Село мирно нежилось на солнышке, в зарослях на огороде мелькал серый кошачий хвост, Илько тащил куда-то ведро воды. Чья-то свинья переворачивалась с боку на бок в луже, жмуря маленькие глазки. Мимо лужи прошагала Лизавета, с истошно квохчущей курицей в руках. Только кони у коновязи оседланные, только Ярошенко на крыльце примостился, самокрутку курит, да шашку точит, брусок по лезвию шуршит. Прогрессор втянул голову в плечи. Вот кто-то везучий, рубит направо и налево, а кому-то вечно достается вся грязная работа, прикрывать с флангов. Но в этом тоже есть своя прелесть — когда лава из жутких врагов вдруг распадается на перепуганных, несущихся прочь от неудачного боя, чудом уцелевших всадников — тогда ты король, тогда тебе виден весь мир, вся дикая степь, до туманных, почти выдуманных, очертаний города на горизонте. Лось прислонился к чужому тыну, зашарил в карманах. Необходимо было успокоиться, а потом — искать коней, искать кого-нибудь на должность ездового. Жаль Опанаса, у него к этому делу талант был, кони птицами летели. Кого бы взять? Тут ведь баланс нужен, и чтоб самим не попасть под обстрел, и чтобы коней за час не ухайдокать. Татарчук кажется идеальной кандидатурой, он даже животных любит, хозяйскую собаку, чудище на цепи ростом почти с теленка, за ухом чешет. Вот только захочет ли Татарчук из вольного всадника стать рядовым участником пулеметной команды, променять казацкое седло на место кучера? Вряд ли, у него амбиций — как у польского шляхтича. Тогда кто? Григоренко тоже вроде бы подходит, если от его звяканья кони не переполошатся. Но он тоже какими-то поганцами командует, еще не захочет. Василенко? Черт его знает? Человек он на первый взгляд не злой, но он из людей Черноярова, хоть эти отчаюги сейчас и без командира, нет, зачем лишний риск? О! Кайданов же тачанкой управлял, когда в село возвращались. Чем не ездовой? И коней поймал, и запряг, как положено. И он потом тех коней обихаживал, Лось к гужевому транспорту утром заглянул — в порядке, сытые, чистые, подковы не слетели.

Кайданов стоял у тына с макитрами, курил, стряхивал пепел себе под ноги и лениво поглядывал то вправо, то влево. Ну обычный человек, а что винницкого предводителя дворянства подорвал — так не он один такой, Ярошенко тоже портил дворянству жизнь, как только мог, налетал на экономии, убил не одного помещика, забирал все ценное и прятался в плавнях где-то возле Днестра. Только Кайданов за свои безобразия сидел где-то далеко, чуть ли не в Якутии, и ни капельки не раскаялся, даже научился жрать конину якутским методом — берешь кусок в зубы и отрезаешь именно от этого куска лишнее. Он, правда, такой фокус проделывал с куском сала, но все равно смотреть со стороны жутковато.

Прогрессор стал рядом, чихнул от на редкость вонючей самокрутки товарища.— Шо надо?— Ты ведь тачанкой управлял, и коней вычистил.— Угу,— Кайданов скосил левый глаз на собеседника. — А ездовым пойти к нам не хочешь? Треть трофеев, сапоги хорошие есть, тебе будут, у Крысюка подъем низкий, мне те сапоги малы, а тебе — как раз. Я ж молодняк на тонкую работу брать не хочу, тут править уметь надо, а не перед девицами красоваться.Кайданов почесал шрам на запястье, кинул окурок на землю. — Треть трофеев, говоришь. А с харчами как?— От пуза, мы же не отделяемся, а у Шульги остаемся, так что голодными не останемся.— Пулеметчик кто? Ты ж в сарай не попадешь при ясном дне.— Крысюк, я у него вторым номером, заряжаю, чищу, воду в максим заливаю. Как раз сегодня починили. — Крысюк? Это в шинели который?— В шинели — Томашевский, Крысюк щербатый.— Тогда согласен,— Кайданов плюнул на ладонь, протянул руку. Лось вздохнул, сделал то же самое, хоть и негигиеничный это обычай.

Глава восьмая.

Красивая ночь выдалась, тихая, ясная, теплая. На звезды смотреть — самое то. Воз оглоблями дорогу показывает куда надо. Студент еще говорил, что по-городскому Воз называется Большая Медведица. И чего только люди не выдумают. Если честно, то созвездие скорей на ковш похоже, а не на воз или медведя. Глина прибил на шее комара, почесал укус, глянул на спящих товарищей, пнул Устима под ребра, лег сам. Ушли, обошли заставу, погони вроде бы никакой не видно, за сутки уже бы и поймали десять раз. Поездом — оно бы удобнее было, там хоть на полку верхнюю залезть можно да выспаться в свое удовольствие. Только на станцию лезть — чистое самоубийство, золотопогонники охрану утроили, пассажиров обыскивают, даже какого-то агента от краснопузых поймали да прям на станционном фонаре повесили. Ничего, по ярам даже надежнее, кто всего лишь четырех человек искать будет? Свидетелей-то нет.

Устим неохотно вылез из-под шинели, глянул на небо — луна уже направо идет, глупая ночь, спать бы надо, на перине, под крышей, с набитым пузом, и Орысей под боком. Ничего, война кончится — куплю перину, в три кулака высотой, в розовом напернике. И кровать куплю, никелированную, с сеткой, как в гостинице, в самом дорогом номере, и еще клопомор куплю, до кучи. И кавун куплю, самый большой.

Ветер шелестел травой, под кустом проползла гадюка по своим делам — мышку поймать или там ящерицу. Где-то заунывно ухала сова. И, если хорошо прислушаться, то ветер доносил отголоски стрельбы— то ли красные опять в рейд по тылам пошли, то ли белые за ними погнались. Вы больше друг друга режьте, нам легче будет. Атаман зевнул, прошелся взад-вперед, перекинул винтовку с левого плеча на правое, часовому спать нельзя, и для других опасно, и засмеют вдобавок. Все ж на войне были, все немцев стреляли, а ему только всякие господа-товарищи достались, а у немцев одежа сукна доброго, бинокли — Харьков видать, кони сытые, и сами немцы — глупые. А новую заразу бить тяжелее, среди них и нашего брата много, якось не по-людски выходит. От был у соседки сын, купился на погоны золотые — разнес ему Устим голову, только соседку жалко — один сын и так на царской войне сгинул, в болотах, а второй жить бы мог, контру стрелять, или рубать, или всякую взрывчатку майстрячить, так нет — прицепил погоны! Тебе брата убитого мало было, шо ты кадетов защищать пошел? Если б не два дурных царя, то и войны той бы не было, а кадеты тогда в плюшевых креслицах сидели, в ватерклозет ходили, чай с пундиками разными пили да всякие статейки в газеты пописывали. А станок такие стаканы для снарядов выдавал, шо половина с браком была, только в переплавку и годились. Конечно, то студенты виноваты! Чи Якерсон! А совсем не фабрикант, который своей любовнице таки красивы бусы купил, шо залюбуешься, из синих камней, этих, как их, сапфиров, в серебро оправленных. Орысе бы такие тоже понравились., но денег у Устима хватило только на дешевые кораллы, почти рыжие, на суровой нитке. Как-то она там? Не сцапала ли ее контра? Хоть она и не знает, ни кто в банде был, ни где прятались, все равно за нее страшно.

Прогрессор зашевелился, стараясь не дергать правым плечом. Еще сознание потерять не хватало. Кровь в ушах стучит, рана болит тупо, тянет. И приспичило вдобавок. Хорошо еще, малой идти помогал, нес практически, стыдно прямо — на голову выше, на шесть лет старше, а тебе дите сопливое плечо подставило и часа три или больше на себе тянуло. Надо будет ему каких-нибудь пряников купить, самогонку несовершеннолетним пить вредно. Часовой обернулся, выдохнул, закинул винтовку за плечо. — Зараз, зараз, кусты отам, токо тут еще гадюка повзает, — Устим на всякий случай пошевелил кустик стволом. Только этого не хватало! Склизкая, холодная, вдруг укусит куда не надо? Прогрессор сумел самостоятельно расстегнуть штаны и не упасть при этом. К счастью, гадюка природному процессу мешать не стала. Плохо только, что руки негде вымыть.

Утро было серо-спокойным, сырым от росы и голодным — одна хлебина и остатки сала для четверых здоровых мужиков маловато. Некоторое разнообразие в сворачивание лагеря внес, по мнению гуртового — маленький, хорошенький, безобидный ужик, а, по мнению Паши — здоровенная, пятнадцатисантиметровая змея, которую Глина чуть не убил прикладом, но при этом поймал эту пакость за шею и предложил ее пожарить, раз кому-то мало сала. Змея болталась в воздухе и злобно шипела. Но есть добычу почему-то никому не захотелось. — Погладить не хочешь, ну, шоб деньги водились? — Паша сначала не понял, кого это спрашивают. Прикасаться голыми руками к вот этому? Но Устим же гладит мерзкое создание пальцем по пузу, будто ему делать больше нечего. Прогрессор осторожно вытянул вперед левую руку, погладил пакость по спине. Сухая, теплая. Глина разжал пальцы. Змея шлепнулась на землю и уползла со всей возможной скоростью.

Опять потянулись бесконечные шаги непонятно куда, в противоположную сторону от фронта без карты, без компаса, по зеленой, равнодушной степи, которой все равно, какие солдаты ее топчут. Гуртовой то и дело вертел головой, то ли выискивая знакомые ему приметы, то ли, наоборот, пытаясь их вспомнить. Глина шел за ним, как конвоир за этапом каторжников, периодически поглядывая на небо. Дождя вроде бы не предвиделось. Устим шагал поближе к прогрессору, душераздирающе зевая через каждые три шага, привык атаман к ночному образу жизни.

Паша еле переставлял ноги, плечо тупо ныло все время, так что поспать ему не удалось, самогон шел сугубо на обработку раны. До вечера было черти-сколько, а до петлюровцев, если их еще не поубивали какие-нибудь анненковцы или кто там еще бывает, было еще дальше, чем до вечера. А ноги уже подгибаются, хоть еще и полдня нет. Лучше бы Глина еще тогда, в землянке, глотку бы перерезал, всем бы легче стало. Махновец остановился, молча подошел, ухватил прогрессора за шиворот, перекинул через плечо, как мешок с картошкой. Паша хотел сказать что-нибудь подходящее к случаю, вроде 'оставь меня здесь, зачем задерживаться лишний раз', но промолчал. Подумать только, а не так давно прогрессор всеми силами избегал Глину, не хотелось с безжалостным убийцей лишний раз разговаривать.

Обидно даже — мечтал о золотых погонах и восстановлении утраченного благолепия, и чтобы никаких сомнительных элементов и близко не было, о собственной усадьбе и обращении 'Ваше Благородие'. В любовно выстроенном воздушном замке не предусматривались дикие неграмотные махновцы, такого научи грамоте, он сразу кусок угля найдет и напишет на стене неприличное слово. Палий, впрочем, первым делом нацарапал на стене 'Тут был я'. И не предусматривались два собственных ранения, убитые товарищи, проклятущие вши, погоня на хвосте, мерзостное блюдо 'кулеш с салом', и даже женитьба предусматривалась на какой-нибудь девушке, приятной во всех отношениях, а не на Зеленцовой, которая не умела готовить. И знакомство с малолетними преступниками тоже не предусматривалось.

И, самое обидное, никаких тебе наград. Дадут отрез сукна — и радуйся. Или корову, или красные революционные шаровары шириной с Черное Море. Вот Василенко в таких ходит, довольный— предовольный. А так хотелось пофорсить перед нежными, невинными гимназистками своими орденами! А ведь еще неизвестно, кто победит. Пока белогвардейцы в силе, так что могут и развесить махновцев на всех деревьях или фонарях. Да и то, повешение — еще не самое плохое, Могилин от кого-то слышал, что контрики какой-то мелкий отряд живыми в плен взяли да на кол посадили. Прогрессор думал, что Могилин пошутил, ну юмор у человека такой. Только он совсем не шутил. И ни одна зараза ведь не вспомнит о нем. Жена — ой, не смешите мои тапочки. Выйдет себе за кого-нибудь и будет ему носки штопать. Товарищи? Им бы самим выжить да домой вернуться, а после войны будет не до воспоминаний, надо будет сеять хлеб, восстанавливать мосты, разбираться, почему это дети похожи на китайцев или харьковских чекистов, строить хату и искать шифер на крышу. Да мало ли у людей дел в мирное время! Или когда-нибудь будет в учебнике истории строчка 'махновское движение потерпело поражение' , и дальше параграф будет рассказывать о всяких там плавках стали в таком-то году, благодаря чему промышленность поднялась до такого и такого результата. Паше хотелось уютную индивидуальную могилку, с пристойным черным гранитным памятником, желательно из полированного гранита, с фотографией и любовно высаженными на могилке бархатцами. Но, похоже, даже такую мечту никто здесь выполнять не собирался.

Глина в шестой раз посмотрел на небо, чистое и ясное, как на переводной картинке. В дождь идти тяжелее, но и следов не видно. А сейчас стрельба вроде ближе стала. От вляпаемся под шрапнель, все поляжем. Пересидеть бы где-нибудь, в подвале или хлеву, хотя бы дня два. И контрики успокоятся, и со студентишкой вопрос решиться, шо ж ты такой жирный, то не ест, се не ест, а весу — как в купце Федотове, который заходил в дверь боком и убил чекиста безменом. С одного удара убил, даже и не замахнулся как следует. И хробаки долго жрали жирное купеческое тело, радуясь такой удаче. Вроде хутор, деревья невысокие, только чего-то дома за ними не видать, фундамент только да обломки хлева. Снарядом по ним жахнуло, что ли? Хорошо быть артиллеристом, шарах — и нету вражины, да не одной. И не слышно ничерта, они ж глухие все. А еще лучше дать шрапнелью по пехоте, хай не лезет, когда не просят. Може, хоть колодец там целый? Да и брюхо просит жратоньки, а нету, воды нахлебаюсь, обману.

Гуртовой тоже заметил остатки хутора, кивнул, свернул к чудом уцелевшей грушке. Стоял здесь когда-то хутор, месяц назад или год назад. Кто-то в нем жил, корову доил, с грушки тоненькой первого урожая ждал, винтовку под стрехой держал. А куда делся? Бой шел на хуторе, добрый бой — один колодец остался, осколков снарядных в траве — хоть борщ с них вари, ворон на фундаменте сидит, перья чистит. А колодец — дохлятиной оттуда тянет. От паскуды! Ладно — хату порушили, убили кого-то, но колодец чем виноват? Сами ж потом и придете, по кругу. И кто ж такое изделал — непонятно, видно кто-то оборону держал. Только в голову почему-то полезла дурная байка Матвеева, мол, есть тут такое место, которое не всякому показывается. День ведь на дворе. А ворон сидит, глядит, будто лакированная цацка. Махновец положил товарища на землю, поднял самый большой снарядный осколок, запустил в птицу. Фух, каркнул и улетел. Если б эта сволота говорить стала, то Глина бы помер на месте. От страха.

Паша даже обрадовался остановке. Небо, по нему тучка плывет, на самовар похожа. Если голову повернуть, то пожарище видно. Обеда не предвидится, жалко. Хлопцы мат в три этажа гнут рядышком. Чего это с ними? А вот как же дальше идти? Им хорошо. Придется Глину все-таки попросить. Обидно, ничего ведь не получилось. Знал бы — антибиотиков пять кило с собой взял. Интересно, за кого выйдет замуж Зеленцова и будет ли драка на свадьбе, а то неудобно получилось. Да и подарок не пригодился, человек от сердца те фотокарточки отрывал, хотя для прогрессора в них не было ничего эротического. Просто две чересчур упитанные дамочки на плюшевых кушетках, насколько это можно разглядеть на некачественной черно-белой фотографии. Интересно, а как там Палий поживает? Контру рубит? Забор чинит? Самогоном наливается по самые уши? Или лежит на местном кладбище под грубо сколоченным деревянным крестом, с наспех вырезанным именем и датами жизни?