Третий меморандум

Короче, координатор, ты сейчас начнешь писать стихи, лишь бы оправдаться в собственных глазах. А объективная реальность проста, как блин: ты опять не устоял. Вообще-то это называется "использование служебного положения", и тебя мало извиняет, что первая прыгнула к тебе в постель, спасаясь от чего похуже, а у второй просто пьяно подкосились ноги... а какие ноги! .. при виде храброго освободителя, правителя, который еще и повёл себя далеко не по-монашески. Хорошо ещё, хватило ума не тащить её во дворец...

Начинаю вести себя как Калигула. Короче, надо уезжать. Здесь я скоро начну примерять романовскую корону. А, честно говоря, уезжать не хочется... опасная штука — популярность. Затягивает, как наркотик. Так и хочется ещё что-нибудь сотворить, кого-нибудь освободить т что-нибудь провозгласить.

Сегодня утром беседовал с Романом. Неглупый мужик, я его даже понимаю. Что он мог сделать? Не у каждого хватило бы решимости так вот, как Луконин — из князи в грязи... кстати, Анатолий тоже против него-то лично ничего особо не имеет...

Новомосковск, сообщают, отстраивается. Валерьян сейчас у гуманитариев — собирает свидетельские показания. Хочет сделать из процесса сенсацию века. Как бы ему потактичнее намекнуть, что нам нужна рабочая сила, а не 116 расстрелянных во имя экзистенциальной справедливости? Из Первограда уже интересовались, когда вернемся. Коты замотались в две смены стоять, охотничья добыча не поступает, работы в лабораториях свёрнуты, в Совете Левченко разливается соловьём: всех новых граждан перевезти в Первоград, укрепить колонию и аграрничать, нападение рокеров — яркий пример как тупости военных, так и глупости невоенных...

А сюда уже прибыли депутаты. Ходоки. Колоритные фигуры! Сегодня вечером открываем конгресс. Совет дал мне карт-бланш на заключение договора, причем Валери, паршивец, воздержался. Голосование было то ещё — я с Фоминым в Рокпилсе, Валери в Новомосковске, Крайновский на "Тариэле" где-то в устье Двины, Танеев — у гуманитариев, вертолёт лечит... Хор призраков в эфире".

XIX ГЛАВА

"Приподнимем братины,

Братья!

Пузырями в братинах

брага.

За отвагу прошедших

ратей,

Мы врагов размешали

с прахом!"

Владимир Соснора

"И у меня на письменном столе

Воскресла справедливая Европа,

Где ледяное тело Риббентропа

Висит в несодрогнувшейся петле."

Александр Гитович

— До связи! — удовлетворённо щелкнув тумблером, Валерьян хмыкнул и некоторое время в задумчивости раскачивался на стуле. Он только что прослушал по рации полный текст Договора о присоединении и, пожалуй, остался доволен. Вообще-то он сильно сомневался в политических способностях Казакова, но Саня на этот раз, кажется, оказался на высоте. Ну да ладно, поживём — увидим...

Война принесла массу проблем, решать которые нужно было оперативно и, — чёрт бы их побрал! — осторожно. И без того лихорадочная экономика требовала кардинальной перестройки (вот проклятое словечко — прилипло как банный лист ещё на Земле!), требовалось наладить прочные связи с новыми территориями, требовалось восстановить разрушенный Новомосковск, требовалось оптимально разобраться с пленными рокерами... Требовалось, требовалось, требовалось...

Валерьян застонал: тягучая ломота, как всегда — внезапно, прихлынула к затылку, отрикошетила за ухом и в висках, мелким комариным зудением задёргалась в саднящих от бессонницы глазах. С достопамятного момента Майковского бунта время, казалось, взбесилось: оно то неслось галопом, то застывало тяжкими ватными секундами покоя; оно слоилось в ошалевшем мозгу странными пёстрыми пятнами, мгновенными голубыми зигзагами; оно влажной багровой пульсацией распирало глазные яблоки. Он что-то делал, и действия его были молниеносны в своей машинальности. Сейчас эпизоды этих перенасыщенных дней кристаллизовались в памяти чётно-белыми какими-то преувеличенно контрастными слайдами; обугленные брёвна и обугленные трупы Новомосковска, приземистые бараки гуманитариев, женщина в рубище, с гноящимся рубцом наискось шеи, всё порывавшаяся целовать руки расквартированным в посёлке котятам; неприятный, нелепый разговор с Казаковым ( а по какому поводу лаялись — сейчас и не вспомнишь); почему-то весёленькая, совсем земная зелень теплицы при усадьбе очередного квестора; и снова — Новомосковск. Одутловатые, потухшие лица девчонок, когда он, сбив ударом приклада замок, ворвался в приспособленное под тюрьму помещение склада; исчерна-стальные зрачки освобождённых ребят...

Всё это сливалось в одно, всеобъемлющее: сволочи! Сутками он мотался по отвоёванным посёлкам, собирая материал для грядущего "Нюрнбергского процесса". Цифры получались жутковатые, но, переворачивая вверх тормашками статистику, громоздилось в памяти реальное наполнение сухой цифири: люди, низведённые до положения полу-скотов. Мужчины со сломленной, мёртвой волей. Женщины, вздрагивающие от самого тихого обращения, парализованными зрачками вопрошающие: неужели и этот? Фашизм в действии. Интересно, как после этого Казаков будет глаголеть о "некоем разумном авторитарном элементе общества"?

Изредка, выдирая из жёсткого ритма этого полуавтоматического функционирования, копошилось под черепушкой что-то садняще-повинное, из серии "не уберёг", " я ели бы я был там" и пр. Валерьян гнал эти мысли. Гнал, как элементарно мешавшие работать. Но где-то на самом донышке всё въедливей разрасталась мертвенная, скользкая какая-то ненависть к Майкову, из-за ущербного самолюбия которого он уехал в метрополию. Это проклятое — "а вдруг?"...

Новомосковск отстраивался быстро — ребята работали с неуправляемым тихим остервенением, как-будто от того, как они вкалывают здесь, зависело хоть что-то там, на фронте. Говорить с ними было трудно; вечера протекали в сухом пороховом молчании. После того, как Совет отверг идею создания истребительного батальона из уцелевших шахтёров, участились дикие стычки, яростное собаченье после работы. Ярость — вызревшая, перебродившая, искала выхода. Валерьян с трудом контролировал ситуацию. Правда, с чисто производственной точки зрения всё было тип-топ: вчера первый грузовик с углём ушёл в столицу.

Диким, никак не укладывающимся в головах было то, что происшедшее — дело рук "своих", землян. Даже самые спокойные, стоически перенесшие сумасшедшие Первые Дни, первыми умудрившиеся освоиться на Теллуре, медленно зверели. Весть о победе и тёмные слухи о грядущем суде над рокерами, где обвинителем должен выступать он, Валерьян, ещё больше подливали масла в огонь.

Вдобавок, вечером в Новомосковск прибывала группа пленных рокпилских шлюх, конвоируемая десятком героических котят. Казаков предупредил по радио — попросил разместить на ночлег и предотвратить возможные инциденты. "Ещё кормить их, б...ей", — зло подумал Валерьян. С кормёжкой было туго — снабжение возрождённого Новомосковска ещё не наладилось, послевоенная неразбериха давала о себе знать. Казаков всё ещё сидел в Рокпилсе и, по слухам, примерял шутки ради корону Романа 1-го. М-да, щуточки у Сани!..

Великий Координатор Первограда, Государь-император всея Великыя, Малыя и Белыя Теллура, герцог Рокпилский, Великий князь Новомосковский, маркграф Коннозаводский, генсек Люберецкий и протчая, и протчая — Александр 1-й!!! Ура-а-а!!

А если серьёзно, то с этим пора кончать: к нормальной жизни пора возвращаться. Вернуть котят на вышки, осудить этих фашистиков — и баста... В успокоительные выводы верилось как-то с трудом; нехорошее предчувствие занозой застряло под рёбрами и отпускало лишь изредка.

— Амба! Расфилософствовался, мыслитель роденовский! — зачем-то вслух брякнул Валерьян и поднялся с надсадно скрипящего стула. Пора было отдавать распоряжения о приёме дорогих гостей...

-... и вот потому теперь мы... мы кровь проливали... Короче, выпьем, братья! Урра!... — ломким фальцетом провозгласил Немировский и плюхнулся обратно на койку, расплёскивая невыпитый спирт из жестяной кружки. Барак гудел. В липком тяжёлом воздухе барахтался неумелый мальчишеский мат и низкие взвизгивания пьяных баб. Рокпилские красотки довольно быстро освоились в обществе победителей — сейчас они, по животному отяжелевшие от спирта и браги, вповалку валялись на кушетках, вскарабкиваясь на колени к слабо соображающим хмельным котятам, звенящим шёпотом переругивались друг с другом, деля мужиков. Конвоируемых шлюх было несколько больше, чем победителей, и котята, в расстёгнутой форме, осоловело оюнимали по женщине правой и левой рукой. Благо, хватало с избытком.

Собственно, гульбище уже догорало. Запасы медицинского спирта, изъятые из взломанного вагончика био-лаборатории и брага, добытая пронырливым Затворновым какими-то неисповедимыми путями подходили к концу. Периодически то одна, то другая парочка, поддерживая друг друга, исчезала в соседней клетушке, обычно служившей чем-то вроде свалки запасных матрацев, одеял и прочей мягкой рухляди.

Затворнов, возведённый "за отвагу и героизм при штурме Рокпилса" в сержантское достоинство, стряхнув с коленей какую-то невыразительную б..дь, тяжко направился к выходу — проверить караулы. Он был старшим группы и ещё пытался сохранять остатки ориентации.

Затворнов вышел на улицу, прислонился к корявой стене барака, пытаясь справиться с отвратительным кислым комом, залепившим глотку. Сглотнув, он наконец поборол тошноту и медленно поплёлся за угол — помочиться. Ночь была тёплой, безветренной. Если бы не платиновый полусерп Селены, вынырнувший из слоистых зеленоватых облаков — совсем земная ночь. Сочно-синяя темнота неподвижного неба, крупные редкие звёзды... Затворнов заплакал — мутно, с каким-то мелким прихлюпыванием, и тут из-за угла сухо рассыпалась автоматная очередь...

... благо, этот идиот выпустил полрожка в воздух — пьян был. Валерьян, на ходу бросив своим: "Связать!" — выдрал автомат из рук оглушённого часового и побежал к бараку. Собственно, нечто подобное он и ожидал увидеть, но всё равно — было противно и немного мутило, как от спёртого воздуха в общественном сортире. "Защитнички были достаточно пьяны, чтобы не оказывать сопротивление и недостаточно — чтобы не узнать его, Валерьяна. Консульский ранг всё-таки имеет некие преимущества. Даже очередь в потолок, выпущенная Валерьяном не без картинности, была, собственно, лишней.

Ребята достаточно быстро разоружили смутно соображающих героев и остервенело загоняли в соседнюю комнату перепившихся шлюх. Шлюхи, не понимаючи, липли к новоприбывшим и только после нескольких неразборчивых ударов, поскуливая, плелись в импровизированный карцер.

"К черту — дальше сами разберутся," — Валерьян вышел на крыльцо, чтобы не видеть всех этих полуголых упившихся баб, трезвеющих растерянных "героев", потно-животного месива.. Автомат он машинально продолжал держать в руке.

Затворнов, тщетно пытающийся протрезветь после второй очереди, отсиживался за грудой нестандартного горбыля, сваленного в строительной суматохе в пятнадцати метрах от входа в барак. Мысли метались смутные: "Рокеры недобитые.... Ребята там... перебьют...", — и тут дверь распахнулась и в светящемся квадрате возник чёрный силуэт с автоматом в правой руке. "Ну, держитесь, гады!" — героически подумал Затворнов и, поймав фигуру в пляшущую прорезь прицела, выстрелил.

МЕМУАРЫ ВАЛЕРЬЯНА

Коротко о последствиях инцидента в ночь с 25 на 26-е августа. Операция по усмирению подпивших героических защитников окончилась малой кровью — я был ранен в плечо навылет. Случайный выстрел нажравшегося сержанта Затворнова, с перепугу принявшего меня за недобитого рокера. Котята и шлюхи были изолированы друг от друга и заперты в бараке, охрану я возложил на своих ребят, вооружив их конфискованными автоматами. 26-го утром, в понедельник злые и непроспавшиеся чертенята попёрлись на работу, а я засел за рацию — предстояло неприятное обьяснние с Казаковым. Представляю обалдение Великого Координатора, когда на него, только что нежившегося в тёплой герцогской кроватке, обрушилась моя информация. Последовало минут двадцать непрерывного мата, после чего, Казаков, выговорившись, принялся командовать. Даже металл некий в голосе прорезался. Беда, когда политические боссы нанюхиваются сладкой и безоговорочной военной власти.

Короче, к полудню из Первограда прибыл мрачный Маркелов, на которого Саня сообразил возложить руководство посёлком, временно отстранив меня. С трудом удалось убедить ребят не поднимать бучи. Сам Координатор в сопровождении генераллисимусса Голубева и пяти следопытов на белом броневике въехал в Новомосковск часов в 16 и, за неимением гимназии (рокпилский вариант — публичного дома), которую требовалось сжигать и наук, которые требовалось упразднять, произнёс, при стечении народа, прочувствованную речь, суть которой сводилась к тому, что в такой ответственный для государства момент... и виновные безусловно.... мать-мать-мать...

Мои возражения были кратки: ребята уже стояли под дулами автоматов разок; вину за падение Новомосковска они возлагают исключительно на оборзевших военных; какими бы они ни были победителями, не фиг напиваться и вести себя, как свиньи, причём — свиньи с оружием. Кажется, я был трагически импозантен — рука на перевязи, мешки под глазам и проч. Народ, не остывший от ночных событий, ворчливо безмолвствовал. В толпе явственно выделялись свежими синяками и повышенной мрачностью Марков и Антонушкин, пытавшиеся, уже после инцидента, перехватить эстафету у котят (в смысле рокпилских баб) и подвергнутых рукоприкладству воспитательного значения.

Разоружив своих ребят и передав охрану шлюх и нашкодивших котят следопытам, я, вместе с Казаковым, Голубевым, длинным караваном конвоируемых etc отбыл в Первоград для разбирательства.

Колонна с пленными легионерами пешим ходом выступила из Рокпилса одновременно с белым броневиком Координатора. Изобретательный Кондрашов, назначенный старшим колонны, вспомнил опыт белых колонизаторов Африки и гнал их по этапу, привязав гроздьями к длиннющим брёвнам. Административный ляпсус Казакова: Кондрашов получил приказ, строжайше запрещающий заходить в какие-либо населённые пункты (ситай-Новомосковск). Кажется, он так ничего и не понял... Комендантом Рокпилса (читай — военным диктатором) был временно назначен сержант следопытов Фомин — один из любимых молодых консулов Казакова.

В Первоград прибыли часам к десяти вечера. Голубев, всю дорогу подчёркнуто не разговаривавший с Валерьяном, был решителен мрачен. Котята, с которым Голубев всю дорогу разговаривал, были мрачны и нерешительны, скорее — растенянны и вообще вид имели непрезентабельный. Про шлюх и говорить нечего. Казаков, успевший по пути обменяться несколькими фразами с Валери и выработать контуры паллиативной платформы к будущему Совету, был мрачен и задолбан. Валерьян мрачно кривился от стреляющей боли в раненом плече и при толчках тихо матерился.

"Защитник, любовно ухоженный для торжественного въезда в Первоград, весело посверкивал свеженадраенной бронёй...