Евангелие от Егория

Прав­да, на но­чев­ку, как и на позд­ние ве­чер­ние мо­ле­ния, он ста­рал­ся хо­дить не один, все­гда брал с со­бой ко­го-ни­будь из сво­их уче­ни­ков. Он бо­ял­ся се­бе при­знать­ся, что с дет­ст­ва в нем жил ка­кой-то пер­во­быт­ный страх к тем­но­те и к оди­но­че­ст­ву. Сколь­ко не по­вто­ря­ла ему мать, что он сын Бо­жий, он вос­при­ни­мал это не­мно­го как ма­те­рин­ское вы­ра­же­ние люб­ви, не­мно­го как же­ла­ние вы­де­лить его сре­ди дру­гих свер­ст­ни­ков. Но сы­ну Божь­е­му, не­смот­ря на все эти уве­ре­ния, бы­ло страш­но в тем­но­те, ему ме­ре­щи­лись ка­кая-то ад­ская дья­воль­щи­на. Но ко­гда он был не один, он очень лю­бил спо­кой­ст­вие без­об­лач­но­го ноч­но­го не­ба, ко­гда да­ле­кие звез­ды, лас­ко­во пе­ре­ми­ги­ва­ясь, лас­ко­во струи­ли свой не­за­мет­ный свет. Он то­гда, и прав­да, ощу­щал се­бя бо­лее, чем че­ло­ве­ком, он чув­ст­во­вал се­бя при­ча­ст­ным к че­му-то вне­зем­но­му...

Уче­ни­ки его лю­би­ли хо­дить с ним но­че­вать в го­ры.

Обыч­но он брал двух-трех из них, и они по­дол­гу си­де­ли око­ло ма­лень­ко­го ед­ва те­п­ля­ще­го­ся кос­тер­ка, от­бра­сы­ваю­ще­го при­глу­шен­ный свет на их ли­ца, и Ии­сус мно­го рас­ска­зы­вал им ин­те­рес­но­го и про даль­ние стра­ны, где он по­бы­вал, про свою но­вую ве­ру, ко­то­рую он на­шел в бе­се­дах с муд­ры­ми людь­ми.

Вот и се­го­дня, он но­че­вал на го­ре вме­сте с Иу­дой и Фо­мой. Все бы­ло, ка­за­лось бы, как все­гда, но Ии­су­са то­ми­ло ка­кое-то ще­мя­щее, до­се­ле не воз­ни­кав­шее чув­ст­во ти­хой гру­сти. Мо­жет, ви­ной то­му бы­ла бур­но вторг­шая­ся в Па­ле­сти­ну вес­на? Мо­жет, не­бо бы­ло столь не­обы­чай­но чис­тым, что звез­ды све­ти­ли яр­че, чем все­гда? Кто зна­ет, кто зна­ет... А раз­ве у вас не бы­ва­ло ни­ко­гда та­ко­го ощу­ще­ния?

Ут­ром, ко­гда они под­ня­лись, Ии­сус с этим не­обыч­ным чув­ст­вом тос­ки по че­му-то не­сбы­точ­но­му, спус­тил­ся вниз, где со­еди­нил­ся с ос­таль­ны­ми свои­ми уче­ни­ка­ми. Со­брав­шись вме­сте, они по­шли в бли­жай­шую си­на­го­гу. Си­на­го­га бы­ла тем ме­стом, где лю­ди со­би­ра­лись мол­ча по­мо­лить­ся или по­слу­шать про­по­ве­ди. Про­по­ве­до­вать мог­ли в си­на­го­гах не толь­ко офи­ци­аль­ные цер­ков­ные рав­ви­ны. В прин­ци­пе, ка­ж­дый мог на­чать из­ла­гать свое ми­ро­воз­зре­ние, свое ви­де­ние ми­ра и ве­ры.

Вот и Ии­сус, при­дя в си­на­го­гу, на­чал свои про­по­ве­ди. Его лю­би­ли за ост­рый ум и за не­тра­ди­ци­он­ную точ­ку зре­ния, по­это­му вско­ре вкруг не­го со­бра­лось до­воль­но мно­го на­ро­да. Удоб­ст­ва ра­ди, Ии­сус вы­шел с людь­ми из си­на­го­ги и рас­по­ло­жил­ся на при­мы­каю­щей пло­ща­ди. Он сел, сло­жив но­ги ка­ла­чи­ком, а ос­таль­ные, вклю­чая его уче­ни­ков, се­ли по­лу­кру­гом око­ло ног его, и он учил их.

Тут книж­ни­ки и фа­ри­сеи при­ве­ли к Ии­су­су жен­щи­ну, взя­тую в пре­лю­бо­дея­нии, и, по­ста­вив ее по­сре­ди, пря­мо пе­ред си­дя­щим Ии­су­сом, ска­за­ли ему:

"Вот эту гу­ля­щую мы взя­ли пря­мо во вре­мя пре­лю­бо­дея­ния. Мои­сей за­по­ве­дал нам пуб­лич­но по­би­вать та­ких кам­ня­ми. Ин­те­рес­но нам, а ты что ска­жешь?"

Ии­сус, по­ка они го­во­ри­ли, на­кло­нив­шись низ­ко, пи­сал что-то сво­им пер­стом на зем­ле и не об­ра­щал на них вни­ма­ния. Он ду­мал, что же им от­ве­тить? Эти фа­ри­сеи и книж­ни­ки — очень дош­лый на­ро­дец! Они веч­но при­ду­мы­ва­ют ка­верз­ные во­про­сы, от­ве­ты на ко­то­рые мож­но бы­ло бы ис­тол­ко­вать как под­рыв за­ко­нов Мои­сее­вых или дру­гих ре­ли­ги­оз­ных иу­дей­ских догм.

Ии­сус ук­рад­кой взгля­нул на при­ве­ден­ную жен­щи­ну. Та свои­ми жгу­чи­ми гла­за­ми пой­ма­ла взгляд Ии­су­са, у ко­то­ро­го от это­го взгля­да стран­но за­со­са­ло под ло­жеч­кой. Жен­щи­на стоя­ла с гор­до под­ня­той го­ло­вой, на ли­це ее не бы­ло ни сты­да, ни от­чая­ния, ни стра­ха. Ка­за­лось, не ее об­ви­ня­ют эти ок­ру­жив­шие ее му­жи­ки, а она об­ви­ня­ет их в хан­же­ст­ве и не­дос­той­ном по­ве­де­нии.

А книж­ни­ки и фа­ри­сеи про­дол­жа­ли свои ехид­ные во­про­сы. То­гда, буд­то встре­пе­нув­шись, Ии­сус от­ве­тил им:

— Кто из вас без гре­ха, пер­вый брось в нее ка­мень!

И ска­зав это, он про­дол­жал что-то чер­тить паль­цем на зем­ле.

За­да­вав­шие во­прос, не смея ни воз­ра­зить, ни ки­нуть ка­мень в жен­щи­ну, один за од­ним по­ти­хонь­ку по­ки­ну­ли по­ле боя. Ии­сус, опять вски­нув го­ло­ву вверх, по­смот­рел на жен­щи­ну сни­зу вверх и спро­сил:

— Жен­щи­на! Где же твои об­ви­ни­те­ли? Ни­кто не бро­сил в те­бя ка­мень?

— Нет, — от­ве­ти­ла она, — ни­кто...

— И я не осу­ж­даю те­бя, — ска­зал ей Ии­сус. — Иди, но впредь луч­ше не гре­ши: не на ка­ж­дом пе­ре­кре­ст­ке те­бе по­па­да­ет­ся Ии­сус!

Жен­щи­на, скло­нив­шись в им­пуль­сив­ном по­ры­ве, бла­го­дар­но по­це­ло­ва­ла Ии­су­са в ус­та. Ви­ди­мо, от дол­го­го си­де­ния дрожь про­бе­жа­ла по его те­лу и слад­кая ис­то­ма ов­ла­де­ла им. "Мо­жет, это и есть глав­ное в жиз­ни? — по­ду­мал он. — Ведь и ве­ра-то нуж­на не са­ма по се­бе, а для жиз­ни..." Впер­вые в жиз­ни Ии­сус ощу­тил ка­кую-то выс­шую ра­дость. Он вдруг ис­пу­гал­ся, что эта жен­щи­на, ко­то­рая за эти ми­ну­ты ста­ла ему по­че­му-то со­вер­шен­но не­об­хо­ди­мой, вот так, про­сто уй­дет и ис­чез­нет из его жиз­ни на­все­гда. Что­бы как-то про­длить миг это­го пер­во­го в его жиз­ни по­тря­се­ния лю­бо­вью, Ии­сус спро­сил:

— Как звать те­бя, жен­щи­на?

— Ма­гда­ли­на... Ма­рия Ма­гда­ли­на, — от­ве­ти­ла та.

— Не гре­ши впредь... Бе­ре­ги се­бя. Бла­го­сло­вен­но бу­дет чре­во твое. Не трать се­бя на гре­хов­ные уте­хи...

— А что боль­ший грех: пре­лю­бо­дей­ст­во­вать с лю­би­мым или жить с по­сты­лым му­жем, ко­то­рый взял ме­ня, ко­гда мне бы­ло все­го три­на­дцать лет?

— Не ис­че­зай... — поч­ти с моль­бой мол­вил Ии­сус, не от­ве­чая на ее во­прос.

Но Ма­гда­ли­на и са­ма не мог­ла ото­рвать сво­его взо­ра от бе­ло­ку­ро­го кра­сав­ца с ум­ны­ми и гру­ст­ны­ми гла­за­ми. Ка­кая-то не­ви­ди­мая ни­точ­ка на­тя­ну­лась ме­ж­ду дву­мя мо­ло­ды­ми серд­ца­ми. Они оба од­но­вре­мен­но по­ня­ли, что их жиз­ни спле­лись во­еди­но на­ве­ки...

ИС­ЦЕ­ЛЕ­НИЕ КОС­НОЯ­ЗЫЧ­НО­ГО

У Ии­су­са бы­ло очень бла­го­душ­ное на­строе­ние. К это­му рас­по­ла­га­ло все: и пре­крас­ная без­об­лач­ная по­го­да, и ус­пех, ко­то­ро­го он и его уче­ни­ки дос­тиг­ли в Беф-Ара­ве. А ведь встре­ти­ли их там не­дру­же­люб­но, ес­ли да­же не во­об­ще вра­ж­деб­но. Ме­ст­ный рав­вин сна­ча­ла не пус­тил их в си­на­го­гу, зая­вив, что он не по­тер­пит са­мо­зван­цев, ве­щаю­щих не­что от­лич­ное от ис­тин­но иу­дей­ской ве­ры. По­том, ко­гда они все же рас­по­ло­жи­лись на од­ной из от­но­си­тель­но боль­ших пло­ща­дей, и Ии­сус на­чал свою про­по­ведь, лю­ди сна­ча­ла улю­лю­ка­ли, а в до­вер­ше­ние все­го кто-то из тол­пы за­пус­тил в Ии­су­са тух­лым по­ми­до­ром, по­пав ему в пле­чо. Ии­сус сде­лал вид, что да­же ни­че­го не за­ме­тил, про­дол­жая спо­кой­но го­во­рить. Это от­рез­ви­ло тол­пу: "Ну, прав­да, че­го мы при­це­пи­лись к че­ло­ве­ку? Ви­дать, он и вза­прав­ду, как все го­во­рят, слав­ный ма­лый!"

По­сте­пен­но серд­ца всех окон­ча­тель­но пе­ре­шли на сто­ро­ну Ии­су­са. На­ко­нец, к не­му под­ве­ли глу­хо­го и кос­ноя­зыч­но­го че­ло­ве­ка и по­про­си­ли его воз­ло­жить на то­го ру­ку и ис­це­лить его. Тол­па дру­же­люб­но, хо­тя и с не­до­ве­ри­ем, на­блю­да­ла за тем, как Ии­сус бу­дет ис­це­лять боль­но­го. "Ну, вот, опять! Толь­ко и по­да­вай им чу­до! — по­ду­мал Ии­сус, но сна­ча­ла, что­бы не по­пасть впро­сак, вни­ма­тель­но ос­мот­рел под­ве­ден­но­го че­ло­ве­ка. — Но ес­ли че­ло­век кос­ноя­зы­чен, то зна­чит все же ко­гда-то го­во­рил. Так-так-так... А кос­ноя­зы­чен он от­то­го, что го­лос свой с дет­ст­ва слы­шал толь­ко из­нут­ри. А вот глух ли он — про­ве­рим. Гря­зен он, как сви­нья! Ско­рей все­го уши у не­го за­би­ты чем-то!"

От­вел Ии­сус че­ло­ве­ка то­го в сто­ро­ну, по­даль­ше от на­ро­да, и за­гля­нул в уши мни­мо­го глу­хо­го. Бо­же свя­тый! Этот гряз­ну­ля, ви­ди­мо, во­об­ще не знал, что та­кое во­да: хо­ро­шо, что уши его еще пау­ти­ной не за­тя­ну­лись! Вло­жил Ии­сус пер­сты свои в уши че­ло­ве­ку то­му, вы­та­щил стра­шен­ные проб­ки уш­ной се­ры, и, воз­зрев на не­бо, вздох­нул и ска­зал ему: "Еф­фа­фа", то есть: "От­верз­нись". И тот­час дер­нул­ся че­ло­век в ис­пу­ге и за­орал: "Чо ой­ёшь му'ык?!". "По­вто­ри за мной, — ска­зал ему Ии­сус: — "Че­го орешь, му­жик?"" — "Ча­во арёшь муз­зык?" — "Вот, уже луч­ше! Глав­ное слу­шай, как те­бе лю­ди го­во­рят, по­вто­ряй за ни­ми, а то ты со сво­ей глу­хо­той уже и речь че­ло­ве­че­скую за­был! А что­бы бо­лее не глох­нуть, те­перь ка­ж­дый день из­воль с ут­ра уши свои мок­рой тря­поч­кой про­ти­рать из­нут­ри и го­во­ри при этом: Гос­по­ди, спа­си­бо те­бе за бла­гость твою! По­нял?"

Ис­це­лен­ный, вы­та­ра­щив гла­зи­щи, впри­прыж­ку по­бе­жал к тол­пе, сто­яв­шей в от­да­ле­нии с кри­ка­ми: "Слы­шу я, лю­ди до­б­рые, слы­шу!"

И по­ве­лел Ии­сус всем при­сут­ст­во­вав­шим при сем ис­це­ле­нии глу­хо­го не ска­зы­вать ни­ко­му о про­из­ве­ден­ном чу­де. Но чем боль­ше он за­пре­щал лю­дям го­во­рить о сво­их чу­де­сах, тем бы­ст­рее сла­ва о его дея­ни­ях бе­жа­ла впе­ре­ди не­го. Про­шла да­же мол­ва, что че­ло­век, Ии­су­сом ис­це­лен­ный, был во­об­ще и без язы­ка и без ушей, а Ии­сус при­ста­вил к его ушам ла­до­ни — и вы­рос­ли уши, кос­нул­ся паль­цем губ его — и вы­рос язык. Вот ка­кие бы­ва­ют чу­де­са на све­те! Осо­бен­но, ко­гда их пе­ре­ска­зы­ва­ют те, кто и близ­ко в тот мо­мент не на­хо­дил­ся...