Не привык говорить что-то ласковое, но сейчас едва понимал, что произносит, откуда что берется. Слова, которые, пожалуй, ни разу в жизни не произнес, срывались с языка сами. Вздрогнули уши хищника, но сам он не шевельнулся.
Къятта оперся о тело зверя как следует. Осторожно потянул нож, молясь Бездне. Вот и лезвие, бесконечное, влажно-алое...
Несколько мгновений энихи лежал неподвижно. Кровь стекала по черной шерсти — ладно хоть тонкой струйкой, не билась фонтанчиком. Къятта не сводил с нее взгляда, пока пальцы сдирали мох с лежащего рядом ствола, комкали, приложить к ране.
Едва заметил, что мимо пронесли тело юноши-синта. Кусочком сознания испытал сожаление — совсем молодой... хоть и не в меру горячий был. Зверь тоже увидел его, и, то ли освобождение от ножа подстегнуло, то ли вид погибшего, но судорога прошла по телу, вздыбилась короткая грива, лапы поджались.
— Нет, стой! — воскликнул Къятта, с ужасом осознав — кончик отброшенного ножа отломан. Поздно; среди мешанины веток уже лежал человек.
Кайе оперся на руку, согнув ее в локте, лицо исказилось от боли. Со свистом выдохнул. Опустил голову.
— Не шевелись! — выдохнул Къятта, прижимая его к земле. — Слышишь меня? Не смей двигаться!
Кайе повернул голову, вскинул глаза — темные, большие, просящие. У старшего холодок по спине пополз. Хотел что-то сказать, но проглотил слово, не успев открыть рот. Никогда не видел у него таких глаз. Таких... полных страха. Даже тогда, на взбесившейся реке, в детстве.
— Я сейчас встану, — прошептал Кайе.
— Не смей.
Прижал еще плотнее к земле, чувствуя напряженные мышцы, не заботясь о том, на каких сучках тот лежит. Кровь потекла сильнее. Хоть на губах ее нет: может, легкое все-таки не задето.
— Ты будешь лежать и не двигаться. За целителем уже отправились.
— Я могу встать! — сказал мальчишка отчаянно. И снова этот полный растерянности и ужаса взгляд.
— Можешь. Но не будешь, — все силы пришлось собрать, чтобы голос звучал ровно и жестко. Потому что сам испытал еще больший страх, хотя, казалось бы, куда больше. Что Кайе чувствует? Боль не могла испугать настолько, он к ней привычен. Чувствует ли, как тело немеет, как входит в позвоночник металлический осколок, навсегда лишая способности двигаться?
Несколько раз жизнь младшего висела на волоске — на реке Читери, после той умершей девчонки и потом, на Совете. Но тогда сам Къятта или боролся и не до страха было, или, с Советом, не верил всерьез в опасность.
— Пусти, — еле слышно прошептал младший. Посмотрел снова — даже страх не скрывал веры в то, что сумеет встать. Должен. И примешивалось нечто еще... надежда на него, Къятту? Ведь сам растил оружие Юга... Къятта достал чекели, поднес к его лицу.
— Ты знаешь, каково это будет в голову. Я в последний раз говорю — не шевелись и замолкни.
К ужасу в глазах прибавилась глухая тоска. А надежда ушла. Кайе посмотрел на брата, закрыл глаза, опустил лицо в листья.
Птицы вокруг голосили, какие-то древесные твари скакали с ветки на ветку, осмелели, видя, что люди ведут себя тихо. Где этот паршивый целитель? Солнце уже идет к закату, а в лесу быстро темнеет. Как он собирается рану лечить? Факел или костер дают слишком неровный свет...
По переносице брата полз маленький бронзово-синий жучок; Къятта снял его — осторожно, чтобы Кайе не вздрогнул случайно. Очередная горстка приложенного к ране мха пропиталась кровью, Къятта велел подать новую. Хорошо хоть не жарко сейчас, и мошкары нет. Где все же этот проклятый целитель? Так скоро вся кровь вытечет, мальчишка просто умрет в лесу, даже при неподвижном осколке. А если с ножом в рану попала грязь? Не промыть...
...Неужто и вправду счел, что такой — бесполезен? Что лишь рассердил неудачными попытками встать?
Он молчит и теперь вновь не шевелится, хотя вроде в сознании. Так и смотрит в землю, на уже подсыхающие листья. Надо бы что-то сказать ему, только вот что? Зверю слова нашлись, человеку нет.
Целителя привезли из предместий, маленького, черного, проворного, словно древесный паук. Его Къятта не знал, не знал также, хорош он или плох, и был зол, что нет своего, домашнего — но понимал: слишком долго. Нельзя больше тянуть.
— Я его знаю, али, — сказал один из охотников. — Он лечил мою сестру.
— Принимайся за дело. Если не справишься... ты сам все понимаешь.
Сколько ран видел, но сейчас не мог находиться рядом. Отошел к увитому лианой стволу по другую сторону дороги, смотрел оттуда, скрестив на груди руки. Видел только согнутую спину целителя, туго обтянутую линялым полотном, проступающие сквозь него позвонки. У самого сердце колотилось, как бешеное. Ну, сколько еще? Почему мальчишка молчит, он еще жив вообще?
— Подойди, али, — позвал его целитель, не разгибаясь. — Повязку я сделал, и вот, посмотри.
Подержал на пальце бронзовый треугольник, хмыкнул.
— Мда... Ему повезло, али. Очень повезло. Человека бы такой удар пронзил насквозь. И осколок был в опасном месте. Пусть теперь отдыхает, потерял много крови. Но восстановится быстро, только мышцы порезаны. Правая рука поначалу будет работать с трудом.
— Мы изготовим носилки... — заговорил кто-то из синта. Целитель отрезал:
— Сейчас невозможно! Пускай отлежится.
Къятта подумал пару мгновений и указал место в десятке шагов — пусть сделают там шалаш. Хватит мальчишке лежать в луже крови.
Два года назад мог поднять его и отнести куда надо, сейчас уже вряд ли. Забросил его левую руку себе на плечо, начал вставать. Тот вдруг шевельнулся.
— Я могу сам, — сказал тихо, но сейчас это не было возражением. Просто сказал. А дальше как старший решит.
— Ты не можешь. Идем. Недолго.
Словно каменный весь. Несмотря на усилия целителя, больно, и боится дернуться, показать эту боль. Нет, не ее — слабость. Не только старшему, себе самому.
Довел до шалаша; навстречу уже спешил целитель, он помог уложить раненого. Затем встретился взглядом с Къяттой, и тот поднялся, посмотрел на брата:
— Сейчас ты будешь спать. А потом я за тобой приду. — Къятта разговаривал нарочито спокойным тоном, словно с ребенком... или животным. Сейчас иначе нельзя.
Еще раз взглянул — лицо почти полностью скрыто в изготовленной наскоро травяной подушке, неровная густая прядь на щеке — и вышел.
Над головой сплетались ветви, совсем как в стенах шалаша, только тут сквозь них проглядывало синее-синее, темное небо.
"Он испугался остаться калекой... Чудо, что удалось удержать, что он не вскочил, себе доказать, что силы еще при нем..." — встряхнул головой, отгоняя неприятные мысли. Заодно спугнул вечернего мотылька, вившегося возле лба.
Обратился к угрюмым охотникам:
— Вы отдохнули довольно. Ты и ты поедете дальше по следу этой девки, возьмете подмогу за Черным оврагом в селении, там есть кого выбрать. Будьте осторожны, не выйдет поймать — просто отметьте путь. А вы забирайте тело и везите окольным путем. Остальные будут со мной. И ты, — указал на целителя.
Наблюдая, как одни уезжают, другие сооружают носилки для тела, сам не прикоснулся ни к чему. Прислушивался — не донесется ли звук из шалаша? Нет, ничего. Может, и стоило бы вызвать сюда личного целителя дома, остаться здесь еще на пару дней. Но деду нужна будет его помощь, там сейчас такое поднимется...
Этот, извлекший осколок, сказал — отлежавшись, Кайе должен выдержать путь домой. Да, уж точно он постарается.
Бессонная ночь прошла под крики лесных тварей. Наконец рассвело, потом и солнечные блики замелькали на земле, на ветвях. Опустившись на колено, Къятта заглянул в шалаш, осторожно провел рукой по щеке младшего. Тот вздрогнул в забытьи, вызванном зельем, и не сразу открыл глаза.
— Мм?
— Скоро отправимся в путь, тебе придется подняться в седло. Иначе слишком долго, дома как следует отлежишься, — как чувствует себя, не стал спрашивать. Травы смягчили боль; пока не шевелится, все не так плохо. А потом... понятно все, что уж тут спрашивать. Если не можешь помочь — молчи. Зелья, которое бы и снимало боль, и сохраняло ясность рассудка, владение телом — нет.
Жаль, нельзя ехать вдвоем на одной грис, думал Къятта. Он уже не ребенок, обоих везти и самая крепкая грис не осилит. Услышал, что младший что-то говорит полушепотом, склонился к юноше. Тот вновь шевельнул губами:
— Я доеду. Смогу.
Конечно. Мальчишка скорее вывернет себя наизнанку, но не покажет слабости. И так уже...
— Постой... — шевельнул рукой, не в силах поднять ее. — Северянка... если поймаете, не трогай ее. И его... Я ведь сам... тебя ослушался.
— Да неужто! Но что тебе до тех крыс?
— Ничего. Но дед всегда говорит — из-за меня только проблемы у Рода. Если сейчас...
— Ты прав, — обронил Къятта очень зло.
Охота закончилась, и Къятта дорого дал бы, чтобы ее не было вовсе. Где-то там по следу заложницы едут другие, но это уже неважно. Он не сомневался, что северянка погибнет, в чаще или от рук какой-нибудь швали — и сейчас наплевать было на нее, какими бы осложнениями то ни грозило. Дорога обратно показалась бесконечной, да и двигались медленнее. Младший сам торопил — быстрее. Его пришлось привязать ремнями к седлу, иначе упал бы.
— Надоело так... скорей бы, — едва слышно сказал, единственное за все время пути.
— Если попробуешь ускорить бег грис, я тебя убью, — пообещал Къятта.
Да, не слишком долгим путь был на самом деле, но вымотал как никогда. Когда миновали первые поселения, Къятта испытал облегчение и радость. Он выбрал более длинную дорогу, чтобы не проезжать через чужие кварталы. Еще не хватало сплетен. Раненого окружили синта, а глазеть на всадников голытьба не осмелится. Мертвого провезли раньше, другим путем.
Дед встретил их тяжелым молчанием. Кайе устроили как можно лучше, домашний целитель осмотрел рану, заверил, что дела неплохи и поклялся глаз не спускать. Ему доверять можно, много весен он верен Ахатте и доказал свое мастерство.
Мальчишка скоро поправится, должен... а потом-то что?
Пытался найти успокоение рядом с Улиши, забыться, благо тело ее — сладкий мед и хмельное питье, и она рада была возвращению мужа... но все равно внутренним взором видел глаза — растерянные, испуганные, просящие. И надежда, что старший поможет. Он и помог, пообещав ударить чекели.
Что-то хрустнуло.
— Ай! — вскрикнула Улиши, и Къятта отшвырнул ее, не обращая внимания на слезы, катящиеся по щекам молодой женщины, на неестественно выгнутую руку, которую она держала на весу. Сломалась, отрешенно подумал он. Какие хрупкие кости — теперь неделю, не меньше, до нее не дотронуться...
— За что? Мне больно! — плакала она.
— Замолчи, самка ихи! — поднялся, не глядя на жену, откинул назад тяжелые волосы, шагнул к дверному пологу. Бросил на женщину косой взгляд, кликнул слугу, велел привести целителя. Другого, лучший занят.
Пошел прочь от нее.
Куда? — думал, шагая по коридору. Младший скоро поправится... но страшнее всего сейчас оказаться с ним рядом.
Дым шеили... темный напиток айка. Не помогало ничего. А может, и помогало, кто знает, как было бы без всего этого. Огромная золотая луна ползла по небу, задевая верхушки деревьев, отчего те качались, и подрагивала сама. Огромная — а ведь должна идти на ущерб. Сгинь, сказал он луне, и та послушалась, пропала за деревом. Это насмешило, но ненадолго. Он встал и не отходил от окна, надеясь, что ветерок унесет неприятные мысли. Но они крутились вокруг, свисали со стен и потолка паутиной.
Ты нужен мне, малыш. Я и сам не знал, как. Неважно, сколь ты силен — кажется, даже стань ты калекой, я любил бы тебя. Когда-то давно — наверное, нет, а теперь все иначе. Я и сам не заметил. Но ты... Неужели ты больше не считаешь меня близким, я для тебя только рука, держащая хлыст?
**
Ждала или нет его Чинья, неизвестно. Когда Къятта пришел, только забилась в угол, поскуливая, словно едва родившийся зверек.
— Он едва не погиб, — сказал Къятта, останавливаясь возле девушки.
Поскуливание оборвалось полувсхлипом — полувизгом, Чинья втянула голову в плечи и замерла.
А он... ничего не сделал.
Ранение брата и то, что было после, словно выжгло всё остальное. Не было ни сил, ни желания и смотреть на эту девку. Тем более что она сама все рассказала прежде чем ее начали спрашивать всерьез. Ее и не тронули даже. Только проверили правдивость слов.
Чинья отправилась проследить, как охранник поведет Этле к Киаль, как заложница оглушит его или вовсе убьет. Чтобы, если понадобится, сразу позвать городскую стражу. А может, сперва помочь пострадавшему, и только потом...
Но северянка, с провожатым своим совладав — вызвала у него приступ ужаса, да такой, что он скорчился у обочины и лишь подвывал — и Чинью за живой изгородью заметила. Наверное, даже не поняла, кто там, в трех шагах, таится, только и Чинью окатило непереносимым страхом, как ледяной волной вперемешку с битым стеклом. А потом, когда подбежали люди, она и не соображала, что говорит, плакала, жаловалась и сама случайно все выложила.
Ну а потом, когда ей занялись по-настоящему — подтвердила. Только говорила невнятно по-прежнему, теперь не от насланного кем-то другим ужаса — от осознания, что сама за собой ловушку захлопнула.
Къятта, когда пришел к ней, задал только один вопрос. Спросил только, зачем ей это понадобилось, об этом ведь так и не сказала допросчикам. Твердила только одно — никто не велел, я сама, я сама. Но сейчас Чинья прошептала несколько слов, взгляда не поднимая. Ответ ошеломил на мгновение; потом Къятта расхохотался. Некоторые вещи не придумать, как ни старайся. Из-за бредовых помыслов какой-тоникчемной девки все вверх дном. Да, колесо судьбы крутят не только великаны, но и мошкара...
Это было бы так смешно, случись с кем-нибудь другим. Оставался еще один вопрос, и вот его отчего-то забыли задать.
— Скажи, а северянка почему сделала эту глупость? Ей-то зачем бежать?
Из горла девушки вырвалось нечто нечленораздельное, и она замотала головой. Къятта присел рядом, продолжал, настойчиво, желая окончательно разобраться — все так, как он слышал, или все же есть иная причина, более веская:
— Она оставила своего брата. На что рассчитывала? Или они были в ссоре?
Но Чинья только мотала головой и вздрагивала — жалкий комочек в углу. Со вздохом Къятта поднялся. Мир сходит с ума... А Чинья — ее уже не существовало, пусть она еще была жива.
Чинья вновь шевельнулась, рассыпая по полу кольца волос, и Къятта вспомнил — ведь это благодаря ей Кайе стал прежним, перестал сходить с ума от боли и ярости. Она все-таки пригодилась тогда. Нет, Кайе ее не любил, но все же был искренне рад, что она появилась в доме... и очередная игрушка вновь у него не задержится.
Глаза брата... снова не просто увидел — ощутил этот взгляд. Если бы не ловушка северянки, кем бы они оба продолжили быть — и может ли что-нибудь измениться?
