Берег Стикса

— Она сама строится, — пискнула Лариса, которой в запале едва не ткнули в глаз кисточкой с тушью. — Только я неверующая.

— Вот и не ерунди. Сиди смирно... Что бы на тебя надеть?.. Эх, гардероб у тебя, как у хиппарки какой-то — ни одной откровенной шмотки, штаны да размахайки какие-то... Чтоб никто, не дай бог, твои ноги не увидел, а грудь и подавно...

Лариса перестала сопротивляться и уныло смотрела на себя в зеркало.

— Я свои ноги с грудью показываю по средам, пятницам и воскресеньям, совершенно откровенно, всем, купившим билеты. В свое рабочее время. И уволь меня от того, чтобы проделывать это еще и в свободное время тоже. Имеет же бедная женщина право на отдых...

Света не слушала. Она дорвалась. Лариса дала ей уложить свои волосы, терпела и думала, что Света, вероятно, в детстве обожала причесывать и одевать кукол, а теперь ей этого не хватает. Ишь старается...

— Светик, ты, наверное, ребенка хочешь, — пробормотала Лариса, трогая пальцем завитую прядь, о которой хотелось сказать "локон страсти". — Девочку. А?

Света уронила расческу.

— Уже! Сейчас! В гробу я видела всех этих детей, пеленки и прочую муру! Да еще рожать, расплыться в корову — спасибо! Я еще и не жила как следует, а ты мне про хомут... нет уж... Ну все, теперь на тебя смотреть можно.

Лариса посмотрела. Из зеркала на нее взглянула гламурная дива с выражением усталой томности. Этакая пресыщенная фифа... бр-р! Вышитые джинсы тесноваты и сидят, как нарисованные. Блузка еще школьных лет, натянулась и обтянула. Секс-бомба. Господи, запретить оружие массового уничтожения!

Но ладно. Пусть будет. Сегодня мы морально разлагаемся.

Вечер был чудесен, вечер был невинен и свеж, фонари разбавляли своим горячим золотом его ультрамариновые чернила. Его запах, запах предощущения весны, воды, рождающейся из снега, набухших в ожидании почек, запах сырого ветра, грубовато-нежного, как нечаянный поцелуй, вздернул Ларисины нервы и вызвал беспричинную радость. Но радость потускнела в метро, которое напомнило сегодняшний ночной кошмар, а когда девушек встретили пригласившие их кавалеры, от Ларисиного весеннего подъема и следа не осталось.

Вечер был чудовищен.

Большая квартира была ярко освещена; стереосистема надрывалась так, что дрожали стены, одна из тех певичек, имя которым легион, пела о любви в выражениях ученицы ПТУ, нанюхавшейся "момента". Пахло парфюмом, мужским и женским, парфюм несло жаркими, тяжелыми волнами, пахло жирной тяжелой едой, пахло потом, спиртным и похотью — а Лариса почему-то не могла сбежать. Кто-то протягивал ей зажигалку — и она прикуривала, кто-то наполнял ей бокал — и она автоматически выпивала, как во сне. Она жевала что-то безвкусное, как кусок промасленной бумаги, ей было тошно, она запивала это какими-то жидкостями, тоже безвкусными в разной степени — кажется, вином, кажется, пивом... Внутренний оператор Ларисы, видимо, был изрядно пьян — изображение перед ее глазами состояло из каких-то мутных смазанных пятен. Музыка стучала по ее нервам, вокруг были мужчины с красными лицами и блестящими глазами, которых Лариса никак не могла запомнить по именам, они говорили о чем-то бессмысленном, и Ларисе хотелось на воздух, на чистый воздух...

Она очнулась на лестничной площадке. Рядом стоял незнакомый человек, высокий, в коже, пьяный, тискал ее руку и говорил:

— ...поедем отсюда? Ты, кажется, устала, уже? Может, поедем ко мне — отдохнешь...

Лариса на секунду зажмурилась, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Вспомнила.

— Знаешь, Саша, — сказала, поднимая глаза, очень серьезно, трезво и членораздельно, — вот я сейчас пойду к черту, а ты — за мной, след в след. Хорошо?

Багровое лицо ее собеседника побагровело еще больше.

— Я не Саша, я — Паша, — сказал он с горчайшей обидой. — Ты уже третий раз путаешь.

— Прости, — кротко сказала Лариса. — Сам понимаешь — Саша, Паша — какая разница...

Потом она одна брела по темной пустынной улице, и холодный ветер потихоньку приводил ее в себя и отмывал ее душу. Она думала.

Они говорят, что опасность угрожает мне от Ворона, всплывал перед глазами мерцающий текст. Но где та светлая ясность, которую он оставил мне, уходя? У меня было столько сил, столько радости — где это все? Гости клуба, мама, Света, Антон, эти Саши-Паши... они всю мою радость вытянули. Высосали. Досуха. Ворон, милый, где ты? Ну где же ты?

Они растерзают меня на части, если ты мне хотя бы не приснишься...

Лариса шла по обледенелому тротуару, между фонарями, из света в тень, из тени в свет, и слезы текли по фирменному тональному крему у нее на щеках, не смывая его...

Римма стояла посреди высокого круглого зала, освещенного ярким белым светом.

Пол зала, бледные мраморные плиты, был засыпан лепестками красных цветов; по лепесткам, как по ковру, к ней шел, мягко ступая, ее астральный наставник.

В сегодняшнем видении он имел почти человеческий облик. Свечение, исходившее от его мощной фигуры, мешало Римме различить подробности, но она все-таки видела, что на нем — что-то вроде белоснежной тоги с пурпурными лентами, золотая цепь, золотой обруч на стриженой голове... Его лицо Римма, как всегда, не могла разглядеть — в мозгу оставалось только впечатление белого сияния и острого всепроницающего взгляда. От взгляда у Риммы мороз полз вдоль спины.

Она никогда не понимала, что за чувства испытывает, когда наставник глядит на нее. Пожалуй, это была смесь благоговения, преклонения и почтительного страха. Наставник снисходил до нее — воплощение сил, стоящих неизменимо выше ее, смертного человека, хоть и просветленного.

Римма внимала.

— Сегодня ты здесь ради трех дел, — прозвучал, дробясь эхом, мощный тяжелый голос.

— Я готова, — сказала Римма смиренно.

— Первое. Мужчина по имени Аркадий болен из-за того, что его ежедневник забыт в доме его знакомой, Галины. Пусть он заберет ежедневник назад. Ты запомнила?

— Да.

— Скажешь ему, что если он хочет укрепить здоровье и окончательно освободиться, то должен посещать тебя каждое полнолуние в течение года. Ты будешь совершать обряды, которым я тебя научу. Ты запомнила?

— Да.

— Второе. Ребенок Инессы не начнет ходить, пока она не сожжет альбом с фотографиями выпускников колледжа. Он лежит у нее в книжном шкафу, в одной стопке с альбомами по искусству. На одной из фотографий, неважно на какой — ее враг, причинивший ей вред. Сейчас его нет в городе, но он насылает зло через фотографию. Ты запомнила?

— Да.

— Скажешь, что пока ей не будет грозить ничего. Но если ребенок заболеет снова, ей придется прийти для совершения ритуала Небесного Щита. Ты запомнила?

— Да, — с каждым новым согласием душа Риммы наполнялась ликованием. Она сможет помочь двоим хорошим людям. Помогать людям — самое доброе дело на земле.

— Третье. Главное. Девушка по имени Лариса. Демон, которым она одержима, слишком силен. Ритуалы, свершаемые в твоем мире, помогают слабее, чем надо. Ты будешь работать здесь. Оглянись.

Римма оглянулась с замиранием сердца.

За ее спиной возникло огромное зеркало, выше, чем в человеческий рост, в золотой витой раме. Зал, который отражало зеркало, был пуст и темен — Римма передернулась, не увидев своего отражения. Прямо перед зеркалом стоял трехногий стеклянный столик. На нем Римма увидела открытую чернильницу и широкую кисть.

— Врата ада должны быть заперты, — прогремел голос у нее в голове. — Обмакни кисть в тушь.

Римма повиновалась, подняла глаза — и вскрикнула от ужаса. В зеркале отражалась темная фигура, идущая к ней — худой, высокий, бледный парень с длинными волосами, в черной одежде, с белым лицом, на котором красными огнями мерцали глаза. Весь его вид выражал злую решимость — Римме вдруг стало страшно до судорог.

— Не бойся, — раздался голос наставника, успокаивающий своей ангельской бесстрастностью. — Зачеркни его. Говори. Ты помнишь слова?

— Твой путь — во тьме! — выкрикнула Римма в восторге, почти в экстазе, полоснув стекло кистью. Черная полоса перечеркнула фигуру поперек. — Твой удел — одиночество! Твой удел — голод! Прочь от ее крови! Прочь от ее плоти! — кричала Римма, взмахами кисти превращая зеркало в гротескное подобие тюремной решетки. — Ты проклят! Луной, серебром, открытым огнем, текущей водой, заклятым клинком — закрываю ее от тебя! Исчезни, порождение Мрака, дитя Смерти!

Демон по ту сторону зеркала ударил ладонями по его поверхности, как по пуленепробиваемому стеклу. Его лицо исказила ярость. "Сука, сука!" — прочла Римма по его губам и накрест перечеркнула черным его рот.

— Ты проклят! — выплюнула она с мстительным удовольствием. Слова приходили сами собой, от них было горячо и весело, как от вина. — Ты — тень среди теней! Твоему телу тлеть, душе — вечно гореть! Пропади!

Зазеркалье медленно залил мрак. Теперь полосы туши были почти не видны на фоне пульсирующей темноты. Римма обернулась.

— Ты справилась, — прозвучал голос из сплошного сияния. — Девушка сейчас — вне опасности. Ты сделала все отлично.

И уже падая в реальность, в собственную уютную спальню, Римма подумала, что, пожалуй, в этом бесстрастном голосе иногда все-таки звучит улыбка...

Лариса шла по переходу метро.

Переход был не тот, в который ей приходилось спускаться по дороге на работу, но этот она тоже видела. Двадцать лет назад, пятнадцать лет назад. Эти грязные стены, облицованные желтой глянцевой плиткой, местами облупившейся и обнажившей лишаи штукатурки. Эти тусклые лампы дневного света. Этот серый, пропитанный пылью воздух.

То ли Лариса провалилась в прошлое, то ли в этом подземелье остановилось время.

Все вокруг было мертво — и искусственный свет, и стены, и грязный пол, и воздух — и земля ощутимо давила сверху на бетонные перекрытия. Лариса чувствовала себя похороненной заживо — но почему-то понимала, что надо идти дальше.

Вход к кассам и поездам был закрыт ажурными чугунными створами из прямых и полукруглых черных пластинок. Над запертыми воротами еле светилось лиловато-белое табло "Станция метро работает с 6.00 до 0.30" Лариса поняла, что на земле стоит самый глухой час ночи — но тут, под землей, это не имело значения.

Почти никакого.

Она побрела по тоннелю к выходу на другую улицу, и обнаружила, что выход тоже закрыт такими же, как и у станции, чугунными воротами. Сквозь решетку ворот Лариса увидела такой же длинный переход в желтых плитках и мутном свете, а в переходе — темную долговязую человеческую фигуру.

Человек тряхнул волосами, чиркнул зажигалкой и закурил. Мгновенная вспышка живого огня осветила бледное осунувшееся лицо.

— Ворон! — радостно закричала Лариса, подбегая к решетке и хватаясь за ее холодный металл. — Ворон, я тут! Ворон, милый!

Ворон, затягиваясь, поднял голову, рассеянно скользнув взглядом по решетке — и тут же Лариса с ужасом поняла, что он ее не видит и не слышит. Он смотрел на решетку, как смотрят на глухую стену, с досадой, переходящей в злость, и решетка была для него непроницаемой и непреодолимой преградой.

Лариса в отчаянии, ярости, ужасе, затрясла створ, что было сил.

— Ворон! — крикнула так, что резануло грудь. — Забери меня отсюда!

Ворон стоял неподвижно. Он смотрел сквозь Ларису невидящим взглядом, в котором были злость и тоска. Лариса чувствовала, что это тоска по ней и злость на судьбу. Кричать было бесполезно.

Ворон бросил "бычок" и пошел прочь, по тоннелю, ведущему вниз, в густую тень. Лариса смотрела на его спину, на уныло опущенные плечи, на русую гриву на черной коже куртки — и у нее разрывалось сердце. Она знала, что за ее спиной — выход наружу, наверх.

На землю.

Оттуда, куда уходил Ворон, выхода не было.

Лариса проснулась в слезах. Подушка была мокрой насквозь. За окном голубело тихое утро, уже перерождающееся в день.

Сон был нестерпим. Лариса чувствовала настоятельную необходимость что-то делать, не имея ни малейшего представления, что именно. Голоса в ее голове устроили жестокий спор, отвергнувший посещение церкви и поход на кладбище, как заведомо проигрышные действия. Был выбран путь, квалифицированный внутренним арбитром, как последняя ступень морального падения, но на этом пути хоть что-то брезжилось.

Лариса несколько раз глубоко вдохнула, закурила и позвонила Антону.

— Ой, привет! — обрадовался он, определив абонента. — Как дела, Лар?

— Ничего, Тошечка, — с трудом проговорила Лариса. — У меня вот к тебе дело есть.

— Забежать? — спросил Антон готовно.

— Как хочешь. Тоша, ты можешь поговорить со своей Риммой, а? Насчет еще одного сеанса... ну как это?.. связи с тонким миром, а? Пожалуйста! Я заплачу, если она попросит, пусть скажет, сколько это стоит...

— Без толку, — сказал Антон голосом, который Ларису озадачил.

— Почему? — спросила она удивленно. — Раньше она...

— Понимаешь, сейчас неблагоприятное время, — отрезал Антон. — Совсем неблагоприятное.

— Что, звезды Сад-ад-Забих... — начала Лариса, но осеклась из-за слишком какого-то укоризненного молчания в трубке. — Ладно, извини, — поправилась она. — Мне просто действительно очень нужно.

На том конце провода еще помолчали. Потом сказали неохотно:

— Я попробую... А что, ты плохо себя чувствуешь? — добавили, видимо, спохватившись.

— Да! — закричала Лариса. — Душа болит у меня! Вы же все хвастаетесь, что помогаете, так помогите мне! Я надеюсь на тебя!

— Ладно, — сказал Антон, и Лариса расслышала нотку снисходительного самодовольства. — Я перезвоню. Пока.

— Пока.

Лариса с удовольствием повесила трубку. Ей снова хотелось плакать, но больше ей хотелось разбить кулаком кофейную чашку, чтобы в руку врезались осколки фарфора. Сил не было, совсем не было, только безнадежная, давящая, тупая тяжесть. А день за окном был ослепительно ярок и оглушительно холоден. Небо было голубое, и снег был голубой, и стекла были голубые. И белесая луна стояла в этой голубизне. И из открытой форточки сочился воздух, благоухающий промерзшими небесами и неожиданно близкой весной.

Удивительно, куда делась к вечеру эта голубая ясность. Ночь побурела от холода. Неоновый Паромщик взметал веслом брызги, синие, как огни святого Эльма. Я убью тебя, лодочник. Все не так, как казалось. Все — обман. И ведь сразу было понятно, сразу. Лариса попала в ловушку, в какой-то дикий капкан — что же делать-то теперь, а?

Услышав голос охранника в селекторе, Лариса рявкнула:

— Дэй, дуэт "Сафо". Откройте.

Дверь отворилась без промедлений, и охранник отступил в сторону. Лариса оценила его угодливую позу и пустые глаза убийцы.

И все повторилось в точности. Повторились стены, припорошенные невидимой пылью, Светина болтовня, протекающая мимо ушей, острое сверкание блесток, запертые двери, дама-тролль, зал, шикарный, темный, душный — и какая-то склеивающая, вяжущая, тягучая истома, тяжесть, от которой наваливается смертельная усталость и тошная апатия.

Все повторилось, кроме одного — болезненное любопытство все-таки заставило Ларису взглянуть в зал, когда вспыхнул свет. Свет был серо-желтый, казался тусклым, но Лариса увидела все очень четко. Ее внутренний оператор тут же включил камеру — Лариса медленно водила головой из стороны в сторону, чтобы дать ему отснять все детали.