Лёд и порох

— В чем он лучше меня?

— Он не лучше и не хуже. Но он меня принял такой, какая я есть. С моим прошлым, настоящим и будущим. А у тебя это не получилось. — есть, конечно, нюанс: принять меня Тюхтяев смог, а вот жить теперь с таким сокровищем отказывается. — Тебе оказалось проще из маленькой впечатлительной девочки недостижимый идеал лепить.

— Но я... — он замолчал.

— Но ты нашел себе влюбленную девочку, причем нашел еще до того, как вернулся в Петербург, поэтому хватит пенять на Тюхтяева. Сейчас тебе хватает совести одновременно поддерживать в ней какие-то надежды, и захаживать ко мне. Зачем? Потому что хочется того, что она не даст? — самой тошно, но я усугубляю еще больше, подходя к нему ближе и горячо шепча на ухо. — Ты же меня хочешь, но так, чтобы в постели я была именно такой, развратной, дерзкой, а в остальное время превращалась в тихую, кроткую, влюбленную дурочку. — прикусила ухо сильнее, чем рассчитывала, до крови. — Или ее хочешь, но, чтобы она в постели творила все то, что мы только что? И сам смириться с этим не можешь. Только сейчас самое время определиться с выбором, потому что я это терпеть больше не намерена, равно как и не намерена быть кающейся Вавилонской блудницей на фоне тебя в небесном сиянии.

Он резко отшатнулся, оставляя тонкий след из бисеринок крови.

— Прощайте, Ваше Сиятельство.

— И Вам всего наилучшего, Федор Андреевич.

Поговорили просто замечательно.

Фохт уезжал, и я наблюдала за этим из окна. Эта идеально прямая спина, четко выверенные движения, руки сжаты в кулаки, под перчатками не видно, но я знаю, что пальцы побелели, наверняка глаза чуть прищурены, а губы плотно сжаты. На подъездной лужайке чуть замер, и сердце пропускает удар — вот обернется, а я тут пялюсь. Небось и выражение лица совсем не то, которое пристало женщине гордой и самодостаточной. Но нет, сдержал порыв и целеустремленно двинулся в Белозерск, где в красивом доме с правильного происхождения и воспитания жильцами его, без сомнения, встретят и утешат. Апполинария точно порадуется, да что там, найдет любую возможность развеять его меланхолию. Прекрасно я разрешила все противоречия своей личной жизни. Блестяще. Мама, гордись!

— И вот знаешь, чисто по-женски я ее понимаю. Ограничься она насильниками — попробовали бы замять дело.

Вот сегодня Люся себя здорово переоценивает. Конечно, за время горения одной спички успела закопаться в прошлогоднюю траву, и мнит себя Джеймсом Бондом и Перри Мейсоном сразу.

— Не замяли бы. До Петербурга дошло, там такое не пропустят. — об этом разговаривать куда проще, чем о Федином визите. Глядя на мое лицо, о нем и не заговаривают, но тайком точно шушукаются.

— Ну и ладно, помогли бы. Но она же на Димку позарилась. Которого и в стране не было, когда с ней это приключилось. — именно это обстоятельство вымораживало сестру сильнее всего, хотя, казалось бы, ей точно к несправедливости уже можно было привыкнуть

— Несчастная женщина, что и говорить. — я не стала раскрывать все секреты покойницы, но оставила священнику столько денег, что церковь можно в два слоя покрыть новой черепицей, так что вечерком возле двух крестов — покосившегося и новенького, прошла служба. Отец Анисим помолился о покойниках как о потерявших разум — есть такая лазейка для суицидников. И пусть из зрителей я пришла одна, на душе стало полегче. Чуть-чуть.

Вот так и закончили свой земной путь сестры Нечаевы. Одна в стылых волжских водах, а вторая в петле белозерского каземата. Может и впрямь кто проклял их?

— Опаньки. — прошипела Люся, прислушиваясь к далеким голосам. — Кажись, у нас внеочередная проверка.

Я только вопросительно подняла брови и Люська спародировала манеру господина Тюхтяева чуть наклонять голову при разговоре. Не может же этого быть? Но к нам приближались две фигуры, каждая из которых вызывала любовь и ненависть. Каждая по-своему. Нет, но Тюхтяев-то тут какими судьбами?

Я лежу под камуфляжной сетью и слежу за ним. Вот он уже почти не прихрамывая идет по тропинке, бросая быстрые взгляды на Хакаса. Чуть морщится и изредка прикасается к голове — вроде бы раньше она не болела, или опять что-то скрывал.

— Как Вам природа, Дмитрий Сергеевич?

— Прекрасные тут места, Михаил Борисович! — да он издевается.

Медленно прошлись прямо по нам, обсудили виды на урожай, погоду, сравнили климат здесь и в Греции.

— Дмитрий Сергеевич, а как наши барышни?

— Неплохо, знаете ли. За последние четверть часа они Вас могли устранить раз сорок.

Мой ранее ненаглядный хмыкнул, и Хакас слегка шевельнул пальцами. Трава слева от Тюхтяева взметнулась вверх, позволив Люське приложить к его шее кусок коры, имитирующей нож, а я подкатилась к ногам и нацелила свое палкоружье в те части, которые только что отремонтировали. Не каждый день на человека смотрит смерть, которой ты задолжал так много объяснений.

Изумление и восторг. Ну не сразу, а когда опознал в этих бесполых замарашках петербургских салонных кошечек.

— И это за три недели? — он рассматривал наши наряды и выправку.

— Сами понимаете, бойцы из них — так себе. Но кое-что смогут.

— И Вы можете подготовить таким же образом и мужчин?

— Нет. — Хакас расхохотался. — мужчин готовить проще. Там щадить не нужно.

По-моему, Громово скоро станет синонимом Ада в МВД.

Оказывается, Тюхтяев приехал в сопровождении господина Гроссе, который был очень рад меня встретить. Хоть один мужчина искренне мне рад, без всяких тайных умыслов и застарелых обид. Мы с удовольствием щебетали под озадаченным интересом статского советника. Хотя я обошлась без флирта, мне последних дней хватило уже, обстановка за столом сложилась так себе. Только присутствие архитектора как-то разряжает атмосферу настороженности.

— Я приехал сообщить, что договорился насчет экзаменов для Людмилы Михайловны. — наконец сообщает загадочные мотивы своего появления наш пришелец. Серьезный такой, официальный.

— Это очень мило с Вашей стороны. — очень вежливо, значит мама.

— Только нужно возвращаться — первое собеседование через четыре дня. — и приветливо улыбается моей сестре. Нет, он у нас теперь добрым крестным-благотворителем заделался что ли?

— Спасибо. — За ужином мы с Люсей были необычайно тихи и прожорливы. Вообще, на этих инфернальных каникулах хотелось только есть и спать, причем подальше от среднерусских пейзажей. Тюхтяев с подозрением оглядывал нашу компанию.

— Дмитрий Сергеевич, а Вы их кормите чем-то особенным? Во времена моего лечения барышни бывали куда разговорчивее. — спросил он, дождавшись, когда мама и Гроссе покинут наши тесные ряды.

— Нет, Михаил Борисович, я их просто кормлю.

— Изверг. — тихо буркнула Люся сквозь зубы, а я только искоса посмотрела на командира.

— Да, родная? — ухмыльнулся мой будущий зять.

Нарушение дисциплины. Пусть в доме у нас нейтральная территория, но все знают, чем это наказывается. И вот очередные двенадцать кругов вокруг именья.

— Птаха, ты же не страус, тише. — а сам курит на крыльце. — Коза, не срезай круги, я все вижу.

Вот обиднее всего, что он справедлив. Нагрузку дает на грани возможностей, зато эти возможности с каждым днем увеличиваются. Прежде чем что-то требовать, показывает сам. Придирается к ошибкам, но и хвалит за их преодоление. И даже не догадывается, какие фантазии посещают мою голову по утрам. В родном времени я уже бы озолотилась на сценариях жесткого БДСМ.

Михаил Борисович стоял рядом и с легкой тревогой наблюдал за нашими маневрами. Вот Хакас протянул ему сигареты — да обалдел что ли вконец?

— Даже не думай ему курить давать! — вырвалось у меня так резко, что командир даже чуть дернулся, а гость растерянно улыбнулся. Жаль, игнорировать совсем не получилось.

— Это не слишком? Все же женщины... — донеслось до меня на очередном круге.

— Сейчас это не женщины, а бойцы.

После пробежки нас даже прилюдно похвалили. Приятно, черт возьми. Сравнивая Люську образца приезда и сейчас, даже я вижу разницу. Если сама хоть вполовину от этого продвинулась, то уже круто.

После баньки мы с сестрой вдвоем проковыляли мимо некогда любимых мужчин, невнятно попрощались и расползлись по комнатам. Он что, всерьез только за Люськой приехал?

Четыре часа, а меня не будят. Невероятно, но наш изверг же уезжает сегодня, небось понежится с утра. Раз все равно проснулась, тихо одеваюсь — можно и прогуляться поутру, теперь самой хочется побегать. Хотя бегать же не обязательно, можно и пройтись, так что попробуем стряхнуть пыль с юбки. После отъезда Хакаса придется изменить некоторые привычки и давать нагрузку на легкие быстрым шагом, а не бегом, уметь быстро перевоплощаться из бегуньи в барыню, да и вообще вспомнить, кем я живу тут уже пятилетку. От этих невеселых мыслей забурчало в животе, поэтому в утренний маршрут пришлось включить и кухню. Когда все в доме спят, еда по определению вкуснее.

И надо же было наткнуться на Тюхтяева именно такой — полуодетой, голодной и нахохленной. Тот устроился на маленьком потрепанном диванчике, и, признаться, здорово дополнял мебель — тоже не очень презентабельно смотрелся — беспомощный во сне, с более четкими морщинками на лбу, мрачно опущенными уголками губ, которые за щетиной почти не видны, но я уже умею угадывать их положение.

Караулит мой сон, даже не разделся. Трогательно-то как! Или опять больно, а он терпит. Что ж ты, человек-свин, так с собой и со мной обходишься? Ведь и Фохта прислал, чтобы нам с ним друг от друга деться некуда было. На что рассчитывал? Доволен тем, что получил? Когда уже перестанешь мной играть?

Шрамы практически зажили, тонкой паутиной покрывая правую часть лица. Без огромных рубцов это уже не пугает, так что он и в самом деле почти как новенький. Отеки на носу спали, а вот тени под глазами намекают, что и в мое отсутствие он редко отдыхает. Неслышно (теперь я этому научилась) подхожу, трогаю кончиком пальца подбородок, губы. Он просыпается и сначала долго смотрит на меня.

— Доброе утро.

— Вы опять не высыпаетесь толком. — ворчу я, игнорируя приветствие и касаясь теней под глазами.

— На этот раз было приятно. — нерешительно погладил мой висок, улыбнулся. — А там работы всегда больше, чем времени.

— Хотите прогуляться? — не стоит нам беседовать в доме, раз я за себя не ручаюсь, и наговорить могу всякого.

Он с недоумением рассматривает серую хмарь за окнами, но пожимает плечами, и мы выходим на крыльцо. А зябко сегодня. Молча догуляли до полуразрушенной беседки. Надо будет попросить Гроссе сделать что-нибудь с ней — вид отсюда необычайно хорош.

— Михаил Борисович, помните историю с козой? — надо же с чего-то начинать.

Иронично приподнятая бровь.

— Как думаете, у меня с тех пор фантазия оскудела? — не знаю, конечно, что подобрать адекватное. Не жену же выписывать с того света. Хотя Апполинария, например, мехом вывернется, чтобы помочь в таком деле.

— И мысли такой не держал. — улыбается, но как-то неправильно, не как всегда.

— За себя не боязно? — а ведь сержусь, на самом деле. И на него, и на себя.

— Уповаю на Ваше милосердие. — потом долго молчит прежде чем выдать. — В письме Вы упомянули цитату из, насколько можно понять, ненаписанной пока книги. Что Вы имели в виду?

И он, по сути, является самым лучшим аналитиком в своем министерстве. Понятно, почему эти люди проворонили революцию — они ее просто не заметили. Что я имела в виду? Что написала, то и имела. Но как теперь-то ему объяснять очевидное? Даже надежный сарказм отказал на этот раз.

— Я люблю Вас, неужели не догадываетесь? — зачастила я с этим признанием в последние дни, но сейчас точно не вру.

Он еще несколько секунд общается с внутренним голосом видимо, или просто сверяет ответы со своими выводами.

— Но почему Вы этого никогда не говорили?

Вот это поворот! Умнейший человек оказался таким болваном. Я так и замерла с возмущенно приоткрытым ртом. Нет, формально он прав, ни разу за это время я не говорила о чувствах, и когда соблазняла, и в том подвале, даже когда выхаживала его — чаще ругала. Даже в постели молча выслушивала все его признания и только улыбалась. Но догадаться-то можно?

— А что, были другие версии?

Он опустил взгляд. Когда-нибудь потом обязательно надо спросить, какие. Хотя, чего тянуть, я и так наоткладывала слишком много вопросов.

— Так что Вы себе надумали?

Он осторожно присел на останки скамейки и протянул руку, усаживая меня рядом.

— Когда я обсуждал свои намерения с Николаем Владимировичем, он решил поговорить с Вами первым. — начал он самый нелепый рассказ.

— Да. — до сих пор улыбаюсь, как вспомню тот разговор.

— Я был уверен, что это он вынудил Вас принять мое предложение. — грустно произносит он. — Граф, он умеет быть убедительным.

Он что, всерьез это? Я рассмеялась и долго не могла остановиться.

— Михаил Борисович, Вы, взрослый, неглупый человек, всерьез полагаете, что граф смог бы сделать нечто большее, чем убедить меня выслушать Вас? Принудить к тому, что я сама бы не захотела делать?

— Но господа Маффеи ди Больо и Монтебелло? — потерянно уточняет он. Неужели к этим ревнует? Неужели вообще ревнует? Хотя если вспомнить Оленищева, да и театр тоже... Но то когда было-то!

Можно подумать, он верит в наш жаркий секс.

— И чего они дождались, кроме ночи страсти с рогатой барышней?

Тишина, в которой почти слышно обрушение сложных смысловых конструкций в этой рыжей голове.

— Мне очень нравится в этом времени трепетное отношение к женщинам, пусть даже оно распространяется только на свой круг. Но почему нужно додумывать несуществующие вещи, если можно спросить? — Я закипала на глазах, ведь это из-за глупых сомнений мы до сих пор застряли непонятно в чем. — И если уж совсем неудобно вопросы задавать, то подумайте: граф не стоял над моей душой, когда я обнаружила Вас на своем крыльце. Не он водил меня на Васильевский остров. Да и на Охту я дорогу сама нашла. Знаете, до этого разговора я была убеждена, что Вы — умнейший человек в моем окружении. А только что этой уверенности нанесен серьезнейший урон.

Смотрю на него в искреннем недоумении, но он сам ошарашен еще сильнее.

— То есть это все — и жест одновременно и на себя и вокруг. — не потому, что тогда пообещали Его Сиятельству выйти за меня?

— Николай Владимирович известен своим интриганством, так что вряд ли сказал Вам, что тогда я категорически отказалась вступать в брак. С любым претендентом. Наотрез. И все, что произошло дальше — исключительно Ваша заслуга, не его. А Вас, наверное, еще в подвале по голове приложило сильнее, чем мы все думали. — шиплю ему и в слезах вбегаю в первую попавшуюся постройку.

Веранда, заколоченная изнутри, чтоб ей. Проверяю дверь еще раз — точно, там изнутри еще шкаф придвинут. До сих пор плохо ориентируюсь в этом архитектурном месиве. Лучше бы Димка нас по зданию гонял.

Бестолковая я, и правильно меня все бросают. Говорю не то, что надо сказать, и делаю не то, что надо делать, дурочка великовозрастная. Наверное, уже и не поумнею. Но прятаться на середине разговора глупо. Одновременно накатывает тоска, опустошенность, голод и огорчение. Я оборачиваюсь, и дверной проем загораживает его силуэт.