Остальные желающие поговорить с мужчиной стояли в стороне, не переругиваясь и не пытаясь торопить других, что казалось довольно удивительным.
Подняв голову, Миреле вгляделся в лицо человека, стоявшего напротив.
Тот приветливо улыбался. Ветер развевал его светло-каштановые волосы, часть из которых была распущена, а часть — заплетена в простую, не украшенную ничем косу. Наряд — чистое, однако в нескольких местах залатанное одеяние — вблизи оказался ещё более поношенным, чем выглядел со стороны, но, тем не менее, мужчина не производил впечатление бедняка.
Миреле пытался подобрать слова, чтобы извиниться и объяснить, что, в общем-то, он не собирался задавать никаких вопросов, но в этот момент мужчина заговорил сам.
— Где вы живёте? — спросил он, казалось, с искренним интересом. — У вас дорогое, хотя и тёмное одеяние, слуги таких не носят. Я и сам родился в богатой семье, так что немного разбираюсь в таких вещах. Простите, если мой вопрос неуместен, и, если не хочется, не отвечайте, но я был очень рад, впервые увидев здесь человека из знатного семейства.
Миреле смутился.
— Я... не совсем то, что вы думаете, — ответил он, поколебавшись. — Я актёр. Императорский манрёсю, поэтому такая одежда.
Он боялся увидеть осуждение в тёмно-синих глазах мужчины, но его лицо, наоборот, просветлело.
— О, так вы живёте во дворце? И, наверное, знаете Хаалиа?
У Миреле в груди похолодело.
— Да, — кивнул он. — То есть... я видел его. Несколько раз.
— Какой он? Всё такой же, как прежде? — продолжал расспрашивать мужчина. — Покровительствует актёрам? Мы с ним очень давно не виделись, поэтому я рад услышать о нём хоть слово. — Улыбка не погасла на его лице, но стала более задумчивой. — Ах да, я же не сказал вам. Хаалиа — мой брат.
Если бы у Миреле в руках были какие-то вещи, то они, несомненно, в то же мгновение полетели бы на землю — кукле повезло, что он положил её за пазуху.
— Великая Богиня! — вырвалось у него. — Так вот в чём дело! Вы похожи, вы удивительно похожи... А я-то никак не мог понять, где видел вас...
Брат Хаалиа только улыбнулся и, внезапно взяв обе руки Миреле в свои, ласково их сжал.
От его взгляда теплело в сердце.
Миреле отошёл в сторонку, чтобы не мешать остальным.
— Кто это? — спросил он тихонько у одной из женщин. — Как зовут этого человека?
— Энсаро, — ответила та с тихой гордостью, как будто это имя значило для неё что-то особенное. — Энсаро, который говорит с нами от лица Милосердного.
— От лица Милосердного, — повторил Миреле, глядя на Энсаро, продолжавшего напутствовать и ободрять подходивших к нему бедняков.
Он не вполне понимал значение этих слов, равно как не знал, кто такой Милосердный, однако не стал задавать других вопросов.
Перед тем, как покинуть площадь, он обернулся в последний раз и успел получить на прощание ещё одну улыбку Энсаро, который, казалось, замечал абсолютно всех и каждого, несмотря на количество собравшихся людей.
"Так у Хаалиа есть брат, — думал Миреле с каким-то странным волнением, сам не понимая, почему это известие имело для него такое значение — Как хорошо!"
Он чувствовал себя счастливым и беззаботным, как будто все проблемы разом перестали существовать. Да и не было у него, в общем-то, никаких проблем.
Он проделал долгий обратный путь, на этот раз наслаждаясь окружающими пейзажами, которые, воистину, были великолепны. Всё цвело и пахло, и усыпанные цветами деревья преображали даже неприглядные улочки Нижнего Города, а уж о центральной части столицы с её многочисленными мостами и пагодами и говорить было нечего.
Миреле вернулся в дом Кайто. По счастью, неприметная калитка, через которую он вышел на улицу, была всё ещё открыта, и он смог пробраться обратно.
В своих комнатах он обнаружил Кайто. Тот стоял, не шевелясь, и глядел на брошенное рядом с постелью ночное одеяние.
— Миреле! — вскрикнул он, обернувшись на звук шагов. — Я боялся, что ты уйдёшь от меня.
— Я и ухожу, — ответил Миреле, закрыв глаза и прислонившись к притолоке. — Но не от тебя.
В это время суток солнце стояло над другой частью усадьбы, и возле открытых дверей царила тень, но несколько солнечных лучей всё-таки падало на ступеньки, ведущие в сад, и Миреле очень хорошо ощущал их лёгкие прикосновения к своей щеке.
Где-то очень близко от него пели птицы.
— А куда? — спросил Кайто после долгого молчания.
— Домой, — ответил Миреле, не открывая глаз. — Кажется, ко мне вернулись силы и желание продолжать делать то, что я делал раньше. Ну, и пробовать что-то новое. Я почему-то уверен, что на этот раз у меня всё получится лучше, чем прежде.
— Вот как. — Голос Кайто казался настороженным. — И... почему, если позволишь спросить? Я имею в виду, вчера ты выглядел расстроенным.
Миреле улыбнулся.
— Просто я больше не буду себя сдерживать.
— Сдерживать?
— Мои чувства.
Если бы Кайто задал уточняющий вопрос, то Миреле бы на него ответил, но он ничего не спросил.
Так и не дождавшись никакой реакции, Миреле отошёл от двери и, порывшись в ящиках письменного стола, достал из него многочисленные листы своей рукописи.
— У меня такое ощущение, что ещё рано петь над ними похоронную песню, — пробормотал он, глядя на исписанные страницы. — Надо же! А я был уверен, что всё кончено. Ладно, посмотрим, куда это можно будет пристроить. Не пропадать же столькому добру...
Ему было беспричинно весело.
Скатав листы в несколько свитков, он перевязал их лентами и повесил эту самодельную конструкцию к себе на плечо, отчего стал походить наружностью на студента, посещающего занятия в академии.
Освободив руки, Миреле окончательно отвязал обрывки нитей, всё ещё болтавшиеся на конечностях его куклы, и, перехватив её поудобнее, спустился в сад. Кайто вышел на порог дверей, чтобы проводить его, однако дальше не пошёл.
Миреле хотел было покинуть усадьбу, не прощаясь — ему казалось, что в этом нет нужды — однако на полдороге вдруг передумал и обернулся.
Кайто всё ещё стоял у дверей.
— Пока, Кайто, — сказал Миреле и, взяв в ладонь кукольную ручку, заставил марионетку помахать на прощание.
Голос Кайто настиг его уже у самой калитки, когда он отодвинул яблоневую ветку, склонившуюся вниз под тяжестью соцветий, осыпав самого себя ворохом лепестков.
— Миреле! Так я смогу к тебе приходить?
— Конечно. Я же сказал, что ухожу не от тебя, — ответил Миреле, не оборачиваясь. И чуть усмехнулся. — Да, можешь не предлагать мне помощь в нахождении дороги. Думаю, что я вполне справлюсь и сам. У меня неплохая память. Правда-правда.
— Правда-правда, — повторил он тоненьким весёлым голоском за свою куклу.
И, постояв немного у ворот, захлопнул калитку за собой.
Акт III
Демон
Цветок был влажен влажностью ладони,
так часто подносившейся к лицу;
он простоял с ней вместе на перроне,
по рельсам несся к самому концу;
он видел поле с гордою пшеницей
и две кувшинки в маленьком пруду;
он ощутил и небо без границы,
и растворившиеся звезды и луну.
Но лучше всё ж тогда познала роза
безмерный холод сжавшейся руки,
перед которым зимние морозы
по-детски слабы, милы и легки.
За те часы, проведенные рядом,
покрылась роза странной сединой:
ей захотелось приторной отравы
для осужденной вечно быть одной.
Ей стали ясны рок и обреченность,
когда разжались пальцы и она
под песню жестом приглушаемого стона
была на камень сна возложена.
Ольга Аболихина
Когда несколько лет спустя Кайто впервые появился в гримёрном павильоне, в столице царило лето, душное и жаркое. Дожди лили почти каждую ночь, вымывая с улиц города всю пыль, и утра были прекрасными — прохладными и свежими. Однако поднималось солнце и палило так нещадно, что буквально за час вся влага испарялась, и воздух снова становился сухим и горячим.
Тем не менее, это было хорошее лето, для Миреле в особенности.
Он ложился с закатом солнца и поднимался ни свет ни заря, окончательно разорвав с порядками, царившими в квартале. Он успевал застать те самые прохладные часы утра, напоенные дождём, и бродил босиком по мокрой траве, подходя к деревьям и наклоняясь к усыпанным бутонами веткам. После ночного ливня цветы благоухали неистово и щедро распространяли повсюду свой нежный аромат.
Вдохновение не покидало Миреле ни на один день.
В один из таких дней Кайто пришёл в квартал.
Он остановился на пороге комнаты, уставленной зеркалами, баночками с помадой и пудрой, склянками с сухой краской и множеством других вещиц. Это было место, где можно было перевоплотиться в кого и во что угодно.
Так как Миреле был единственным, кто устраивал своё представление посреди белого дня, а не вечером, когда в квартале появлялись посетительницы, то и сейчас он находился в гримёрном павильоне один.
Широкие двери были распахнуты в сад, напоминая о той комнате, в которой Миреле когда-то провёл полгода своей жизни. В зимнее время года двери были застеклены, но теперь, из-за жары, стёкла вынули, и от дверей оставался лишь каркас. Растущие неподалёку деревья склоняли свои ветви вниз, и эти ветви тянулись сквозь раму внутрь павильона, как будто хотели подглядеть за переодевающимися актёрами.
Миреле заканчивал красить лицо и подводить глаза лиловой тушью и, конечно же, увидел Кайто, застывшего на пороге, в зеркале, однако и виду не подал, что удивился.
Что обрадовался — тоже.
"Сколько ещё лет тебе понадобится на то, чтобы однажды вот так же появиться на пороге моего дома? — думал он. — Ведь за все те годы, что мы знакомы, ты так ни разу и не сделал этого. И я знаю, что дело не в том, что ты боишься слухов".
Кайто с любопытством оглядывал комнату.
— Так вот то место, в котором происходят самые большие чудеса и превращения в квартале, — с улыбкой заметил он.
— Нет, то место расположено не здесь, — ответил Миреле, усмехнувшись.
Они уже давно не приветствовали друг друга при встречах, равно как и не назначали друг другу встреч.
"Нет приветствий — нет прощаний", — процитировал однажды Миреле какую-то пьесу, которую читал.
И Кайто, должно быть, воспринял эти слова как руководство к действию.
— Ты, конечно же, имеешь в виду сцену. — В голосе Кайто чудилась лёгкая насмешка, но Миреле не был уверен, что правильно понял интонацию, а лица его в этот момент видеть не мог, так как приподнял голову, чтобы подкрасить ресницы фиолетовой краской.
"Нет, я имею в виду вот это", — подумал он, прижав руку к сердцу.
Однако вслух он ничего не произнёс, а жеста его Кайто, должно быть, не заметил.
Вместе они вышли из павильона.
Миреле больше не носил тёмную одежду и не выглядел неприметным — из всех цветов он по-прежнему предпочитал лиловый и, помимо яркой пряди в волосах, теперь фиолетовыми были его платье, краска на лице, ленты, вплетённые в несколько тонких косиц, шёлковые шнурки на одежде, которыми крепились к поясу фигурки божеств. Большинство актёров носили на себе эти талисманы, имевшие непосредственное отношение к демону Хатори-Онто — считалось, что они помогают во время представлений, даруют вдохновение, притягивают удачу и благодарность зрителей. Теперь Миреле тоже привязывал их к поясу, но никто не знал, что, помимо этих талисманов, он носил и ещё один — под одеждой, соприкасающийся с обнажённой грудью.
Это был знак Милосердного, изображение, которое дал ему Энсаро — широко раскрытый глаз, роняющий слезу.
За исключением этой капли, соскальзывающей с ресниц, глаз был очень похож на тот рисунок, который был изображён на веере Хаалиа.
— Для кого ты устраиваешь своё представление в такое время дня? — продолжал любопытствовать Кайто. — Точнее, я, конечно, понимаю, что это не столько представление, сколько репетиция... но ты красишься и одеваешься каждый раз так, будто это основное выступление.
"Для тебя, и ты прекрасно об этом знаешь", — мысленно отвечал Миреле, глядя на него пронизывающим взглядом.
— Для тех, кто проходит мимо, — говорил он вслух, легкомысленно взмахивая рукой, отчего нанизанные на запястье браслеты слегка позвякивали. — Я не получаю ни денег, ни славы, как если бы у меня была покровительница, но знаешь, так всё-таки лучше. Потому что в противном случае мне бы пришлось показывать то, что захочет увидеть она. А так я совершенно свободен. Мне тяжело, потому что я делаю то, что никому не нужно, но какие-то плоды это всё-таки приносит... Некоторые из тех, кто проходит мимо, задерживаются и приглядываются. Иногда я слышу от них добрые слова.
— Мне жаль, что я не женщина и не могу быть твоей официальной покровительницей, — сказал однажды Кайто.
Это было правдой, и господин Маньюсарья, однажды суливший Миреле выгоды от покровительства, несомненно, кривил душой, да и вообще, как всегда, кривлялся. Представление не могло быть включено в официальный репертуар труппы без открытого волеизъявления влиятельного лица, что, фактически, означало признание последнего в покровительстве какому-нибудь актёру. Если бы Кайто поступил так, это бы означало громкий скандал. Одно дело — пикантные слухи, которые только шли на пользу его репутации, а другое — открытое заявление о связи с мужчиной. Такого нарушения негласных правил знатному господину не простили бы никогда.
Миреле всё понимал и не желал со стороны Кайто каких-либо жертв.
— Да, мне тоже жаль, что ты не женщина, — согласился он.
"Хотя я не знаю, изменило ли бы это что-то в наших отношениях, — думал он, отвернувшись в сторону. — Иногда мне кажется, что вовсе нет".
Они остановились перед пустой пока что сценой, устроенной, как и обычно в жаркое время года, на свежем воздухе.
— Ты только продолжай смотреть в мою сторону, — шепнул Миреле, охваченный внезапным порывом, и схватил Кайто за рукав. — И не отворачивайся, никогда. Это даст мне силы преодолеть этот сложный для меня период. Хорошо?
— Обещаю, — сказал Кайто, положив руку поверх его руки.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а потом Миреле осторожно высвободил запястье и повернулся к Кайто спиной.
"Всё, хватит этих душераздирающих чувств, — думал он, стараясь дышать глубоко и ровно. — На сцене им нет места. На сцене я должен быть совершенно другим — демоном. Потому что это единственный способ совершить то, что я хочу".
И он им становился.
Несколько марионеток во главе с печальной куколкой, самой первой из них, уже поджидали своего хозяина. Наматывая нити на крестовины, которыми он теперь орудовал, Миреле неизменно сосредотачивался и отбрасывал прочь все мешающие мысли и чувства. Нечто изливалось на него с небес, наполняя его тело, разум и душу, как пустой сосуд — до самого дна. И, может быть, это была божественная любовь, о которой говорил Энсаро, а, может быть, демоническая страсть, которая больше подошла бы Хатори-Онто.
