоинформатики...' Дальше шло что-то мелким шрифтом, а в конце крупной прописью было выведено: 'Г. Эльфант'.
Существо восседало на некрашеном табурете возле установки со стеклянными ёмкостями, напоминающей вычурный самогонный аппарат, и подкручивало какой-то краник.
Пьеро, осмелев, подошёл поближе к существу и осторожно подёргал его за шерсть на горбу.
Существо обернулось и посмотрело на поэта как на говно.
— Гжещь! — крикнул хемуль. — Кто выпустил лабораторный материал?
— Я не материал, — позволил себе возразить Пьеро.
Учёный хемуль снова посмотрел на него — на этот раз как на несвежую пиздятину.
— Тогда кто? — осведомился он, всем своим видом показывая, что мнение самого поэта ему глубочайшим образом безразлично.
— Идеал, быть может? — предположил Пьеро — просто по контрасту с 'материалом'.
— Идеал? Эт-то вряд ли, — хемуль одарил поэта ещё одним взглядом, трудновыразимым словами, но не содержащим ни миллиграмма сочувствия и симпатии. — Гжещь, сцуко, да где ж ты бродишь, пердолонэ в дупэ?
— Пес це ебал! — донеслось откуда-то издалека. Голос был молодой, нахальный и недовольный.
— Чиш ты сен з хуем на глову позаменял? — хемуль рассердился, но тут в глубине установки что-то булькнуло и из ближайшего краника закапала прозрачная жидкость.
— О, тёпленькая пошла! — воскликнул хемуль и крантик открутил на полную. Жидкость полилась тоненькой блестящей струйкой. Хемуль осторожно её понюхал, на морде образовалось выражение глуповатого самодовольства. Он занюхнул швыдче — и внезапно отвалился, брякнувшись с табурета оземь.
— Слава те Доче, продукт нормальный, — сказал некто третий, невидимый. — Да где же этот Бженч...
Прозвучавшее слово было настолько непоэтично и оскорбительно для слуха, что Пьеро потерял нить, и слабенький ум его тут же отъехал и затерялся в тумане.
Из тумана выплыла огромная башка, поросшая плесенью. Присмотревшись, Пьеро понял, что она принадлежит какой-то рептилии.
— Ты антисемит? — спросила голова.
— А я почём знаю? — удивился Пьеро, причём дважды: непонятному слову и собственному ответу. Ответ был совершенно не в его духе, он был чужд поэту интонационно и ритмически.
— А уж не из этих ли ты часом? — башка подозрительно наморщилась. — Что-то носик у тебя длинноват...
Пьеро схватился за нос и ухватил пальцами какую-то длинную штуковину. От удивления он её выронил, и тут же на вещицу легла чёрная лапа с длинными страшными когтями.
— Это у тебя откуда? — голос был низким, каким-то земляным, что ли.
— Из одной глупой головы, Карл, — сказал другой голос, повыше и какой-то педоватый. — Парню забили это на Зоне, Карл... Парню забили, ты слышал, Карл? Это смешная шутка, Карл!
— Неплохой экземпляр, — оценил обладатель когтистой лапы. — А как он тебе достался?
— У нас не стало повара, Карл, — ответил невидимый собеседник, — меня поставили на кухню, Карл. Я варил голову, Карл. Я достал это из черепа, Карл.
— Но он ещё годен? — не отставал обладатель низкого голоса.
— Нужно немного почистить, Карл, — высокий голос говорил ещё что-то, но в этот миг перед Пьеро разверзлось — да, именно это слово здесь всего уместнее — огромное рыло неизвестного науке мутанта с единственным зелёным глазом на лбу. Глаз горел неугасимой злобою.
— Меня будить?! — взревел мутант и распахнул зубатую пасть, куда маленький испуганный Пьеро тотчас же и провалился.
Внутри обнаружился не кто иной, как Карабас бар Раббас собственной персоной, сидящий в ротанговом кресле и нервно теребящий бороду. Чувствовалось также присутствие настенных ковров, незадёрнутых гардин и молодой самки. Каким образом всё это чувствовалось, Пьеро объяснить не смог бы даже под пыткой. Просто само пространство было наполнено пониманием того, что в нём всё вышеперечисленное присутствует.
— Машенька, — сказал раввин, — ты хорошо подумала? Не то чтобы это было сложно... но я не люблю разбрасываться собой. А своим генетическим материалом — тем более. Поэтому мне хотелось бы быть уверенным, что тебе это точно надо. Ферштейн?
— Я же всё объяснила, — перебил женский голос, высокий и сердитый.
— Но ты не боишься за свою личную жизнь и всё такое? — продолжал Карабас. — Всё-таки это достаточно глубокое вмешательство.
— Если нечто противно богоустановленному закону... — начала женщина.
Что именно противно и кому, так и осталось неизвестным: сознание Пьеро рухнуло с высоты и покатилось по газону. На нём, при свете звёзд...
— Ты снова здесь, паскудный недопёсок?! — снова раздался тот самый голос, идущий отовсюду, и был тот голос гневен. — Я тебя, гондон штопаный, предупреждал — не лезь ко мне в книжку?
Существо сжалось и заскулило.
— Хорошо, но это последний раз... — начал было голос, однако в этот миг Пьеро посетило внезапное и острое прозрение. Он вдруг постиг, что существо-то и вправду гондонисто — поэт хоть и не ведал, что есть гондон, но ощутил тождество сущностей — и верить его скулежу нет никаких причин.
— Да врёт он всё! — заорал Пьеро. — И спит он в тумбочке! — добавил он для убедительности.
— Ах даже так? Ату его! — прогрохотало свыше, и тут же к сжавшемуся и скулящему рванулись со всех сторон семь ужасающих теней — поэт их не считал, но каким-то восьмым, а то и девятым чувством ощутил, что их именно семь и что кому-то вотпрямща пришёл последний, окончательный, бесповоротный.
— А теперь бонус-трек! — грохотнул глас небесный.
Небо — а может, землю — разорвала длинная хвостатая молния, и в её свете Пьеро увидел то, о чём некогда читал у Лотреамона, о чём грезил в дирижабле во время катастрофы и чего не имел даже теоретической возможности увидеть: витрину магазина на улице Вивиен.
Ну разумеется, он не понял, что это была именно улица Вивиен и конкретно витрина. Взгляд его внезапно упёрся в ровную поверхность стекла, а за ним в глубине — бутылки, корзинки, бархатные коробки, какие-то маленькие блестящие предметы. Ярче всех сиял огромный никелированный штопор. Испорченному существу наверняка захотелось бы вкрутить этот штопор в чью-нибудь жопу. Но испорченных существ поблизости не было. Не было вообще никого — кроме сидящего на стульчике человека. Он раскуривал сигару, не обращая ни на что особенного внимания.
Да, решил Пьеро, то был именно человек — ну или, по крайней мере, существо редкостной, выдающейся хомосапости. Правда, основания для такого вывода были неясны ему самому: конкретные черты существа уловить не удавалось, взгляд как бы скатывался с его лица и фигуры. Единственное, что останавливало внимание — дымчато-серая шляпа.
Существо поэта заметило.
— Ты кто? — спросило оно.
— Пьеро, — честно ответил Пьеро.
— Что ты делаешь в моём сне? — строго спросило существо.
— Да так. Тусуюсь, — сформулировал поэт.
— Ты похож на мудака, — рассудил обладатель серой шляпы. — К тому же обдолбанного.
Пьеро не обиделся: у него не было настроения обижаться.
— Я немножко выпил, — признался он, — и закинулся.
— А потом? — человек вроде бы заинтересовался темой.
— Ещё выпил, — признался поэт. — И ещё закинулся.
— А потом повторил и усугубил... повторил и усугубил, — задумчиво протянул человек в шляпе. — В таком случае твой онтологический статус более-менее определёнен.
Слово 'определёнен' Пьеро несколько сбило с толку, как и слово 'статус'.
— Статус определёнен чего? — решился он уточнить.
— Модуса бытийствования, — не очень понятно сказал человек. — Ты каким-то образом напрягаешь тентуру. Она от этого глючит. Сейчас она глюкнула особенно основательно. Ладно, проехали, всё равно не поймёшь. Давай о чём-нибудь поактуальнее. Например, такой вопрос: на чьи пьём? И закидываемся?
— А что? — не понял маленький шахид.
— Да как тебе сказать... — человек наконец справился с сигарой и жадно втянул дым. — Видишь ли, финансовые вопросы — самые сложные вопросы в мире. И самые интересные. Скажи мне, кто тебя содержит и почему — и я скажу, кто ты.
— На Карабасовы, — признал Пьеро. — Я в его группе. А Карабасу платит Тораборский Король. Король хороший, — добавил он искренне.
— Хороший король? — заинтересовался человек. — И почему ты так считаешь?
Пьеро задумался. Ему-то всё было понятно, но вот со словами случился небольшой затык.
— Просто так не убивает, — наконец сказал он. — Сначала немножко думает.
— Гм. И в самом деле хороший король, — похоже, обладатель серой шляпы воспринял сказанное всерьёз. — Видимо, долго правит. Кстати, сколько?
— После Хомокоста — лет триста, — принялся считать Пьеро, — а до Хомокоста не знаю.
— Гм-гм-гм, — человек выдохнул немного дыма. — Хомокост, говоришь? Судя по этимологии слова, людишек всё-таки уработают. И чем же? Надеюсь, не ядрён-батоном?
