— Я часто жалел, что не знал Торена, — тихо сказал градани. — Сорок лет он был на войне, год за годом, без перерыва, ни одного лета, когда не было армий после марша, ни городов после сожжения. Сорок лет, Кенходэн, и было всего четыре сражения — четыре за все эти годы, — когда он проиграл. Но, несмотря на все это, этого было слишком мало, и было слишком поздно, и он боролся все эти годы, зная, что уже слишком поздно. Он выигрывал битву, терял людей, сражался в другой битве и терял еще больше людей, затем переходил к следующей кампании и терял еще больше людей. В конце концов, у него закончились люди — и время, — но он продержался достаточно долго, чтобы прикрыть Долгое отступление.
Базел снова замолчал и потянулся за трубкой. Он медленно набил ее, и когда его слова окутали Кенходэна, рыжеволосому мужчине показалось, что он почувствовал запах дыма горящей земли, когда Базел зажег табак.
— Все, на что когда-либо надеялись Венсит и Торен, — это арьергардные действия, — тихо сказал Базел. — Просто чтобы продержаться достаточно долго, чтобы вытащить как можно больше людей. До этого в течение двухсот лет в Норфрессе существовали прибрежные колонии, прежде чем Торен назначил Кормака их губернатором и поручил ему разобраться с беженцами. И что бы ни было еще, у него был нужный человек в нужном месте, потому что Кормак был одним из тех, кто хорошо выполнял свою работу. Не случайно империя Топора даже сегодня является самым сильным королевством Норфрессы, Кенходэн. Дом Кормака был одним из тех, кто заслужил свою корону, клянусь Мечом!
— И на мой взгляд, — Базел ткнул черенком трубки в Кенходэна, — тот факт, что Торен назвал Кормака королем Мэн-Хоума — это уже внук Кормака добавил "император" к своему титулу, — доказывает, что сам Торен никогда не планировал покидать Контовар. И думаю, что я тоже это понимаю. Без его армии порты эвакуации пали бы, а без его руководства армия не продержалась бы и года. Но это была армия, которая погибла там, где стояла, если он стоял с ней, парень. Итак, он и его войска удерживали эти порты в течение сорока лет, и когда его армия погибла, он умер вместе с ней, сражаясь во главе ее. — Он медленно кивнул. — Это было нелегко сделать, парень, не тогда, когда каждый из них знал, чем это должно было закончиться. Путь Томанака может быть трудным, но Торен был человеком, который понимал, почему это так, и он хорошо служил ему.
— И все же, как бы это ни было верно, верно, как смерть, это также была битва Торена, которая навлекла гнев на мой народ. Тебя это удивляет? — Голос Базела посуровел. — Ну, это не такой уж трудный ответ, потому что Темные Лорды никогда не рассчитывали на Торена и его армию. И когда эта армия отказывалась сдаваться, отказывалась лечь и умереть, им нужно было что-то, чтобы разбить ее, и вот они это нашли.
— Это был наш размер, понимаешь? Наша сила. Из нас получаются хорошие войска, из нас, градани, потому что мы совершаем смертельно много убийств. Многие из нас хотели сражаться за Торена, потому что мы были верны ему, как и все остальные. Последние три командира стражи Грифона были градани, каждый из них — но есть ли сегодня кто-нибудь, кто помнит, что Форхейден умер, держа имперский штандарт? — Базел сплюнул через перила и покачал головой, прижав уши. — Все, что они помнят, это то, что мы хотели сражаться за Темных Лордов, и что мы это сделали. Да, Кенходэн, это мы сделали.
Он мрачно уставился на реку, его ноздри раздувались.
— Темным Лордам нужна была армия, способная сломить стражу Грифонов, и если так случалось, что мы не хотели участвовать в измене, то всегда находился какой-нибудь проклятый волшебник, который мог подбодрить нас небольшим колдовством. Просто маленькая штучка. Только заклинание, которое превратило нас в кровожадных зверей — вот и все.
— Мы помним, Кенходэн. В наших старых сказках мы помним, что когда-то были такими же мирными, как и все остальные. Не лучше, заметьте, но и не хуже. Пока это волшебство не вошло в нашу кровь и кости. Пока это не произошло после того, как что-то внутри нас перевернулось, и с тех пор мы носим в себе этот Раж.
Он стоял молча несколько долгих секунд, а затем встряхнулся.
— Вот что такое Раж, — тихо сказал он. — Поэтому мы захотели предать нашего императора, поэтому армии градани грабили Трофроланту и убивали всех, кто стоял на их пути. И именно поэтому мой народ был тем, кем мы были в течение тринадцати сотен лет, пока никому не было дела. Никому, кроме Венсита.
— А потом Томанак выбрал меня своим защитником, потому что пришло время.
— Время? — голос Кенходэна был тихим, омраченным тем, как объяснение Базела перекликалось с его собственной странной, бездонной яростью.
— Да. — Базел кивнул. — Раж — это не то, что оставляет народ нетронутым, и он есть в наших душах, зная, что другие люди не так уж неправы, боясь нас больше, чем зверей, когда Раж обрушивается на нас. Но правда в том, что время — это способ изменить почти все, Кенходэн, даже Раж, потому что Раж, который мы испытываем сегодня, не тот, который хотели дать нам эти ублюдки с черными сердцами. Это ужасная вещь, Раж, и не в последнюю очередь потому, что когда он накатывает на мужчину, то делает его больше, чем он когда-либо был бы в своей жизни без него. Даже когда жажда крови разгорается сильнее всего, в Раже есть... великолепие. Все, что человек хочет иметь внутри себя, каждую унцию силы, каждый вздох страсти — все это — да ведь это собирается воедино, горит внутри него, как печь в Дварвенхейме. Среди нас есть такие, кто жаждет этого так же, как пьяница жаждет выпить, потому что в этом есть сила, которую никто, никогда не пробовавший его, не может по-настоящему понять. Я думаю, что это, должно быть, немного похоже на описания Венсита о волшебниках и колдовстве — вещах, которым предаются некоторые мужчины, — даже зная, что они в конце концов уничтожат их.
— И таков Раж, потому что, когда он обрушивается на человека совершенно неожиданно, когда это происходит после того, как он берет его за горло, весь этот фокус сводится к крови и убийству, и ничто не остановит его, кроме его собственной смерти. Вот почему так много моих соплеменников потратили столько веков на борьбу с Ражем, потому что мы видели, что он делал с теми, кто открывал дверь, впускал его и позволял ему забрать их. Но когда Томанак сам впервые заговорил со мной, он рассказал мне, как изменился Раж. Старый Раж все еще с нами и будет. Все еще ждет, чтобы погрузить нас в безумие и утопить в крови. Но когда человек, который знает, что он делает, который сам делает выбор, вызывает Раж, сознательно отдается ему, а не просто позволяет ему овладеть им, тогда он командует им. При этом он принадлежит тебе, а не ты ему, и вся эта сосредоточенность, вся эта сила и страсть направлены на то, чтобы поднять его, а не тащить его назад к зверью и делать хуже зверья. Это стало инструментом, еще одним оружием против Тьмы, — Базел мрачно улыбнулся, — и в этом есть собственная шутка Хирахима над Темными Лордами!
Кенходэн взглянул в это сильное, мрачное лицо и ощутил вкус столетий кровопролития, горя и ужаса, которые Раж причинил градани с момента Падения. Параллель между Ражем — "старым" Ражем — и яростью, которая наполнила его, когда корсары атаковали, была ужасающей, и он задавался вопросом, подозревал ли Базел, что может быть хотя бы один человек, который точно понимает, что чувствовал градани в этот момент страстной власти и резни. И все же сквозь ужас пробивались нити надежды, потому что, в конце концов, разве он не сделал именно то, что только что описал Базел? Он принял ярость, использовал ее, а не позволил ей использовать себя.
— Спасибо, что объяснил мне это, — сказал он наконец. — Я не знал — или это еще одна вещь, которую я забыл, — как Раж обрушился на твой народ, Базел. Но ты прав, — он тонко улыбнулся, думая о том, как медленно, казалось, двигались корсары, о том, как он прошел сквозь них, как кошка, — это собственная шутка Хирахима против Тьмы.
* * *
В тысячах лиг от Уайтуотер волшебник с кошачьими глазами трясся от безмолвного веселья. Он никогда бы не поверил, что градани может быть таким красноречивым!
Его щеки блестели от слез смеха, когда он выключил свой кристалл. Пусть градани сокрушается о бедах своего народа — у него были большие беды в Белхэйдане, если бы он только знал. Волшебник с кошачьими глазами поиграл с идеей послать Базелу изображения того, что происходило в Белхэйдане, но он отбросил ее. Базел мог быть градани, а значит, по определению, немногим больше, чем полевые звери, но волшебник с кошачьими глазами был не готов оценивать его слишком легкомысленно. За почти семь десятилетий Совет Карнэйдосы периодически предпринимал попытки устранить его, но, к сожалению, безуспешно. Что бы еще ни было правдой, Базел явно был защитником Томанака, а Томанак отлично заботился о своем инструменте. К счастью, были и другие боги, которые были готовы отлично заботиться о своих инструментах, и ситуация складывалась в их пользу.
Конечно, Томанак был не единственным, кто заботился о Базеле и его семье, и волшебник с кошачьими глазами слегка нахмурился, размышляя об этом неприятном факте. Даже по прошествии всех этих лет он не приблизился к пониманию того, чего Венсит ожидал от градани, его жены и их дочери-полукровки. Было ясно, что они были важны, поскольку Венсит быстро отражал каждое преследование, направленное против семьи Базела на протяжении многих лет. Более того, он пригрозил вновь открыть заклинания, которые поразили Контовар, — развязать это опустошение во второй раз, даже ценой собственной жизни, — если Совет когда-либо снова попытается использовать искусство против Лианы Хэйнатафрессы. Никто в Совете не мог понять, почему древний дикий волшебник выступил с такой угрозой от имени Лианы — и только от ее имени — спустя более чем тысячу двести лет. Так было до тех пор, пока не родилась ее дочь. Какую именно роль, по мнению Венсита, должна была сыграть Гвинна, дочь Базела, оставалось неясным — даже у божественных покровителей волшебника с кошачьими глазами, похоже, не было ответа на этот вопрос, — но очевидно, что его угроза была направлена на защиту женщины, которая родила эту девочку.
Неоднократные попытки Совета определить, что, по его мнению, было так важно в одном отпрыске-полукровке, потерпели всеобщий провал, поскольку никто не осмеливался слишком сильно вмешиваться в то, что касалось Венсита. Но то, как он защищал их, доказывало, что они были важны.
Не то чтобы это имело значение. Маленькая сучка умирала, и защитник он Томанака или нет, единственной истинной ценностью Базела могло быть только боевое оружие. Верно, он был опасным боевым инструментом, который доказал свою ценность в уничтожении демонов и еще больших дьяволов, и волшебник с кошачьими глазами признал его важность для врагов Совета как объединяющего фактора и потенциального лидера сопротивления его планам. И все же, в конце концов, не имело значения, насколько хорошей боевой машиной мог быть градани; достаточное количество воинов, подкрепленных достаточным количеством искусства, могло сокрушить любого.
Нет. В конце концов, Базел мог быть не более чем неудобством, и было бы нехорошо беспокоить его. Теперь никто не мог спасти его драгоценную дочь, и у бедного зверя оставалось слишком мало времени, чтобы беспокоиться о чем-либо. Возможно, было бы приятно сообщить ему о ее бедственном положении, но сдерживать свою месть до приемлемого уровня было признаком дисциплины.
* * *
Лиана уставилась сухими глазами на маленькое извивающееся тело. Ее лицо было искажено страданием, а дрожащие руки покоились на загривке Бланшраха, чувствуя, как его мышцы борются с эфиносом. Если бы они были свободны ответить на смятение в мозгу Гвинны, он бы убил их всех. Она знала это, и ее сердце превратилось в замерзший, ноющий комок в груди, но она истратила все свои слезы.
Мастер Трейн склонился над кроватью. Его взгляд был отстраненным, но щеки дрожали под ураганом эмоций, вырывавшихся из девушки. Он боролся, чтобы добраться до нее, вывести ее из этого ужаса, но ее барьеры были слишком сильны.
Фарма и Лентос стояли на коленях по разные стороны кровати, их челюсти напрягались, когда они боролись с конвульсиями, сотрясавшими Гвинну. Ремни на ее руках и туловище сжимали замерзшее сердце Лианы, но Гвинна обратила свои собственные ногти против себя в неистовой попытке уничтожить безумие в своей голове. Ее глаза были дикими и вытаращенными, когда она изо всех сил дергала более тяжелых взрослых то в одну, то в другую сторону, ее губы были искусаны до крови, а пот пропитал одежду и прядями приклеил волосы к лицу.
— Мама! Мамочкаааааааа!
Крики Гвинны усилились по мере приближения очередной вершины, и Лиане до боли захотелось прикоснуться к ней. Но Лентос запретил это. Гвинна отчаянно нуждалась в своей матери, но прикосновение руки Лианы могло бы открыть прямую связь, передав ее личность ребенку. Именно наплыв чужих мыслей и разумов довел Гвинну до такой крайности; более тесные объятия любого разума, даже разума Лианы, навсегда лишили бы ее рассудка. Даже мастер Трейн не осмеливался полностью открыть ей свой разум, чтобы это не уничтожило их обоих.
— Мама! Папа! Нет, папа! Не ходи туда!!
Гвинна боролась с водоворотом, корчась в сильнейшей агонии, когда поток чужих разумов прорвался сквозь нее, и она отшатнулась от болезненных граней концепций и образов, которые не принадлежали ей. Ее самость искривилась на грани распада, выставленная напоказ слишком многим другим "я", слишком многим другим восприятиям, слишком большому количеству красоты и уродства, и ее сердце забилось до разрушения, в опасной близости от смерти. Ее агония отражалась на лицах магов, но их обучение блокировало все, кроме тени мучений, с которыми она столкнулась в одиночестве и ужасе.
Трейн Элдарфро на мгновение расслабился. Он должен был это сделать, чтобы не сжечь свой талант, но только его тренированная чувствительность имела хоть какой-то шанс пробиться к ней. Он заставил свое сердце замедлиться, и его глаза встретились с глазами Лентоса, полными страха. Не за себя, а за Гвинну.
Лицо самого Лентоса было спокойным, но его сердце болело, потому что Академия была неправа.
Гвинна умирала.
Скорбь скрутила его, но он встретил ее прямо. Силы девушки были просто слишком велики. Они превзошли самых могущественных ученых Академии, и никто до конца не верил, что они смогут. Она корчилась в изолированном безумии более десяти часов, и все же ее барьеры устояли! Она не могла отгородиться от видений, ведущих ее к разрушению, но она была способна заблокировать руководство, которое могло бы вернуть ее к жизни.
Он наклонил голову. Величайшим подарком, который он мог бы сделать ей сейчас, было бы остановить ее сердце, но это было запрещено до тех пор, пока тлел уголек надежды, что она может выжить и унаследовать щедрость своих талантов. Но он знал, что это было бы добрее всего, и не только по отношению к ребенку, которого он любил. Сколько еще страданий Гвинны должна вынести Лиана, прежде чем это закончится смертью? Покончить с этим было бы милосерднее для обеих, но он не мог.
