— Не забыл? Азенграсовое варенье. Из лепестков и стеблей азенграса. Это весенний цветок, Рене. С виду он неказистый, серый, зато зацветает один из первых, и имеет чудный аромат и дивный по вкусу маслянистый стебель. Я собираю только перезрелые листья и цветы, мешающие дальнейшему цветению, не нарушая корневую систему, и не губя само растение, поэтому цветы отдают мне самое лучшее. Варенье у меня еще есть, но сегодня я хотел бы угостить вас еще более изысканным кушаньем. Из онерикса!.. Это тоже растение, сочные листья желтого цвета. Такой нежный запах и вкус!... Увидите.

Он достал из старого деревянного шкафчика тщательно закупоренную маленькую баночку, аккуратно выложил часть желтой густой массы в вазочку, снял с огня чугунный чайник, заварил сухую траву с приятным запахом, потом закрыл чайник теплым колпачком, и пока он настаивался, налил им воду в скромные, тонкого фарфора чашечки. Все это он проделал очень ловко, что казалось странным для такого крупного мужчины с большими сильными руками.

Когда все было готово, он сел пить чай вместе с ними. Тоно сразу заговорил об общих знакомых, о походах и приключениях, в которых принимали участие оба они в прошлом. Эмм слушал его, кивая головой, с мягкой улыбкой разделяя с ним воспоминания, но Рене отлично видела, что делал он это более ради Тоно, нежели ради самих воспоминаний, которые, очевидно, давно утратили для него свою привлекательность. Рене, предоставленная своим мыслям, смотрела в открытое окно. Оттуда выглядывали любопытные головки высоких цветов, чувствовался легкий непоседливый ветер, приносящий ароматы из разных уголков сада, жужжали насекомые, дальше, в лесу, пели птицы. Рене думала, что, если бы не дивный ход, часы бы только мешали, поскольку время здесь наверняка подчиняется каким-то своим законам. Вот и сейчас, спроси ее, и она не смогла бы сказать, сколько времени они здесь находятся: может минуты, а может несколько часов, но, пожалуй, это не имело значение. Главное, ее оставили в покое, и значит, это было хорошее время.

И тут Тоно взглянул в сторону часов, и воскликнул:

— О, боже, Эмм! Я совершенно забыл... Мы ведь привезли тебе подарок — часы!..

— Неужели? С таким же приятным ходом? Спасибо, друг мой...

— Не за что. Вот они...

Он достал коробку, которую принес и ... с озабоченным лицом достал оттуда часть мотора.

— Господи, да что же это?...О, понял!... Прости Эмм, я перепутал коробки! Вот ведь ерунда!..

Это, конечно, было неправдой, он оставил часы нарочно, и догадаться об этом было не сложно. Предвосхищая его предложение сбежать, Рене встала:

— Я схожу за ними на 'Лего', а вы побеседуйте пока. Не беспокойтесь, дорогу я запомнила.

Тоно, не моргнув глазом, отозвался:

— Отлично! Рене, будь так добра!..Но, черт!.. Ты же не знаешь, где они у меня храняться!.. это особый старинный механизм и я боялся повредить его в дороге, поэтому положил... как бы объяснить?.. Нет, еще будешь искать и сломаешь, а механизму, все-таки более ста лет! Придется идти мне самому.

— Хорошо, я с тобой. Помогу нести...

— Милая, я бы рад, но кто же поможет Эмму убрать со стола? Ты же знаешь, я терпеть не могу мыть посуду... А ему это тоже не желательно... артрит — пренеприятная вещь, верно, Эмм?

Эмм взглянул на Тоно и промолвил:

— От помощи я никогда не отказываюсь.

— Тоно... — сказала она, беспомощно протянув к нему руку.

— Я быстро. И не бойся, — Тоно наклонился к ней ближе, — Я вернусь за тобой, даю слово. Через полчаса!

— Тоно...

— Пока!

Коварный Тоно, зная, как Рене отреагирует, резко наклонился, якобы чтобы ее поцеловать, а когда она невольно отпрянула, стремительно исчез за дверью. Эмм неторопливо встал, и молча принялся убирать со стола.

— Извините, мне придется избавиться от остатков и помыть посуду прямо сейчас — мои растения очень чувствительны к запахам. Если сразу все не убрать, завтра все пространство вокруг дома будет покрыто мертвыми цветами... Нужно только опустить все в серебряную воду и насухо вытереть. Вы поможете мне?

Рене хотела мыть посуду, но Эмм попросил ее вытирать чашки полотенцем, а мытьем занялся сам. Он рассказывал ей что-то о растениях из его сада, но Рене не слушала, она с тоской ожидала, когда он начнет задавать вопросы. Эмм, отлично понимая ее настроение, не спешил, стараясь заинтересовать разговором. Однако, время шло, а Рене оставалась напряжена.

— Вы любите цветы?

— Не думаю. Боюсь, нет.

— Разве их красота не затрагивает Вас?

— Они красивы, конечно. Но красота — это только оболочка. Внутри я их не вижу.

— Да, вы правы, так чаще всего и бывает, только внешняя оболочка красива.... Но цветы как раз и состоят из внешности.

— Тогда они единственное живое совершенство.

Эмм кинул на нее мягкий взгляд. Его лицо было испещрено мелкими морщинами до такой степени, что все черты, кроме глаз, словно стерлись от времени, а вот глаза, голубые, и по-детски ясные, светились.

— А как вы относитесь к другим растениям?

— Не знаю... Деревья... мне нравились деревья... раньше.

— О, я тоже люблю деревья, но здесь в моей любви больше нуждаются цветы. Уж за одно это их нельзя не любить, согласитесь. Если тебе есть что дать, то сердце всегда само находит того, кто в этом больше нуждается, и начинает любить. Возможно, это и есть самый главный закон счастья, не правда ли?... Одаривать того, кто в этом действительно нуждается... Вы молчите, а я все болтаю. Должно быть, я вам порядком наскучил?

— Нет.

— Мне показалось, когда вы пили чай... Как давно, вы перестали ощущать вкус?

— Давно. Несколько лет, — отвечала она неохотно.

По спине пробежал холодок — началось.

— Тоно сказал, что вы недавно поженились...Годовщина уже была?

— Нет.

Эмм неожиданно повернулся к ней и особо внимательно, пристально заглянул в глаза.

— Что вас так мучает?.. Чего вы боитесь?

— Ничего.

Рене подняла плечи и спряталась от его взгляда. Но не успела.

— О, боже!.. Сколько боли!... — сказал он потрясенно, невольно шагнув к ней, — Вы пережили многое!.. Извините, я телепат. Не беспокойтесь, я умею хранить секреты! Нет, нет, я обещаю, никто не узнает, даже Ваш муж, если не хотите! Даю слово. Тоно просил вам помочь... Мы с ним давние приятели, я помню его еще мальчиком, он один из немногих, кто знает обо мне почти все... Я тоже прошел через испытания. Правда, моя рана гораздо легче. Как-то я попал в плен и три месяца провел в лагере, в Темных Галактиках. Немного страданий, унижений, шоковых зрелищ... там и открылась моя способность читать мысли, а, может, это мой организм сам изменил мозг, чтобы как-то компенсировать страх, чтобы я не сошел с ума... не знаю. Да это и неважно. Мне удалось довольно быстро сбежать. Посчастливилось. С тех пор я здесь. Но ты, бедняжка, все еще бежишь...

— Нет! Это не так! Со мной ничего особенного не произошло...

— Тебе нужно простить... по-крайней мере, попытайся простить, без этого не очиститься, не начать заново! Пока ты не простишь, ты будешь носить в себе всю эту боль, будешь ее по-прежнему чувствовать, а ведь она заслоняет от тебя жизнь.

Он был искренен, и он теперь знал... Днем раньше страх не позволил бы ей открыться, даже после этого, но Тоно сломал ее единственную защиту, выудив признание, и теперь она уже не могла прятаться в молчании. Рене не выдержала:

— Простить?!... Я тоже когда-то изучала психологию, но то, с чем столкнулась, нельзя вписать в рамки этого предмета!... Это нельзя пережить, и остаться как все, нельзя!... Простить! Начать с начала!.. Это невозможно. Они уничтожили меня, сожгли, разрезали на мелкие кусочки, развеяли в прах... Я умирала в муках сотни раз, однажды почти до конца... Господи, кто из живущих может похвастаться тем, что видел воочию, и не в бреду, как из собственного тела извлекают внутренние органы?.. Как плавиться до углей ноги или руки, когда ты еще в сознании?.. Кто был свидетелем трепанации собственного головного мозга?... Нет. Таких немного. А может и вовсе — нет. И после всего, что со мной сделали, я не такая как все... Я даже среди людей жить не могу, я уже не человек! Нет, о прощении здесь речь не идет!..

Она вдруг вспомнила Аалеки. Изысканная вежливость была его стилем. Когда он проводил опыт один на один с нею, после причинения чудовищной боли, он гладил ее руку и шептал:

— Прости... Я причинил тебе боль... Это не нарочно. Я знаю, знаю, тебе больно...очень больно... Бедняжка моя! Ты простишь меня?

И она отвечала: 'да'. Когда она говорила 'нет', он улыбался и усиливал болевое воздействие.

... Простить и забыть? Так просто! Нет, прощением от страха ей не избавиться.

— У тебя есть мужество, девочка, и недюжинное, раз ты до сих пор борешься со страхом!..

— Борюсь? — прошептала Рене, изнемогая от душивших ее мук, — я все время испытываю страх, иногда такой сильный, что начинаю желать, чтобы они, наконец, уже нашли меня, чтобы все эти муки ожидания кончились, я готова снова оказаться в клетке, терпеть боль, лишь бы не бежать, не думать днем и ночью когда и где они меня найдут!.. Разве это мужество?!

— Да, пережить такое не просто... Ничего милая, ты справишься! Чтобы выздороветь, всегда нужно время. Такая глубокая рана, не царапина, она будет затягиваться долго, но и у нее есть свой срок. Наберись терпения. О, я знаю, у тебя его очень много.

Эмм осторожно и медленно, словно к пугливому зверьку, протянул руку, и лишь потом опустил ладонь ей на голову и погладил... точно так, как в детстве делал отец. У него тоже были большие мягкие ладони. Рене словно нырнула в ледяную воду и вынырнула под теплым солнцем.

— Я верю, ты справишься... Время и любовь — лучшие лекари для любой раны, поверь мне! Тоно поможет тебе.

Она снова встрепенулась.

— Тоно? Что он может против такой силы, даже если захочет!...

— Захочет. Он ведь любит тебя, разве ты еще не поняла?.. Любит искренне, всем сердцем. И это с ним впервые, впервые я вижу своего друга таким... сильным... взволнованным.. счастливым... Я познакомился с ним, когда ему было шестнадцать. Он был отчаянно храбр, и все время смеялся. Он до сих пор такой, и только немногие знают, как сильно он все это время тосковал по семье. Думаю, до тебя он просто боялся любить: он боялся, что любовь снова ранит его, как в детстве, когда распалась его семья. Он боялся боли, какую его отец причинил его матери и ему, когда оставил их... и позже, когда умер, оставив его совсем одного... Но теперь его сердце открылось для тебя. Не бойся, у него большая душа, и ему есть, что дать. И его чувство настоящее, ибо оно честное, и до конца, иначе он любить не умеет, я это знаю. Что касается силы... Знаешь, далеко не всегда побеждает сильнейший. Вот ты — хрупкая девушка, скрываешься, а значит, противостоишь тем монстрам уже столько времени! Одна!.. Слава богу, за то, что он послал тебе Тоно.

— Никто его не посылал! Я сама заставила его жениться на мне. И не потому, что полюбила... Я не могу никого любить.

— Почему? Боишься, что пустота в твоей душе начнет заполняться радостью?

— Я не хочу, не могу любить! Привязанность это самая большая боль!

— Боюсь, Рене, — тут Эмм снова ласково улыбнулся и погладил ее, — часть тебя еще сопротивляется, но часть, возможно, уже...

— Нет! Это не так!

— Бедняжка... Знаешь, ведь ты боишься прежде всего себя саму!.. Но со временем ты поймешь: ничто, никакой страх не может сравниться силой с этим чувством. Только это чувство, если оно подлинное, сильнее страха, сильнее смерти. Пойдем со мной. Я покажу тебе тех, кто спас меня.

Они вышли на крыльцо.

Вечер спускался мягко и ласково, приглушая яркий дневной свет. Солнце неспешно клонилось к горизонту, и пространство между стволами стройных деревьев наполнялось почти осязаемым золотом. Воздух мерцал. Цвет деревьев и переплетенных трав терялся до темно-коричневого. Птицы молчали. Казалось, благость пролилась на мир леса, на его обитателей, деревья, растения, цветы, и все они, потихоньку укрываясь наступающими сумерками, благодарно и истово, словно творя молитву за прожитый полный день, застыли.

Где-то за деревьями, откуда еще сочился оставшийся свет, угадывалась река с темными, глубокими заводями, в которых спало время. Ни звука, ни ветерка. И откуда-то рождалась иллюзия, что повсюду невидимые колокольчики звенят предельно высоко и тонко, чтобы души живых существ глубже прониклись таинством этого торжественного молчания. А посреди этой поющей тишины невыразимо прекрасные, но такие далекие в своей внутренней и внешней гармонии, стояли цветы. Рене показалось на минуту — они еще выросли, выпрямились и подняли свои одухотворенные головки высоко вверх, словно открылись теперь для общения с неземным.

Эмм прошептал:

— Смотри, они сейчас далеко отсюда, хоть их корни и крепко сидят в земле. В этот вечерний час их мысли полны любви самоотверженной, глубокой и бескорыстной. Они посвятили свои ароматы другим мирам, и я верю в то, что если любовь, которая теперь их переполняет, встретит на пути осколок метеорита, и тот будет согрет их дыханием. Думаю, этот аромат — чья-то надежда, чье-то счастье. Может, он побудит на создание нечто прекрасного, или спасет кому-то жизнь, а может, подвигнет на подвиг или просто на доброе слово, станет спасением от отчаяния и одиночества. Язык запахов, не знает преград и границ, он всем доступен. При всей их хрупкости, они так могущественны, всесильны и милосердны, когда любят!.. И это ли не счастье — быть с ними, заботиться о них, любить их пусть и обычной земной любовью?!... Знаешь, рано утором, когда они только-только открываются свету, они узнают меня... и тогда часть их красоты словно переливается из их совершенного сердца в мое, страдающее и жаждущее. Это чудо!.. Без любви к ним, я бы умер... вернее, случилось бы худшее, я бы погиб.

Эмм шептал так увлеченно, словно разговаривал не с ней, а с собой или с цветами. Рене осторожно заглянула ему в лицо и увидела, как безмерно, до капельки, он счастлив. Земное прошлое не касалось сейчас его души, не замутнило взор паутиной тревог, сожалений, воспоминаний или раздумий. Он обрел равновесие. Счастье.

И это заставило ее новыми глазами внимательней всмотреться в мир вокруг, ей так сильно захотелось найти свое счастье, хотя бы крупицу! Рене так нуждалась хотя бы в минуте такого покоя, хотя бы капле такого тепла! И она почти поверила, что это возможно, если она постарается, очень постарается...

Удивительно, но за какие-то несколько секунд, все поменялось, солнце опустило за горизонт свою тяжелую половину, и лес готовился встретить ночь. Травы, которых все еще касалась золотая кайма заходящего солнца, поблескивали робким желанием, но деревья, накрытые темнотой, погрузились в воспоминания о прошедшем дне, как в сон. Цветы, прощаясь на ночь, снова тихонько заговорили на своем чудном языке ароматов, но совсем не так как днем, нежнее, тоньше. От земли свежел прозрачный воздух. Тихо, словно в пол голоса, стрекотали, редкие насекомые. Замелькали ночные бабочки, чьи хрупкие крылья в последних лучах солнца, золотые и таинственные, словно колдовали над чем-то. Осторожно переговаривались птицы, боясь нарушить очарование засыпающего леса. Все вздохнуло, отходя от таинства. Теперь-то и спустится долгожданный покой. Ночная тьма скроет все — и изъяны, и красоту. И все живое обретет свободу, и от боли, и от совершенства.