Колос времени

Водлянов все говорил, пока Вере не стало совсем уж муторно. Сделав глубокий вдох, она решительно его перебила:

— Послушайте, я очень устала. И хочу только, чтобы все поскорей закончилось.

— Да, я вас понимаю, — сочувственно произнес консультант.

— Вряд ли... — сухо ответила Вера. Ей хотелось добавить, что они никогда не поймут друг друга, потому что люди вообще не настроены на понимание, но она сдержалась. — Мне нужно кое-что узнать, и это не простое любопытство...

Водлянов пошевелил усами.

— Спрашивайте, — просто сказал он.

— Да... — Вера вздохнула, собираясь с мыслями. — Скажите, кто был сейчас с вами?

— Мой старый приятель, Саша Обломенский. Правнук покойного профессора Виктора Афанасьевича, о котором я вам рассказывал. Познакомились, когда я искал сведения о пропавшей синематеке. Втемяшилось, знаете ли, в голову... Так вот, Саша тоже очень интересовался этой историей. Вообще он неплохой парень...

— А вы за ним никаких странностей не замечали?

— Верочка, кто из нас не без странностей? Сашка — человек несерьезный, для него вся жизнь — игра. Он, можно сказать, Герман нашего времени, но в пределах разумного.

Вера поморщилась.

— Скажите честно, вы просили Руслана Чернявина принести часы из Кунсткамеры?

Водлянов присвистнул.

— Вы и про это разузнали... Да, я действительно просил его принести часы. Нужно было кое-что проверить, не мне, другому человеку.

— Кому?

— Вряд ли вы о нем слышали. Он... предпочитает держаться в тени. Минимум контактов. Мы встречались лишь дважды: в первый раз он попросил меня найти часы и дал описание, потом сидел у меня, когда Чернявин их принес. Собственно, часы как таковые его не интересовали. В них был тайник, а в тайнике — какой-то камень, что-то вроде янтаря, насколько я успел заметить. Никифор забрал камень, а часы Руслан должен был вернуть на место, и на этом наше сотрудничество закончилось.

— Никифор? Так зовут этого человека?

— Да, Никифор Дассилиатис. Грек, кажется.

— Такой пожилой, высокий, очень смуглый? — Вера перевела дыхание. — Лицо худое, морщинистое, борода короткая, кудрявая и седая? Щеки запавшие, а глаза большие, с такими нависшими веками?

— Верочка, вы как будто фоторобот составляете, — улыбнулся Водлянов. — Но по описанию очень похож.

Вера пошевелила губами, повторяя про себя все, что сейчас услышала.

— А как он на вас вышел, этот Никифор? — внезапно спросила она.

Константин бросил на нее напряженный взгляд.

— Через Сашу... Саша его ко мне привел, — медленно произнес он, точно сомневаясь.

Вера быстро поднялась на ноги.

— Где искать этого Никифора?

— Не знаю, возможно, Саша...

— Хорошо, я поняла. — Не глядя, девушка протянула Водлянову руку и даже не заметила, как он обхватил ее теплой ладонью.

— Верочка, вы хорошо себя чувствуете? Извините за прямоту, но вид у вас неважный.

— Знаю, — кивнула она.

— В самом деле, вам бы отдохнуть, поспать...

— Знаю, — повторила Вера, зажмурилась и шагнула вперед.

Толпа накатила на них, подобно обвалу, вынося на набережную, к самому гранитному парапета.

Река, серая, вздувшаяся, поднималась все выше, будто стремилась вырваться из-под спуда нависших туч. Из глубины вод доносились протяжные вздохи, точно там, на дне томилось огромное чудовище, придавленное невыносимой тяжестью. Белые вихри проносились по тяжелым пологим волнам, разбиваясь о каменные берега. Резкие порывы ветра подхватывали пенные гребни и перекидывали через ограду, забрызгивая толпящихся возле моста людей. Темно-синие силуэты с буквами "МЧС России" на спинах двойной цепью преграждали проход.

На мгновение толпа разошлась, и две фигуры, плотная темная и гибкая светлая, одна за другой выскочили к оцеплению. Синяя вереница натянулась и лопнула посередине, образовав узкий проход. Несколько человек выбежало на мост, потом разорванная цепь стянулась, и синие силуэты засновали по краю моста, выпихивая порвавшихся обратно. Вскоре за оцеплением осталось лишь двое первых, но они уже были вне досягаемости.

Не сводя глаз с удалявшихся фигур, Вера стала протискиваться вперед. Водлянова отнесло в сторону, но девушка даже не обернулась — все ее внимание было приковано к мосту. Она увидела, как целый полет начал подниматься вместе с бегущими, и как они упорно продолжали карабкаться наверх, цепляясь за фигурные перила.

Темная фигура перебежала мост наискось и вскочила на решетку, придерживаясь рукой за фонарный столб. Светлая бросилась было следом, но не удержалась и покатилась вниз, нелепо взмахивая конечностями. Ей удалось снова подняться на ноги, но Вера ясно видела, что время было упущено...

Да, упущено. Оно вырвалось на свободу, свиваясь сверкающими белыми спиралями, сминая пространство и отбрасывая в сторону, точно пар, срывающий крышку котла.

Никто ничего не успел заметить.

Кроме мужчины, стоящего на перилах моста и шарящего по толпе внизу пристальным взглядом.

Он был так далеко, что его фигура представлялась Вере сплошным темным пятном, за которым стремительно сплетались в узлы хрустальные нити временной паутины.

Но его взгляд, когда он отыскал ее, она ощутила так, словно они стояли лицом к лицу.

И также отчетливо Вера расслышала его слова, произнесенные негромко и шутливо:

— А вот и третий голос.

В этот момент Кирилл настиг его, и, обхватив друг друга, они повисли на перилах.

Нева, мост, люди, автомобили, сломанные деревья, дома, фонари, темное небо и бледное солнце посыпались, точно кегли, под напором могучего колоса, с неистовой силой прорастающего сквозь небытие.

Одно бесконечное мгновение Вера пыталась удержаться, цепляясь меркнущим сознанием за белые невесомые узлы помех, трепещущие вокруг гигантских остей...

А потом покатилась следом.

Восточная Ливония, замок Зегельс, 1509 год

— А теперь, моя госпожа, взгляните на эти песочные часы. Мельчайшие песчинки непрерывно текут вниз из одной колбы в другую. Если посмотреть издалека, то эта песчаная струйка покажется тонкой нитью. Вы более не различите в ней ни одной частицы, ни самого движение. Вы заметите лишь, как песок убывает в одной колбе и прибывает в другой. Но если смотреть вблизи, то, что ранее представлялось единым, распадется на мельчайшие фрагменты. Одни песчинки покажутся вам темнее, другие — светлее, вы увидите, что и по форме они отличаются друг от друга. Напрягая зрение, вы различите каждую из них, поймете, что даже такая материя, как песок, кажущаяся однородной, на самом деле полна разнообразия, и между ее элементами больше различия, нежели сходства...

Движение песчинок предопределено и неизменно. Рано или поздно все они окажутся внизу, подчиняясь непреложному закону природы. Но одни скатываются туда кубарем, будто желают поскорее сгинуть, другие сползают нехотя, цепляясь за своих товарок, сталкивая их вниз — лишь бы самим еще немного задержаться на поверхности. Судьба предрешена, но они сопротивляются ей изо всех сил, словно это в их власти.

И вот падает последняя песчинка... Вы видите, как она катится вниз... Наступает мгновение покоя. Каждая частица заняла свое положение в общей куче: одни придавлены, другие вознесены на вершину. Порядок кажется неизменным и вечным... Вот я переворачиваю часы... Время потекло вновь. Песчинки, упавшие последними, раньше других отправляются в обратный путь. Prope ad summum, prope ad exitum* — теперь они будут погребены другими.

Так же и жизнь подчиняется необратимому потоку времени. Каждая песчинка — это человек, вещь или событие; все мы движемся по выверенному и определенному пути. Vis divina** беспрестанно переворачивает наши часы. Перед ней мы бессильны. Лишь случай определит, где мы окажемся после падения — внизу или наверху. Предаваться отчаянию бессмысленно, ибо все, в конце концов, вернется к тому, с чего началось.

Но представьте, моя госпожа, что среди мельчайших частиц кремния и слюды вдруг обнаружится нечто, столь же отличное от них, насколько божество отличается от человека. В один прекрасный или, быть может, страшный миг зерно начнет прорастать. Сначала это будет малый росток, хилый и незаметный, но скоро он обретет силу. Захваченные им песчинки не смогут продолжить свой бег, как раньше. Стекло тоже станет помехой, и рано или поздно неистовая сила жизни преодолеет косность материи — и часам придет конец.

Представьте, фрейлейн, что колба — это весь подлунный мир, а зерно в нем — последний дар великого Хроноса тем, кто сбросил его с небесного трона — камень, исторгнутый отцом богов и получивший имя Spica

* * *

. Зерно скрыто под толщей песка, и сила, скрытая в нем, еще дремлет. Но достаточно одного неосторожного движения, и она вырвется на свободу, и ни один человек не сможет ее обуздать. Стенки нашей колбы будут разбиты, и что станет тогда с несчастными песчинками?

Потому во все века находятся люди, коим надлежит беречь Колос и не допускать его прорастания. Они передают друг другу знание о свойствах времени, и Дева-Хранительница всегда отмечает тех, кто предназначен ей. И я был отмечен когда-то и потому говорю сейчас с вами, что вижу на вас тот же знак...

А теперь, моя госпожа, я открою вам великую тайну, но прежде поклянитесь спасением своей души и посмертным блаженством, клянитесь жизнью тех, кто вам близок и дорог, что никогда никому не откроете ее, даже если вас станут принуждать к этому. И никогда не воспользуетесь ею, чтобы причинить мне вред!

* Близко к вершине — близко к погибели

** Божественная сила

* * *

Колос

— Клянусь... — пошептала Мартина.

В слабом свете двух свечных огарков ее лицо было бледным, как луна, но широко раскрытые карие глаза блестели от волнения. Доктор глядел в них долго и пристально, словно пытаясь прочесть в душе девушки, как в одной из своих книг. Наконец он кивнул и прошел от стены к стене, плотнее запахивая широкие полы своей мантии.

Несмотря на теплое лето, в "библиотеке" было холодно. Огонь в очаге потух, лишь по углям, собранным вокруг небольшого котелка, пробегали оранжевые сполохи. Пучки трав под потолком благоухали горько и тревожно, их тени расползались по стенам уродливыми кляксами. Стеклянные сосуды на столе слабо поблескивали. Было слышно, как в углу скребется одинокая крыса, и ветер тоскливо стонет в дымоходе.

По ногам Мартины невидимой змейкой пробежал сквозняк. Она поежилась.

Доктор Порциус остановился напротив, глядя на нее сверху вниз. Лицо его оставалось в тени, и Мартине была видна лишь коротко стриженая борода, козырьком выступавшая вперед, и острый кадык на темной жилистой шее.

— Мое настоящее имя — Никифор Дассилиат, византиец. Я родился в городе Фессалоники в тысяча двухсотом году от Рождества Христова. То было тревожное время: скоро франки захватили Константинополь, и империя пришла в упадок. В провинциях бесчинствовали мародеры, с севера делали набеги войска царя Эпирского и болгары. Когда мне минуло семь лет, отец решил перебраться в столицу к старшему брату Евсевию. Он сказал, что дядя Евсевий богат, имеет несколько лавок; он ведет дела с венецианцами, поэтому латиняне его не трогают. Помню огромные ворота, через которые мы проезжали — казалось, они достают до неба — и удивительную сладость, разлитую в воздухе. Была весна, в Городе цвели сады...

Дом дяди стоял подле церкви Святой Марии, известной как церковь Девы-Сеятельницы. Там висела большая мозаичная икона "Девы с колосьями", почитаемая чудотворной. Половина квартала собиралась сюда на богослужения, и дядя Евсевий не пропускал ни единого. Он всегда брал меня с собой, и хотя поначалу я не испытывал особой набожности, но вскоре привык и уже находил неизъяснимое блаженство в торжественной размеренности литургии. Не будучи старшим из наследников, я думал идти в богословы. Но дядя имел на меня другие виды, хотя до поры молчал об этом.

Было еще кое-что, меня изумлявшее. В церкви Девы-Сеятельницы прислуживала девушка, нищая сирота из колонов по имени Феофано. По непонятной причине мой дядя и другие знатные жители квартала оказывали ей большое уважение, и, признаюсь, меня это очень задевало. Нищенка, пригретая церковью из милости, ничем не заслуживала подобного обращения: среди прочих женщин она не выделялась ни умом, ни красотой. Правда, держалась Феофано очень скромно и почти всегда молчала, но мне думалось, что это более от гордости, чем от смирения.

Однажды дядя Евсевий объявил, что отныне раз в три дня Феофано будет заниматься со мной чтением. Странное решение, ведь я уже три года посещал грамматическую школу, а отец обучал меня латыни и языку франков. Мысль о том, что потомок Дассилиатов, родни, пусть и дальней, императорской фамилии Дук, пойдет в ученики к крестьянке, привела меня в такую ярость, что я онемел. А, придя в себя, прямо высказал все, что думаю о Феофано, и даже позволил себе кое-какие намеки в адрес дяди и всех, кто носится с девчонкой. Словом, мои чувства не были мне к чести... Я никогда не видел дядю в таком гневе — он схватил палку и отходил меня как следует, а отец... тот полностью согласился с дядей и одобрил его решение. Правда, тем же вечером он сказал мне, что не следует оценивать людей по одним лишь внешним признакам, и что занятия с Феофано принесут мне большую пользу. Но понятно, что переубедить меня он не смог.

Представьте, фрейлейн Мартина, с каким стыдом и мукой готовился я отбывать печальную повинность!

Я мечтал о том, чтобы меня сразила холера; чем ближе подступала ненавистная минута, тем больше мучений я испытывал. Я даже подумывал пробраться тайком на один из кораблей в гавани Петриона и навсегда покинуть Город, но меня удержал страх перед неверным будущим. Ни на что не решившись, я вынужден был покориться, но про себя продолжал негодовать.

Наши с Феофано занятия проходили по вечерам в маленькой ризнице. Все вокруг было пропитано ладаном; до сих пор он кажется мне запахом небывалой скуки, от которой в ту пору просто сводило зубы. Мы сидели под единственным окном, выходившим на западную сторону и забранным решеткой. Наставница давала мне старые мраморные и керамические таблички, хрупкие папирусы, затертый пергамент — такого добра у нее был целый сундук. Я должен был читать их вслух. В основном это были древние легенды и стихи, изложенные нескладным полудетским языком; когда я заканчивал один текст, Феофано потягивала другой, и так до бесконечности. Поначалу я думал, что когда прочту все таблички и папирусы, она оставит меня в покое, но вскоре обнаружил, что читаю их по второму, а то и по третьему разу. Я пожаловался отцу, но тот велел мне терпеть и слушать наставницу.

В конце концов это стало невыносимо. Я не знал, как отделаться от Феофано. Я грубил ей, даже оскорблял, подстраивал разные мелкие пакости, на которые горазды мальчишки, но она продолжала мучить меня уроками. Ей словно нравилось мое общество, и на улице я часто видел, как она идет за мной в некотором отдалении. Я постоянно ловил на себе ее взгляд, внимательный и задумчивый. Слишком серьезный взгляд для девушки ее лет... И поскольку Феофано молча спускала мне и грубость, и заносчивость, я вообразил, что имею дело с блаженной дурочкой, и что дядя Евсевий, человек очень набожный, почитает ее как приближенную к Богу.