Объяснить "древнему" человеку (так определил своего спутника Сашка) связь между ополчением, милицией и мешкообразной мантией судьи, при всем искреннем желании помочь, не представлялось никакой возможности. Если уж честно, и не особенно сильно хотелось. Можно было догадаться, что логическим продолжением подобных рассказов станет вопрос о всеобщей структуре власти в стране, который потребует от студента-программиста повествовать о том, как люди выбирают президента и всевозможные там думы и префектуры. Об этом Сашка знал еще меньше, чем об армии и милиции. Его единственная попытка отдать голос хоть за кого-то окончилась трагической для избирательного процесса катастрофой из-за встречи компании приятелей, направляющихся пить пиво. Выборы прошли без него, и власть в стране осуществлялась без учета его индивидуального мнения, о чем он нисколько не сожалел.
— Слушай, Алекс, а куда мы идем? — нашелся, наконец, Сашка, решив переключить разговор на более приемлемые темы.
— Уже почти пришли. Посмотри туда, — Ловец протянул руку указав на торчащий на следующим холме стол серого цвета.
— Ты хочешь сказать, что эта каменюка нас накормит? — хмыкнул студент, словесно озвучив обеспокоенность своего урчащего желудка.
Молчали ровно столько, сколько понадобилось времени для того, чтобы дойти до "каменюки", оказавшейся довольно уродливой статуей бородатого мужика, вооруженного посохом и двулезвенным топором. С вершины холма, на котором сидел грозный дядька также был виден далекий блеск золотых куполов и белая черточка крепостных стен.
— Он — нет. А вот его добрые хозяева, наверное. — Ловец продолжил диалог, начатый тридцать минут назад. — Знаешь, что значит, если ты увидел такого истукана?
— Нет, не знаю, — честно признался Сашка, хотя и подозревал, что между статуей и открывшимся с холма видом есть какая-то внутренняя связь, предвещавшая скорый отдых и, может быть, даже нечто вроде обеда.
— Это значит, что мы достигли Срединных земель королевства и вышли из Приграничья. Каменные статуи и их владельцы — монастыри — с давних времен служили форпостами человеческого влияния в этих местах. И, что характерно, эти монастыри Ордену не подчиняются, потому как воевать им здесь уже давно не с кем.
— Так это хорошо? — Внутренняя связь оказалась не такой уж и внутренней, а напротив насквозь ясной и понятной.
— Замечательно. Особенно если учесть, что скоро будет Пришествие Осени, и, готовясь к празднику, богатые владетельные сеньоры будут благоволить вилланам и всем другим своим податным людям. Глядишь, и нам что-нибудь перепадет, и я склонен думать, что перепадет не мало. Так что не волнуйся, студент, отработаем по сценарию и получим причитающееся.
— А по сценарию обязательно работать?
— Обязательно. Есть такое простое и понятное слово — "надо". Понимаешь Саша, надо.
Уж что-что, а это слово русский человек всякого рода занятия понимает очень точно, даже если он студент.
* * *
Оброк — вещь необычайно важная и в стародавние времена торжественная, поэтому и собирали ее в дни больших всенародных праздников. Правда, в последнее время некоторые свободомыслящие утверждают, что праздники эти образовались от нужды скрасить ежегодное полюдье. Но говорят это недостойные людишки, отбившееся от стада и лишенные милости сеньора и Богов.
У монахов вольнодумие в чести никогда не бывало, и к сбору податей они относятся столь же серьезно, как и к проведению праздников по ветхозаветным заповедям отцов основателей. Об этом можно было судить по довольно большой толпе вилланов, ремесленников и специально приехавших городских обывателей, медленно втягивающихся в монастырский двор.
Кудахтали куры, гоготали гуси, ржали кони и мычали коровы. Их несли, вели и тащили с тем, чтобы засыпать, заложить и спрятать в бездонные закрома храма. Взамен монастырь обещал всеобщее счастье и удовлетворение чаяний в виде божьего снисхождения.
Ближайшим олицетворением божеской милости, а когда нужно и недовольства, для подвластных монастырю вилланов был каморник. Вся стоголовая монашеская братия, пребывая в благочестии и праведности, жила хозяйственными способностями этого скромного и богобоязненного человека. Ему препоручено заботится о достатке и процветании храма, и он заботился, не жалея сил ни духовных, ни физических, ни своих, ни крестьянских.
— Слышь, Зден! — Орал брат-каморник в пыльной серой рясе. — Я тебе сколько наказывал окороков привезти?
— Шестнадцать, отец Феофан.
— А ты мне сколько приволок? — Монах был сухощав и являлся владельцем длинных, тонких, нервно двигающихся пальчиков. В данный момент они двигались от одного окорока к другому.
— Не поспели мы, — Зден виновато потупился и вытер рукавом рубахи рябой нос.
— У тебя что, жена поросят рожает? Не успели настрогать, да?
— Нет.
— Что нет? — Брат-каморник всегда исполнял свой пастырский долг, наставляя и направляя стадо чад своих.
— Мы не рожаем, — насупился виллан. Он униженно сутулил свою огромную саженную в плечах фигуру, которая упрямо возвышалась над щуплым монахом неприступной горой.
— Правильно. Поэтому неделя сроку и привезешь столько, сколько велено было. И скажи спасибо, что сверх положенного не беру и не штрафую.
— Премного благодарен, отец Феофан, — пробормотал Зден и неловко наклонился, чтобы облобызать руку пастыря.
Но счастья поцелуя ему не досталось. Рука с длинными пальцами указывала на пасечника, скромно стоящего у дверей монастырской Каморы, где царствовал отец Феофан.
— Эй! А тебе какого рожна? У тебя когда срок? — голос монаха перешел на визгливый фальцет. Он старался перекричать стадо коров, загоняемое за монастырскую ограду. Монастырские жители очень любили всевозможные молочные продукты, и особенно к ним благоволил брат-каморник. — Ну, что молчишь?
— Купцы в этот раз не приехали. Нету денег, отец, — пробасил пчеловод. — Можешь медом возьмешь?
— Ха! У него денег нет! А голова у тебя есть?! — В такие моменты брат-каморник Феофан казался себе настоящим владетелем душ и помыслов человеческих. Вот они — грешники — навыворот, изнанкой своей богопротивной выставлены, и делай с ними, что хочешь. А все почему? — "Норовят поменьше работать, да побольше себе урвать, забывая долг перед благодетелями".
Каморник иногда любил немного пофилософствовать.
— Что б завтра же, нет, сегодня же поехал на ярмарку у старой липы и продал там. Все я должен думать, да?
— Да, отец Феофан, мы без вас не смогли бы.
— Вот-вот. Смотри у меня. — В прошлый раз пасечник отправился на ярмарку сам, не спросясь благословения и был оштрафован на двойной размер оброка. Брат-каморник о том случае вилланского высокоумничанья помнил и не одобрял. — Целуй.
Пасечник подобострастно приложился к сухокожей руке монаха.
— Так, так. Кого это к нам принесло? — Феофан обратился к самым неприятным личностям, с которым ему приходилось общаться во исполнение своих обязанностей. — "Гадость какая!"
Он, кривясь и не скрывая свою брезгливость, смотрел на двух бродяг.
Монастыри королевства с давних пор обязаны давать приют и прокорм убогим и страждущим. Почетная обязанность, освобождающая их от налогов и всех остальных повинностей.
— Развелось вас тут. Делом надо заниматься, делом, а не шляться по стране и людей благочестивых донимать.
— Отец родной! Помилуй, ради Богов Всевеликих! — завел всем и каждому известную песню оборванец постарше. — Больной со мной.
При слове "больной" отец Феофан подобрал полы своей серой, изрядно пропыленной сутаны и, обнажив костлявые ноги, отбежал на несколько шагов.
— Пошли вон! Слышали?! Вон отсюда!
— Отец! Отец, не беспокойтесь. Это не заразная болезнь.
— Да? А с этим что? — Длинный палец указал на валяющегося в пыли бродягу помоложе.
Сразу после этого многозначительного жеста лежащий начал дергаться в конвульсиях. У него открылся рот и оттуда выпал язык, при этом он пытался что-то говорить. Естественно разобрать ничего не получилось. Бродяга бил по земле ногами и руками, завывал, изгибался и страшно вращал глазами.
— Чур меня! Чур! — Шарахнулась в сторону крестьянка, решившая, что взгляд кривых глаз убогого может ее сглазить.
Не то, чтобы Феофану нравилось наблюдать мучения бродяги, занимательно было и не более того. Как же это надо постараться рассердить Богов, чтобы получить такое наказание? К нему-то Боги милостивы, и не наградили его никакими страшными и неприятными для жизни знаками своего нерасположения?
— Ладно. Оставайтесь. После братья его посмотрят, может и помогут.
— Спасибо, отец! — воскликнул старший из бродяг и кинулся к монаху в поисках его руки.
Брат-каморник благодарности не принял, отпихнув бродягу с пастырским наставлением:
— Поди умойся сначала!
Катающийся в грязи оборванец вновь привлек внимание Феофана. Теперь он отплевывал пыль и песок, набившиеся в рот.
— Читать-то умеете?
Старший бродяга кивнул.
— Ишь ты! Грамотные. ... Дом призрения найдете. Накормят там.
— Спасибо, милостивец!
— Спасибо не булькает, — отрезал монах. — После отработаете. Боги благодарность любят, ибо награждают достойных, которые знают свое место и помнят место Богов Всевеликих.
— Истину говорите, — восхитился оборванец.
Феофан постоял еще несколько минут, смотря на мучения больного.
"Ишь как его пучит! Нагрешил, нагрешил, мальчишка".
Но зрелище быстро приелось, и внимание монаха переключилось на женщину, испугавшуюся сглаза.
— А ты от кого? Чего принесла?
— Ничего я, отец, не принесла, — захныкала баба. — Отсрочки прошу, брат-каморник.
— Как так отсрочки? — вознегодовал Феофан, да так, что женщина тут же бухнулась на колени и запричитала еще громче.
— Мочи нету платить! Отец родной, не погуби!!! — Крестьянка поклонилась монаху в ноги. Поклон был до самой земли, она просто распласталась в пыли монастырского двора показав всем любителям зрелищ свой округлый зад и сильные загорелые ноги.
Феофан молчал.
Женщина истолковала это молчание как дурной знак и закричала еще громче.
— Отец родной, не погуби!!!
Разнообразием ее причитания не отличались, но, крича, она медленно и верно подползала к монаху, который, соблюдая дистанцию, отступал.
"Боги! Дайте мне сил выдержать все испытания, посылаемые Вами на мою недостойную голову", — молил Богов Феофан. Он считал, что работа брата-каморника недостойна его, но ведь не зря говорится, что Боги милуют тех, кому посылают испытания.
— Ладно, дождись меня. После поговорим, — наконец выдавил из себя Феофан, отрывая взгляд от ползущего к нему зада.
* * *
Сашка еле отплевался. Он неудачно вздохнул, когда катался по земле, изображая припадок, и подавился пылью.
— Ну, как получилось?
— Лучше, чем обычно. Еще месяцок по деревням припадочным поработаешь и можешь рассчитывать на место в труппе королевского театра.
— Не смешно.
Сашка хоть и привык к своей роли юродивого, но до сих пор не перестал комплексовать по поводу этого театрально отрежиссированного "сравнительно честного отъема денег" у доверчивых обитателей пограничных деревень и хуторов. Неприятно ему было притворяться больным, кататься в грязи, пытаться делать умильно-глупое выражение лица, плакать, а когда надо и смеяться почти одновременно со слезами. Не было у него никакого актерского дара, о чем он узнал еще в ученические годы во время школьных постановок.
Приходилось нарабатывать умение и опыт в жизни — голод и не такое сделать заставит.
Например, сейчас ему придется есть мясо, обильно сдобренное мелко струганным чесноком и сердечно благодарить за столь щедрое угощение.
— Алекс, слышь Алекс! Я чеснок не люблю, у меня от него изжога.
— Так иди и утопись.
— Не понял.
— Жри давай и улыбайся, — Ловец в самом зародыше пресек все Сашкины стоны и первым показал как следует заглатывать поданное угощение.
Жесткий и почерневший кусок мяса оказался не только чесночным, но и чрезвычайно соленым. Вместо того, чтобы выкинуть попорченное, монастырь проявлял щедрость своими лежалыми запасами к сирым и убогим.
— Слушай, Алекс, а вот те вервольфы, с которыми мы разобрались, они как, чеснока боятся?
— Чеснока? — От Сашки Ловец слышал много всяких глупостей и не смеялся над ними, только чтобы не оскорбить растущий интеллектуальный организм. В этом возрасте они так ранимы. — Откуда у тебя такая странная идея?
Слова о том, что в "разборке" с вервольфами поучаствовал и студент, Ловец решил дипломатично опустить.
— У нас в народе, — заметил Сашка, внимательно рассматривая кусок мяса, — есть мнение, что такая нечисть боится чеснока, серебра и всякой другой религиозной всячины.
— Значит, наши народы по части безграмотности родственны. — Ловец вспомнил деревенскую ведьму и ее каморку, обильно увешанную связками лука, чеснока, чертополоха и другими разнообразными травами. — Ты вот чеснок тоже не любишь. Так?
— Ну.
— Исходя из мнения твоего народа получается, что ты, Саша, самый настоящий вервольф. Понял?
Студент кивнул и с решимостью самурая, готовившегося совершить ритуальное самоубийство, откусил от куска мяса.
— Значит, так. Я пойду, нанесу пару визитов вежливости нашим гостеприимным хозяевам. — Ловец, в отличие от своего юного спутника, с едой долго не возился. — Сиди здесь и ни с кем не разговаривай.
— С кем мне тут говорить!? — возмутился студент, подбородком указав на подбирающуюся компанию.
На ступенях монастырского Дома призрения расположилась живописная группа оборванцев. Все они были одеты в разнообразное рубище и обладали культями вместо ног и рук. Давно немытые, поросшие коростой грязи лица бродяг гармонировали со старым черным камнем, из которого были построены все внутренние монастырские здания.
— На себя посмотри, — бросил Ловец и скрылся в толпе данников, где бушевал брат-каморник Феофан. Его голосовые связки соревновались с многоголосым шумом человеческого стада, и его фальцет явно проигрывал.
"Интересно, а ведь у монастыря нет ни одного податного нечеловека — ни троллей, ни эльфов, ни, уж тем более, ассимилированных друидов. Это меня удивляет?" — Ловец решил, что нисколько.
Смешаться с толпой, прорывающейся в храм, не составило никакого труда. По идее, его не должны были пустить братья-стражники, но они не смогли совладать с толпой молельщиков, которую заглатывала чернота соборного входа. Впрочем, нет, это был не вход. Это были настоящие ворота, в которые при желании, то есть, если разрешит стража, могла заехать боевая колесница, запряженная четверкой лошадей.
Ловец рассчитывал успеть зацепиться за угол одного из витых столбов центрального нефа, выбиться из потока и уйти в сторону боковых порталов, где должны располагаться ближайшие служебные кельи братьев-монахов. Любоваться красотами безусловно, великолепного храма и посещать предпраздничную службу не входило в его планы. Когда он говорил о визите вежливости, то не имел ввиду Богов.
Людской поток оказался слишком силен, и Ловец не смог его одолеть, хотя приложил максимум усилий. Не мог же он применить магию среди многотысячной толпы прихожан, священников, монахов и послушников! Ему ведь надо было еще постараться не привлечь к себе излишнего внимания.