Сгоревшие сказки

Интерлюдия VIII

Всё началось с того, что она умерла, а он никак не мог понять, произошло ли это взаправду.

На её длинных чёрных волосах была кровь, но ведь она могла быть и чужой, ведь так? Её кожа побелела, но это могло случиться от холода — ведь она была родом из южной страны и привыкла к тёплому солнышку.

Они не двигалась, а глаза её с каждым днём становились всё менее зелёными, и в них отражалось злобное белое небо — но ведь и это можно было объяснить.

Она перестала рассказывать сказки. Это ведь была её работа — знать все сказки на свете — а она молчала, молчала и молчала, и ему становилось тоскливо без её голоса.

А после пришёл другой Голос. Пришёл и сказал:

— Эй, но ведь в сказках всё должно заканчиваться хорошо, не так ли?

И он вспомнил, как разозлённый друг, тот самый, что перехитрил сорок разбойников, вышел в мир и растворился в реальности; вспомнил, как огненная птица погасла; вспомнил, что во всём виноват он один, он сам, что он своими руками обрёк на страдания сотни миров. И он вспомнил, как впервые увидел её — и как смотрели они на неё оба, беглец с дурацкой фамилией и тот, что обманул сорок бандитов.

И Голос сказал:

— Я открываю любые Двери. Даже ту, которую закрывает Смерть.

Тогда всё сделалось простым и ясным. Когда, холодная и неподвижная, она вдруг открыла глаза, из них потекли слёзы.

— Теперь всё будет хорошо, — произнёс он и улыбнулся.

Отныне он будет Сезамом, Открывающим Законом, и пойдёт вперёд, потому что когда-то именно он натворил множество ошибок.

И она пошла за ним, живая, та, что знала все сказки на свете. И осталась с ним до самого конца, пока путь не привёл их к Сторожевой Башне.

Но это случилось не сразу.

Сезам открывал Двери и забирал с собой сломанные Законы, одного за другим. Они дрожали, они боялись его. Она тоже боялась его. И со временем он перестал об этом жалеть.

* * *

Когда это случилось?

Шехеразада знала все истории на свете, даже те, которые не были ещё рассказаны — кроме собственной, конечно — но не могла вспомнить момент, когда Иван превратился в то, чего боялся.

Зато она помнила, как всё начиналось. Для неё — с вывалившегося из шкафа русого паренька с каким-то непонятным агрегатом на спине и кучей безделушек на поясе. Она жила тогда во дворце, ждала своей скорой казни и ненавидела султана всем сердцем. Да и как можно было полюбить чудовище, которое только и делало, что убивало и слушало сказки? Как можно было полюбить того, кто слушал её, но на самом деле не слышал?

Потому ей так легко было уйти, когда законы её собственной истории поломались. Потому ей так легко было остаться в Сторожевой Башне.

Ей легко было поверить в волшебные Двери: она и так верила, что всё записанное рано или поздно должно где-то происходить. Может быть, не совсем так. Может быть, не совсем с теми. Но уж точно не в том невообразимо искажённом виде, о котором рассказал ей Иван.

Шехеразада была величайшей сказочницей на свете, и её помощь в спасательных миссиях, которые предпринимал Сезамов — то ещё имечко! — была бесценна. Они спасали то, что могли спасать. Они приводили в Башню тех, кому некуда было идти. Неудивительно, что однажды они влюбились друг в друга.

Шехеразада не знала, чем закончиться её собственная история, потому что она уже давно перестала быть сказкой. Сторожевая Башня, со всей её иррациональностью, небывалостью и полным пренебрежением свойственным родной земле Ивана законам, не была сказочной избушкой или колдовским дворцом. Она сохраняла в своих постоянно изменяющихся стенах то, что позволяло сказочным беженцам не растворяться в реальности, она позволяла работать и сказочным Законам — но сама по себе не была такой уж сказочной. В её кирпичи въедалась реальность строгого мира, а коридоры с Дверьми постоянно подпитывали Башню другой силой. Сторожевая Башня превратилась в грань. Она могла бы стать тюрьмой: если бы не Двери, конечно.

Однажды Иван рассказал ей, как нашёл их: спасаясь бегством от каких-то плохих ребят, неудачно упал и обнаружил целые залежи этих Дверей, брошенных, никому ненужных и волшебных. В это было поверить сложнее, чем в историю Алисы и её Подземья, но это объяснение было не хуже любого другого.

Ничего не происходит просто так: и какой-то там беглец с фамилией, часть которой открыла ему пусть к сокровищнице сорока разбойников, не случайно сумел открыть Дверь, у которой и петель-то не было. Иван не думал тогда, он искал место, в котором мог бы спрятаться, а после... А после он оказался на груде золота, спина к спине с тем самым Али. Шехеразада знала эту историю. Она даже рассказывала её султану: ей нравился находчивый герой и то, что закончилось всё хорошо. Не всякая её история заканчивалась хорошо. Так уж устроен мир.

Знал ли тогда Иван, какую безумную ошибку совершает, вывозя сокровища из волшебной пещеры и забирая с собой Али? Конечно, нет. Некоторые сорвиголовы имеют привычку думать уже после того, как купили заброшенную пятиэтажку под собственные нужды и начали потихоньку разбирать тамошние Дверные завалы.

Когда Иван заметил, что что-то идёт не так, он начал всё исправлять. В меру своих сил. В меру сил тех, кого сумел спасти. И дела этот до тех пор, пока не узнал, что Законы сломались не по своей воле — а потому, что он потревожил их покой.

Стоило ему тогда, давным-давно, запыхавшемуся и думающему только о собственном спасении, сделать первый шаг — и всё полетело кувырком. И чем больше Дверей он открывал, тем больше ломалось Законов.

Шехеразада не знала, когда Иван превратился в того, кем так боялся стать. Но она знала, когда её Сатоен сломался — в тот самый миг, когда узнал, что во всём виноват он один.

Он вернулся к активным путешествиям за Двери. Он понимал, что Законы разворачивают войну — ведь они начали искать выход в Башню, поселяясь в голове её обитателей — и он показывал, что не собирается сдаваться просто так.

А потом они заблудились. Они попались. И Шехеразада умирала — в этом она была уверена на все сто процентов. Она знала, как выглядит Смерть — ведь и её историю она тоже могла рассказать.

Но Шехеразада вернулась. А Сатоен — прежний, делающий вид, что всё ещё можно исправить, но уже почти не верящий в это — исчез.

Теперь она шла за ним по привычке, поначалу ещё надеявшаяся на лучшее, но после — уставшая и испуганная. У неё больше не получалось звать его Сатоеном. У неё вообще больше не было причин его звать.

Чем больше Дверей открывал Сезам, тем равнодушнее он скользил взглядом по чёрным косам и всё больше смотрел внутрь себя. Туда, где кто-то почти исчезнувший всем сердцем желал исчезнуть как можно скорее — но Сезам не позволял ему этого сделать. Туда, где Законы, сломанные и очень злые, окружали его кольцом. Туда, где все Двери были открыты.

* * *

Время было самым безжалостным противников путешественников за Двери. И самым верным союзником. Его можно было потерять и можно было упустить, а иногда — иногда и догнать. Ничто не ускользает так же быстро, так же неуловимо, как время — даже ваша первая жена, даже бухгалтер, который сливал активы на липовый счёт на каких-нибудь гостеприимных для преступников островах. Время стирает грани. Время лечит раны — силой привычки, или природной регенерации, или слабостью нашей памяти.

Время может сыграть злую шутку. Из-за времени можно выть под Дверью сотни лет и тысячу лет ждать — а за ней в тот же срок пройдёт пара часов, не больше.

Время может вернуть то, что было потеряно.

Кай теперь снова заплетал косу дрожащими от почти забытого холода пальцами.

Феникс взял за привычку ему помогать. В конце концов, Ключнику нужно было заново привыкнуть к бушевавшей внутри него вьюге, обрести равновесие и перестать замораживать то, до чего он дотрагивался. И кто мог помочь ему лучше, чем тот, кто носил в себе огонь?

Феникс старательно разделял белые волосы и перекидывал пряди друг через друга, прислушиваясь к воспоминаниям Фэнхуана. Иногда он всё-таки просыпался — всё чаще и чаще, но обычно тогда, когда Ключника не было рядом. Фениксу это не нравилось, но прежняя ярость сменилась непонятным страхом. О нет, он не боялся какую-то там птицу, пусть и бессмертную. Ведь не могла же она быть сильнее Закона? Глупости, конечно, не могла.

Феникс больше не допустит, чтобы какой-то другой Закон застал его врасплох, как это случилось в истории с Койотом. Он будет осторожнее. Он будет внимательнее.

И он перестанет бояться взгляда этих жёлтых глаз, которые видел иногда во сне.

Только дураки боятся зеркал.

Девочка, которая кричала о волках; мальчик, который рассказывал небылицы

— Видать, ты только на это и годишься! (с)

1.

— Они присылали за своими врагами Большого Злого Волка — а это, считай, конец всему. Стоило только Яичному Совету щёлкнуть пальцами и выпустить своего хищника из Сети — и всё заканчивалось, не успев начаться. Да-да, он был так свиреп, так дик и неуправляем, что даже Совет держал его на коротком поводке, подальше от себя, в мире, где не было места ничему, кроме того, что творилось внутри его головы. Большой Злой Волк метался среди кровавых стен, выл на истекающую кровью луну и грыз окровавленные кости своих врагов. Он был похож на тень, и его замечали слишком поздно: к тому времени он уже отрывал ваши ноги и...

— Джек! — из-за угла появилась Мэри, крайне озлобленная, с заспанным лицом и невероятным бардаком на голове. — Прекрати пугать детей!

Стайка ребятни, сидевшая полукругом у костра, обернулась на знакомый голос, а Джек замер с поднятыми вверх руками. Растопыренные пальцы превратились в неверном свете огня в ужасные когти: позади Джека разыгрывался настоящий театр теней.

— А что такое Сеть? — протянула малютка Джилл, ковырявшая в носу.

— И сколько там было крови? — закричал, вскочив, Билли Черныш.

Тут уж и остальная ребятня начала забрасывать Джека вопросами, а он только и мог, что отвечать и смеяться, глядя на Мэри, которая никак не могла проснуться до конца.

— А ну тихо всем! — смотрительница детского сада "Сухарик", наконец, взяла ситуацию под свой контроль и упёрла руки в бока. Все дети знали, что не стоит ждать, пока Мэри скрестит руки на груди — тогда уж точно жди беды. Попрощавшись с Джеком, они исчезли в небольшом одноэтажном здании, переоборудованном под общежитие, а Мэри, напоследок погрозив Джеку пальцем, заперла за ними дверь.

Джек улыбнулся смотрительнице одной из своих самых обаятельных улыбок и потянулся. Выцветшая футболка с логотипом одной из немногочисленных гномьих групп, которых всё равно почти никто не слышал, задралась, в лопатках что-то хрустнуло, и Джек подумал, что начало вечера прошло как нельзя лучше.

Осталось провести остаток вечера хотя бы вполовину так же хорошо, и можно будет спокойно отправляться на боковую.

Джек жил среди Доброго Народца с тех пор, как научился говорить, потому неудивительно, что первым его словом было проклятие, которым гномы обычно охаивали заблудившегося в их лесах человека. Заблудившийся человека — всегда беда, потому что кому, как не гномам выводить его из чащобы, давать наставления, а также брошюру о выживании в особо экстремальных зонах. Мало того, что не все эту брошюру читали: некоторые сразу выкидывали под ближайший куст. По осени Добрый Народец сгребал столько же сложенных втрое листовок, сколько дубовых листьев, а ведь это был показатель! Невежественность из людей и метлой не выбьешь, не то что добрым словом. Но гномы всё равно старались изо всех сил, и продолжали рисовать и склеивать красочные брошюры, использовали большой шрифт и самые простые иллюстрации, чтобы и ежу было понятно. Испытуемые ежи заверяли, что даже самые маленькие ежата после чтения листовок будут остерегаться драконьих капканов, колодцев, похожих на драконьи капканы, а также роя Блуждающих Огоньков. Этим только позволь — вмиг заведут в самые топкие болота и ещё и посмеются. Хорошо хоть до смерти никого не доводили.

Гномы любили свои леса. Им не хотелось, чтобы пошла о них по стране дурная слава. А люди только и делали, что добавляли пару-тройку страшных историй: мол, в лесу чудовища, в лесу хищники, в лесу озабоченные... А самое нелепое, что можно было услышать из уст человека было вот что: "В лесу великаны".

Великаны! Подумать только! Это те самые, что выкорчёвывали деревья, использовали ветки в качестве зубочисток и жрали всё, что движется. Это те самые, которым неизвестно о вежливости ровным счётом ничего, а о хороших манерах они слышали когда-то, но решили, что это такой кодекс, действующий только для хоров и минералов. В общем, это те самые, которых и в помине нет.

С другой стороны, единственный великан, которого когда-либо носила земля, действительно жил в лесу. И он не был похож на тех кровожадных, да и попросту жадных монстров из легенд.

Великана никак не звали, потому что он всегда находил вас сам. Его вполне устраивало обращение "Эй, ты!" или "Эй, вы там!". Он откликался даже на данное ему прозвище — Хвостик — хотя оно ему вообще не подходило. Джек славился своим умением, или, вернее сказать, неумением давать всем прозвища. Но вот беда, хоть дарованные им прозвища и были совершенно неподходящими, прилипали они к объекту довольно быстро. Так среди гномов появились Хватай, Бересклет, Лиловый и даже Пеликан. Одного знакомого келпи Джек неустанно называл Быком. Местная фея, которая исполняла роль крёстной, но не исполняла желания, стала Лужей. Среди людей даже ходило выражение "сесть в лужу" — немного не в том значении, в котором его привыкли употреблять.

Да, Джек был запоминающимся малым. Он рассказывал такие истории, какие не рассказывал больше никто: сказки и небылицы, переиначенные мифы и легенды, которые он запоминал абы как. Его слушали с удовольствием, да только не верили ни единому слову. Кто знает, может, и сам Джек не верил ни единому своему слову. Сложно угадать с человеком, который вырос среди Доброго Народца.

Великан Хвостик был, пожалуй, первым, кто слушал рассказы Джека внимательно и ничего не упускал. Его покрытая травой и мхом голова кивала, медленно и обстоятельно, а в самом конце, когда Джек затыкался, великан обычно говорил что-то вроде "Я помню всё несколько иначе, но, клянусь, так оно и было". Тогда Джек заливался радостным смехом и бежал по своим делам, помахав великану на прощание. Он перепрыгивал тянущуюся по поляне зелёную косу, из-за которой и прозвал Хвостика Хвостиком, и исчезал в лесной глуши, чтобы через мгновение появиться на площадке для концертов, посреди ближайшего людского поселения или, смеху ради, в саду Коровьей королевы. Королеву звали Белянкой, и была она самой прекрасной коровой на свете. Об этом ей сообщило волшебное зеркало, которое она, испугавшись потусторонних голосов, тут же разбила копытом. Но и одного раза было достаточно. Корова теперь чувствовала себя прекрасно: обустроила в хлеву приёмные покои, а в стойле — достойные правительницы покои, и каждый день принимала при дворе пришедших посмотреть на легендарную красоту быков и прочих любопытствующих.