— Пожалуй. Но что ты собираешься делать? До Тейит ты не доберешься. Тебя еще в предместьях поймают.
Поколебавшись, Этле сказала:
— Мне нужно снять браслет.
— Невозможно, это серебро запечатано.
— Я знаю, как можно это сделать. Нужен Солнечный камень.
— Если бы так просто... — начала Чинья, Этле ее перебила: — Это непросто. Не знаю, сколь легко достать этот камень у вас, но без знаний все равно ничего не получится. А мы... никогда не думали, что сами можем оказаться в подобном, — она с отвращением встряхнула кистью, — но нам было интересно, как от такого избавиться. Ты мне поможешь?
— Помогу! — сказала Чинья. Ей было немного неловко — ну нельзя же так радостно совать голову энихи в пасть! — Ну, а потом? Что намереваешься делать?
— Я... девушка замялась, и сказала коротко: — Я смогу себя защитить. Я все-таки из Хрустальной ветви.
— И ты направишься в Тейит?
— В Уми, этот путь намного короче. Оттуда я пошлю весточку близким.
— Тебя заметят на дороге или в полях земледельцы!
— Я не поеду по обжитым местам.
— Но лес... звери...
— Верно, ваши синта слишком привыкли полагаться на силу айо, — презрительно сказала северянка. — Так что? Могу я на тебя рассчитывать? Не бойся, не выдам. А в награду... бери все, что у меня есть. В лесу не понадобится.
— Конечно, я тебе помогу! — Чинья широко улыбнулась.
**
Тейит, настоящее
Несколько сотен весен назад жрец Тевееррики, навсегда покинувший родину еще совсем молодым, зажег священный огонь в горной пещере, которая потом станет частью Тейит. Оранжевые блики струились по его волосам, поседевшим за годы странствий в попытках найти новое место. Людское кольцо окружало его, темное, слившееся со стенами пещеры, и призвано было благословение, и с тех пор северная земля процветала и ширилась.
Так говорят.
Каждый год зажигают огонь в той пещере, давно ставшей храмом, и пламя сжигает дотла все подношения и, сытое, уходит спать до следующего года, а его свет и тепло, впитавшись в горную породу, продолжают согревать и освещать Тейит.
При обряде присутствуют лишь избранные, но все равно это много людей: старшины всех мастеров, лучшие целители, наставники, и те, кто отлично владеет оружием. И, конечно, четыре правящих Ветви: Обсидиан и Хрусталь, и две их Опоры.
Огонек никогда бы не попал на этот обряд, если бы не Лиа, которую звали ежегодно. Одного ученика или ученицу она имела право взять, и выбрала внука. Огонек подозревал, что другим то обидно, но отказываться не стал, любопытство оказалось сильнее. Да и не успел он сдружиться с другими учениками и помощниками, узнать их как следует.
"В следующем году сюда пойдет самый достойный", — пообещал он себе, твердо зная, что это будет не он.
Немного побаивался, что скажет Лайа, узнав, кого выбрала его бабушка. Хоть сама и поручила полукровку ее заботам, не любила целительницу — за независимость, излишнюю популярность в народе, и, как успел узнать — за то, что дочь сбежала с южанином. Хоть ничего особого не знала Соль, все равно же — переметнулась к врагу! Может и тайны какие выдала, ведь порой хватает и малости.
Лиа в это не верила. И Огонек не верил, конечно. Соль и Тахи не хотели идти на юг, много раз повторяла бабушка. И наверняка обосновались где-нибудь в землях Уми, а что их не видел никто из знакомых, наведавшихся туда по торговым делам — бывает, поди разыщи нужный камешек на речном берегу!
— Она один раз прислала мне весточку, — рассказала Лиа. — Еще в первый год. Писала, что ждет ребенка... А потом, видно, оказии не было.
Волновался, конечно — может, ни один полукровка раньше не был удостоен чести присутствовать на обряде Первого Огня! Почти не соображал, во что нарядила его бабушка. Понял только, что привычные кроем штаны и туника без рукавов совершенно новые, горловина расшита какими-то перышками; а потом на плечи легла не то накидка, не то полотно с прорезями для рук, в котором он тут же запутался.
— Это какая-то ловчая сеть, — сказал он Лиа с отчаянием. — Я так не могу!
— Потерпишь, — бабушка была непреклонна.
— Зачем это нужно?
— Затем, что люди в пещере-храме лишь тени, но в каждой тени таится особый огонь.
— Не понимаю, — обреченно сказал мальчишка. Лиа улыбнулась ему.
— Я мечтала как-нибудь взять на обряд свою дочь... но Соль не была моей помощницей-ученицей. Оставалось надеяться, что она станет уважаема в чем-то своем и ей позволят присутствовать. Зато теперь она посмотрит на всё твоими глазами.
Он не знал, природная это пещера или искусные мастера приложили невесть сколько сил и фантазии, чтобы создать потеки на стенах и потолке, подобные языкам пламени, и туманно-белесые колонны, растущие из пола и с потолка — их украшали маленькие плошки с язычками пламени, и все вокруг переливалось желтым, медовым, янтарным.
Люди в длинных одеждах шли то по кругу, то петлями, и Огонек шел вместе со всеми, то приближаясь к огромной кварцевой чаще в центре, то удаляясь от нее. Тени колыхались повсюду, и неясно было, это и вправду тень, или живая фигура.
Повинуясь рукам служителей храма, менялся цвет пламени в светильниках, где-то оно почти гасло, в других местах зажигалось. Низкие мужские голоса тянули несколько нот, их оплетали другие, тоже мужские, но высокие, будто лиана оплетает ствол, а меж ними расцветали женские — словно цветы и листья. Это было безумно красиво, Огонек заслушался и прикусил губу, осознав, что открыл рот и уже едва не подпевает.
Ведь и его Сила обрела себя через звук...
Постепенно пламени становилось больше и больше, и подростку стало тревожно, он принялся озираться, несколько раз сбив шаг. За одной из этих колонн коридор, откуда они пришли, но за какой, непонятно. И если вдруг что, вся эта толпа кинется бежать и затопчет... Если, к примеру, вспыхнут чья-то накидка — они так близко возле светильников на колоннах и на полу...
Теперь песня казалась ему тревожной, почти угрожающей. Уже не цветы и листья он видел, а пробивающиеся сквозь золу вспышки горящий углей. Люди идут... и идут... и идут... в никуда.
Сердце потяжелело, забилось неровно, и шум крови в ушах теперь заглушал голоса; выпав из общего настроения, он несколько раз сбился с шага, чуть не наступил на край накидки себе и кому-то еще. Вдруг толпа ахнула, будто волна плеснула о берег — и замерла. Вспыхнул огонь в огромной кварцевой чаше, осветив всю пещеру — нет, заполнив ее, поглотив всех людей, даже сами стены.
Мальчишка понял, что это конец, поздно спасаться — он уже мертв, хоть и дышит еще. Ничего не было, кроме огня. Но потом оранжевая стена расступилась, и впереди показался лес. Теперь он видел перед собой женщину с волосами будто присыпанными пеплом — значит, она была чистокровной уроженкой Тейит, только Силы в ней было не слишком много. Видел — она стоит напряженно, готовясь бежать, и от нее веет страхом и отчаянием. Вскидывает руки, пытаясь удержать нечто ему непонятное. Прямое северное платье мягко облегает фигуру, порыв ветра ломает широкие складки... а потом выбрасывает прямо на женщину огненные шары, они катятся, катятся, и вот уже бьет в небо огненный столб, не оставляя шанса уйти...
— Ты чуть не сорвал обряд, — Лиа выглядела не сердитой, но безмерно усталой. — Не знаю, с чего тебе вздумалось закричать, но ты сам успел зажать себе рот и внес переполох только в ряды соседей. А потом я сумела тебя оглушить. Но Лайа заметила беспорядок... Что, ради Солнца дарящего, произошло?
— Мои родители погибли в огне, — через силу произнес полукровка, осознавший, что лежит на кровати в домике Лиа. — Я видел мать.
Конечно же, Лайа весьма рассердилась, но свой гнев она не показывала; только по плотно сжатым губам, жесткому голосу и неестественно-прямой осанке было понятно, насколько она вне себя. Отчитав Лиа, будто девчонку, глава Обсидиана потребовала объяснений — как вышло, что та не научила полукровку, это отребье, возившееся в грязи среди дикарей, должному поведению на самом важном обряде года, куда и саму-то ее пускают по великой милости?
Лиа сумела бы выгородить внука, придумав что-нибудь правдоподобное, но он настоял — скрывать правду не надо. В конце концов, мою память так давно пытаются разбудить, сказал он. Теперь — то чего утаивать. Да и все равно узнают, только разгневаются лишний раз.
Я видела твое лицо, сказала целительница. А они в это полезут... как раскаленным ножом в свежую рану.
Пускай, сказал он. Теперь-то чего. Я все равно уже вспомнил пожар и забыть не смогу.
Вечер за вечером он разговаривал только с Лайа в попытках пробудить его память, но теперь его послушать пришла и Элати, и, похоже, прямо с дороги — одетая по мужски, в запачканных травяным соком штанах, с серым от пыли лицом. Полукровка всегда опасался ее, но теперь все равно было, пусть хоть целую площадь соберут и велят рассказать, что увидел.
Но именно Элати велела ему сесть, прибавив — он еле держится на ногах.
— Я не знаю, где это было, — глухо говорил Огонек, чувствуя опустошенность. — Знаю, что в тех краях текла большая река... В самом деле большая, много десятков шагов в ширину, если мерить ими. Нет, не совсем близко, мы жили не на берегу. Отец водил меня туда как-то... Мы шли очень долго, даже, кажется, ночевали в пути. Нет, скала-медвежья голова была не там. Не знаю, может, мы жили в разных местах. Когда я думаю о скале, чувствую себя маленьким. Реку я видел позже... отец говорил со мной, как со взрослым. Нет, названия я не помню. Только... — он задумался, сжался, обхватив голову руками, так долго сидел. — Кажется, отец предостерегал, что за этой рекой начинаются южные земли.
**
Астала
В этом саду кипарисы росли рядами, прямые, как копья; верхушками они кололи небо. Мягкие туи темнели между ними. Пахло пылью и хвоей, и мелкими лиловыми цветами, названия которых Къятта не помнил; их всегда сажают в таких местах. Здесь было бы безмятежно-спокойно, если б не тихий костяной стук. Подвешенные к ветвям резные таблички — длиной в ладонь, шириной втрое меньше — покачивались от ветра, задевали друг друга. Сад мертвых; говорят, на севере знатных умерших относят в золотые пещеры. Предки нынешних хозяев Асталы тоже оставили за собой несколько подобных пещер, только без золота; говорят, высохшие жрецы и правители сидят там до сих пор, обращенные лицами ко входу. Сейчас тела южан отдают огню или опускают в щелочные озера.
А здесь не кладбище, здесь только память. Несколько знаков, порой какая-то вещь, значимая для умершего. Немало стоит оставить на костяной табличке свое имя, но все равно сад растет, ширится... Къятта не всматривался в надписи. Какая разница, большинство этих людей он никогда не знал и о них не слышал, а те, кого знал, интересовали мало. Табличка с именем отца здесь была, но и это не значило ничего. Его тело не привезли домой. Оно осталось далеко отсюда, под оползнем. Уатта Тайау стал жертвой предательства — и предал его человек, который получил от их Рода милостей больше, чем многие.
Къятта однажды видел большой камень, нависший над склоном, но не катящийся вниз. Таким камнем до сих пор висел вопрос — почему? Была то личная обида, подкупили того человека северяне или кто-то из южных противников? Так дознаться и не смогли.
Къятта помнил час, когда вернулись посланники. Страшное известие пришло раньше, но он все равно выбежал навстречу, всматривался в лица, надеялся, может быть кто отстал в дороге? Только через пару дней по-настоящему осознал, что отец не вернется.
А вскоре ощутил, что и мать уходит все дальше. Она выбрала грезы наяву и сны, а дети... дети стали ей не нужны.
Тогда ему было девять.
**
Шестнадцать весен назад. Срединные земли
Яркие даже в дорожной одежде и почти без золотых украшений, южане продвигались вперед вереницей по двое. Словно хищники во множестве шли по тропе, неведомо почему не стремясь вцепиться друг другу в глотку.
Теплые запахи прелых листьев, цветов, пробивающихся из-под прошлогодней зелени, влажный воздух пробуждали лень почти у всего живого, кроме больных и голодных.
Чуть позвякивали наборные уздечки грис, сами верховые животные испуганно косили по сторонам, а в их шелковистой шерсти играли оранжевые блики заката. А всадники не остерегались ничего — так едут хозяева, знающие, что никто не осмелится перейти им дорогу.
Лишь один южанин, чью косу украшала подвеска в виде причудливой рыбы, оглядывался то и дело, пытался расслышать каждый шорох и распробовать слабый ветер на вкус.
— Къонна, ты словно на дикобраза сел, — поравнялся с ним другой южанин, моложе, с приветливым лицом — глава их похода, Уатта Тайау.
— Сижу я на грис, али. Только и у них есть чему поучиться, даром что пугливые скотины. Они чуют беду...
— А! — Уатта беспечно махнул рукой. — Они готовы верещать от страха, если им горный кролик дорогу перебежит. Может, здесь хищник прошел, или дикарь-рууна. А может, им не нравится, что тени от деревьев шевелятся. Мало ли.
Его серьги зазвенели столь же беспечно, и Къонне показалось, что золотой знак на плече тоже слегка звенит.
— Торопишься в Асталу, али? — спросил Къонна, находя объяснение подобному легкомыслию.
— Я скучаю по детям, — со смехом пожаловался Уатта. — Даже по младенцу. А ведь несносное существо! Только умеет — орать!
— Зато старший хорош, — задумчиво проговорил Къонна. — Мне бы такого сына...
У него были только дочери.
Но сейчас и о них не мог думать. Вторые сутки не отпускало тягостное настроение, с тех пор, как Тахи ушел. Удалось выгородить его — мол, лично я отпустил, видение тому было — податься в один из лесных храмов, где до сих пор живут отшельники невесть какого народа, а там как получится. Про северянку Тахи сам просил не говорить — лишнее это.
Уатта какие-то там видения не оценил.
— Я думал поставить его старшиной в одном из наших предместий. Чего уж еще желать? Для мальчишки, который родился в семье рубщиков леса... Не понимаю, — сказал Уатта, и это прозвучало не раздраженно, скорее, жалобно. Сам он не был злым человеком. Скорее, чрезмерно беспечным. Иногда последствия его действий приходилось расхлебывать другим, но чтобы добровольно сбежать у него со службы?
Постепенно хорошее расположение духа вернулось к Уатте — больно хорошо пели птицы и воздух пах медом. Слова разведчиков о том, что горная стена не внушает доверия, и лучше бы выбрать другую тропу, в обход, прошли мимо его ушей. Он торопился домой.
— Голова горного медведя! — Уатта запрокинул лицо, рассмеялся, указывая на вершину скалы невдалеке. Каменная глыба, черная в оранжевом свете, в самом деле походила на сумрачного пещерного хищника, грозу гор.
— Бедняга — и кто обратил его в камень? — со смехом подхватил другой южанин, и смех волной прошел по всему отряду.
Тропа была широка — по две грис теперь совсем свободно бежали рядом. Вечерний свет разбивался об ожерелья всадников, и так же разбился строй, когда на людей посыпались камни.
