Барон в юбке.

Вдоль стены, сгрудившись в тесную кучку и зарывшись в солому, дабы было теплее, сидели дети.

Плотная стайка нахохлившихся, словно воробьи в морозный день, ребятишек, на миг разомкнулась, впустив в круг вновь прибывшего, и обратно сомкнулась.

Уже слегка свыкшийся с плохой освещенностью взгляд старика успел заметить, как покрывшегося от холода мурашками товарища старательно отогревают с трех сторон сразу несколько детей, щедро делясь с ним своим теплом. Еще кто-то, отбежав в сторонку, сгребает охапку мякины, и, тщательно присыпав всю кучу-малу, мостится обратно, на свое место.

В углу грота — импровизированное 'родильное отделение' — на груде наваленных в кучу тряпок, мокрых от пота и отошедших вод, надрывно, со всхлипами сипит роженица.

Сил кричать у нее уже нет. Вокруг хлопочут ее товарки, сами больше похожие на иссохшие тени, чем на женщин.

Нарождение новой жизни и смерть тесно сплелись здесь между сбой в противоестественном экстазе посреди темноты, грязи и вони подземной овчарни.

В воздухе, смешиваясь с кислым запахом гниющей подстилки, фекалий, коптящего чада масляного каганца и вони давно немытых тел, отчетливо давящим диссонансом вклинивается запах приближающейся смерти.

Среди присутствующих только старик-доктор, да матриарх пещеры — колченогая бабка Прысля — древняя развалина, неким чудом оказавшаяся наиболее приспособленной к лишениям, выпавшим на их долю, как люди, причастные к Миру Духов, могли слышать это. Вместо гула весеннего леса — дара Бреголиссы, знаменующего появление новой жизни — леденящее дыхание смерти и шуршащий шелест шагов мараккашей по соломенной трухе...

Понимающе переглянувшись со старухой, Доктор, осенив себя Святым Кругом, тяжело вздохнул, и, вопреки всему, все еще надеясь на чудо, склонился над родильным ложем.

Женщины, столпившиеся вокруг, смотрели за их действиями с нескрываемым благоговением. В их глазах сияла твердая вера в то, что если за дело взялся Доктор, — все будет хорошо.

Чуда не произошло. Оно и не могло произойти, не смотря на то, что роды принимал прославленный на всю Империю врач — профессор медицины и почетный член академии наук при Преворийском Университете. Попавший в это злосчастное место по высосанному из пальца безвестным начальником таможенного поста подозрению в шпионаже в пользу гуллей, Доктор, не мог помочь ничем.

Ребенок родился мертвым, убив своим появлением на свет и мать.

Спустя три часа, двое мужчин, еще сохранившие в себе частицу сил, бережно выволокли к забранному толстой дубовой калиткой выходу из пещеры тело умершей. Следом за ними осторожно ступал и незадавшийся акушер, неся в руках маленький безмолвный сверток.

Подняв с пола специально предназначенный для этого обрубок дерева, один из носильщиков несколько раз громко стукнул в окованную сырым железом перекладину, ожидая обычного в таком случае взрыва ругани за дверью.

Никакой реакции...

Он постучал еще, и на этот раз громче. И опять — в ответ одна тишина.

Вдруг, за дверью раздался шум. Он рос и ширился, накатываясь, в нем слышались захлебывающиеся крики, звон металла и звуки тупых ударов обо что-то мягкое.

За дверью темницы явно шел бой.

Затем все стихло.

Послышался судорожный, торопливый скрежет ключа в замке.

Сидельцы дружно попятились от калитки:

— Гулли пришли... — обреченно пробормотал один из них

— Слышите, вы! — Гулли пришли! — с надрывом заорал он вглубь пещеры.

В ответ на его слова лежащие и сидящие вповалку люди зашевелились, поднимая головы и оборачиваясь к кричащему. По сбившейся, словно овцы, в растерянную кучку толпе, ледяным ветерком пролетел шепоток:

— Ну, вот, — теперь точно конец...

Запоздало заголосили бабы.

* * *

Из мемуаров Лимнуара Ле Кьемно, почетного ректора Преворийского Императорского Университета Естественных Наук.

Обстоятельства нашего знакомства с Леди Ассиль были крайне удивительными: если бы кто-нибудь тогда сказал бы мне, что рослый воин в странного вида доспехах, шутя вырезавший практически в одиночку десятерых стражников, охранявших вход в наше узилище, а затем ударом ноги сорвавший с петель окованную железом калитку ворот окажется женщиной, я бы рассмеялся ему в лицо...

...В тот памятный день, когда жалобно скрипнувшая на вырываемых 'с мясом' из дверного косяка петлях, дверь темницы с грохотом рухнула внутрь пещеры, едва не зашибив насмерть неосторожно стоявшего рядом вашего покорного слугу, пред нашими изумленными взорами предстал воистину Ангел Мщения.

С ног до головы забрызганный кровью наших мучителей, он стоял, тяжело дыша, на пороге пещеры, а из-за его спины струились уже по-зимнему красноватые лучи заходящего солнца. С ним рядом, прижимая к груди погнутую связку ключей, и трясясь, словно заячий хвост, разевал безмолвно рот, подобно задыхающейся рыбе, Кру Пацех — толстый добряк-фермер, истинный хозяин пещеры и хутора, превращенного стражниками-халдеями в опорный пункт разбойного промысла, в канун войны благословленного беербальскими харисеями.

Тем временем в пещеру стали набиваться кмети — как оказалось впоследствии — совсем еще молодые парни, последовавшие следом за вломившимся сюда грозным рурихмом.

Едва их глаза приобретали возможность видеть в полумраке, как они застывали, пораженные открывшейся картиной.

Один из них, самый молодой, в криво сидящей, явно с чужого плеча, чешуйчатой броне храмового стражника, в бешенстве прошипел по-мокролясски :

— Как скотину... В хлеву... Убью гадов!!!! — и рванулся обратно к выходу.

Когда он протискивался мимо сгрудившихся у входа товарищей, последний, шедший замыкающим, — массивный, — поперек себя шире, — воин, судя по дорогим доспехам, тоже рурихм или благородный лан, ухватил его, словно кутенка, за шиворот:

— Остынь, Онохарко!

Парень, хрипя свозь слезы что-то нечленораздельное, пытался вырваться.

Как только глаза привыкли к царящей под сводами узилища темноте, рослый Рурихм в чудовищно дорогом плаще из бьорховой шкуры, ворвавшийся первым, одновременно взмахнул обоими своими хищно изогнутыми тонкими клинками, покрытыми парящейся кровью, одним неуловимым движением стряхнув ее с полированных лезвий.

Опустив, не глядя, свои мечи в заткнутые по оригайскому обычаю, за пояс, ножны, он снял с себя шлем, открыв нашим взорам нежный, невинно-юношеский облик, чудовищно диссонировавший с густо залитой кровью врагов сталью доспеха.

Теперь казалось совершенно невозможным то, что только что спокойно и без видимого труда проделал этот юноша.

Но со второго взгляда, внимательному наблюдателю четко становилось ясно, что при всей своей кажущейся молодости и, прямо-таки написанной на лице неопытности, неведомый воин далеко не так прост: особенно поражали холодные, колючие глаза убеленного сединами волка-одиночки на детски-невинном, и, скорее, приставшем юной деве, а не воину, лице.

Обведя тяжелым, немигающим взором всю пещеру, рурихм отрывисто бросил:

— Вы свободны. Мои люди дадут вам одежду и пищу... После чего резко повернулся на каблуках, отчего полы его плаща взвились, крыльями летучей мыши обвив его фигуру, и стремительно покинул помещение.

Ночь и почти весь следующий день мы провели все на той же на ферме, отъедаясь и смывая с себя глубоко въевшийся запах страха, смерти и испражнений. Все теплые вещи, снятые с убитых халдеев, равномерно распределили между бывшими узниками, но люди, намерзшиеся в сырой пещере на весь остаток своей жизни, все равно мерзли и кашляли.

Наутро меня вызвали к лану Ассилу — так звали нашего нежданного спасителя.

Когда меня, все еще слабого и не способного держаться на ногах самостоятельно, аккуратно ввели в комнату, он сидел на широкой лавке, перебирая бумаги Пепе Цхотля — начальника охранявших нас стражников.

Поначалу я не признал вчерашнего грозного воителя в стройном, долговязом парне, сочтя его одним из его оруженосцев. Но увидев в углу его странные, невиданные мною доселе нигде, доспехи, аккуратной горкой сложенные на широкой тумбе, покрытой бесценной шкурой бьорха, я понял — этот парень — и есть Лан Ассил. Сам же лан, освобожденный от железа и толстого набивного поддоспешника, казался совсем молодым юношей, почти отроком, которому, если бы не чрезвычайно высокий рост, никто не дал бы более, чем тринадцать лет от роду.

Судя по покрасневшим, с прожилками сосудов, глазам, явно не спавший всю ночь, молодой воин живо вскочил на ноги, едва увидев нас. Уважительно склоня голову, он приветствовал меня, как старшего:

— Мне сообщили, что вы, Уважаемый, разумеете халдейское письмо?

— Да ваша милость, для выполнения своих обязанностей в Преворийском Университете, мне довелось выучить и халдейский, удивленно пробормотал я, крайне пораженный осведомленностью и напором этого юноши.

— Что ж, отлично! Он довольно потер руки. — Мне крайне необходимо знать, о чем этот изверг переписывался со своим начальством. Присаживайтесь, Лан Доктор, прошу вас — он придвинул мне невесть откуда появившийся грубо сколоченный стул со спинкой — сбитню горячего не желаете? Не дожидаясь моего ответа, он кивнул разбойничьего вида старику, незаметным призраком маячившему у входа, тот так же молча кивнул и испарился, буквально через мгновение возникнув вновь, но уже с двумя огромными дымящимися кружками какого-то очень приятно пахнущего пряностями и ягодами варева.

Пол часа спустя, по мере разбирания писем, его настроение все помрачалось:

— Итак, вы утверждаете, что по всему Мокролясскому тракту установлены дозоры и пикеты, отлавливающие беженцев из Фронтиры?

— Да, Ваша Милость, из данных писем это следует совершенно точно, кроме того, все задержанные направляются в такие же точно лагеря, как тот, который вы вчера почтили своим присутствием...

-Проклятье!!! Я так и думал!— Кулак Лана Ассила с грохотом обрушился на столешницу, заставив давно опустевшие кружки заметно подпрыгнуть. Совладав со своей яростью, он вытащил из сумы, лежавшей тут же, на столе, пергаментный свиток, оказавшийся грубой картой с массой пометок и надписей по-халдейски:

— Это те самые лагеря?

Я взглянул на карту:

-Да, тут написаны названия хуторов и количество содержащихся пленных — вот этот кружок — здесь мы с вами.

— Что ж, — с грохотом встав из— за стола, он зловеще сверкнул глазами: — Значит, концлагеря организовываете, господа халдеи? — Ну, мы это еще посмотрим...

— Лан Доктор, — без перехода он повернулся ко мне — вам, как человеку благородному, я поручаю организовать к вечеру караван — здесь оставаться никак нельзя — вот-вот снова нагрянут харисеи.

— Вы, и ваши люди, в каких богов веруете?

-Но, ваша милость, — смущенный столь неожиданным вопросом, промямлил я, — большинство освобождённых вами людей — фронтирские крестьяне, а они, как и ваши кмети, все сплошь староверы, чтущие Даждьмати-Землю.

— Отлично! — сей же час же мы посвятим всех желающих мужчин в кмети и отдадим им захваченное у стражников при штурме фермы оружие. Одного из своих ребят я оставлю при вас сержантом — пусть в пути поднатаскает их хотя бы держать копья в руках. Здешний хозяин вам во всем поможет — он, похоже, человек хороший, даром, что наполовину халдей: именно он, встретив нас на тракте, рассказал о том, что здесь творится и привел нас сюда. Он же обязуется вас провести к ближайшему имперскому форту.

Толстяк Кру Пацех во главе своего немаленького, все время, по халдейскому обычаю, горестно вздыхающего и причитающего, семейства, неустанно суетился вокруг больных, всячески пытаясь облегчить их положение — ему было хуже всех — будучи сам этническим халдеем, он страшно переживал тот позор, что навлекли на его народ действия подстрекаемых харисейскими ортодоксами нелюдей в человечьем обличье.

Лежачих больных разместили на трех фургонах, конфискованных когда-то у беженцев — благо, бравые стражи границ независимой Кримлии еще не успели забить на мясо запрягавшихся в них волов.

Кру Пацех, путь назад которому теперь был заказан, разместив на фургонах больных и детей, теперь, деловито покрикивая, гонял своих домочадцев, пакующих небогатые остатки скарба.

За хлопотами сборов никто почти и не заметил, как и куда ушли их благодетели.

Дружина кметей, возглавляемая своим рурихмом, покинула разоренную ферму к полудню, на прощание дав указания остающимся как можно быстрее собираться и выдвигаться в сторону форта Зеелгур — последнего оплота имперских порядков во взбунтовавшейся провинции.

...Глядя им во след пустыми, исклеванными вороньем, глазницами, в ветвях старого дуба покачивались, скрипя веревками, трупы харисейских стражников...

* * *

Сказать, что его высокоблагородие Мирчек Такеши Хирамону был заинтригован — не сказать ничего. Старик легат слышал уже второе упоминание о странном, если не сказать, мистическом, отряде невесть откуда взявшихся блотян, чуть ли не из могил восставших и активно действующих в кримлийских тылах. Как опытный стратег и неплохой политик, наместник был очень озабочен столь неожиданными вестями.

На сей раз новые сведения принес пришедший со стороны Кримлии караван изможденных людей, утверждающих, что они тоже были спасены отрядом того самого таинственного рурихма.

За прошедшие три дня история этого рурихма-блотянина, разгромившего прикордонную заставу халдеев, вступившись за безвестных крестьян, уже успела обрасти вкрай живописными подробностями, и теперь скорее смахивала на легенду о деяниях Вайтеха Славного, чем на достоверные сведения о возможном враге или союзнике.

Как раз единственное, что его высокоблагородие не мог терпеть, это были именно неточные сведения — неизвестность всегда просто бесила прямого, как древко копья, служаку. Допрос с пристрастием плененных халдеев, привезенных ошалелым от всего происшедшего крестьянином в телеге, ничего не дал — что возьмешь с тупых наемников?

Неожиданно легату повезло: наконец ему довелось услышать всю историю из первых рук, да еще и из абсолютно достоверного источника.

В пришедшем караване оказался личный знакомец легата: в прошлом один из лучших в Превории хирургов, и, кроме значительных успехов в медицине, еще и ведущий в Империи специалист по примитивным культурам — Лимнуар Ле Кьемно.

Одна история мытарств самого магистра тянула на отдельную эпическую балладу, за право описать которую удавился бы любой бард, но, в купе с поведанной со слов одного из слуг Ле Грымма историей самого барона, приобретала все задатки неисчерпаемого источника целого сонма легенд, былин и саг на ближайшие лет четыреста.

Возвращавшийся из пятилетней этнографической экспедиции, организованной Преворийским Университетом для изучения быта и обычаев конгломерата степных племен, именуемых гуллями, обоз, сопровождаемый небольшим отрядом охраны, у самой границы Империи подвергся нападению крупной шайки валлинов, после которого в живых уцелел лишь сам Ле Кьемно. Захваченный в плен, он сумел бежать и затеряться в степи, где был подобран кочевниками.

Благодаря своим познаниям и немалому медицинскому таланту, он быстро завоевал уважение простодушных степняков, а после того, как спас жизнь любимой жены хакана Киплыка — главы одного из крупнейших степных кланов — еще и довольно немалое состояние.