Меченый. (Меченый - 1)

Я открыла глаза, наткнулась на встревоженный взгляд Меченого и... услышала собственный голос. Только откуда-то со стороны:

— Мне? Н-не знаю...

— Обопритесь на меня...

Мой голос не ответил. И тело не пошевелилось. Впрочем, Крома это не остановило — через мгновение я оказалась на земле. И, придерживаемая его руками, медленно двинулась по направлению к дому...

Глава 30. Кром Меченый.

Девятый день третьей десятины третьего лиственя.

...Леди Мэйнария лежит на спине и невидящим взглядом смотрит в потолок.

Бледное, как вываренное полотно, лицо. Черные круги под глазами. Ярко-красные искусанные губы. Потеки крови на подбородке.

Грудь приподнимается еле-еле. А дыхания почти не слышно.

Невесть в который раз прикасаюсь пальцами к Пути и сдерживаю рвущийся наружу вздох: она сейчас бредет по неведомым тропам мира, принадлежащего Темной половине Двуликого. И, возможно, все дальше и дальше удаляется от той грани, которая разделяет Жизнь и Смерть.

Пробегаю пальцами по зарубкам и пытаюсь понять, куда именно ее влечет. В Светлый лес, к арбалетным болтам, летящим к горлу ее отца? В Атерн, в спальню ее матери и к тем, кто обступил ее ложе? Или в ночной лес, к сполохам костра и к короткому хейсарскому клинку, высекающему искры из меча ее старшего брата?

Хотя, почему обязательно к этому? Ведь каждому, вошедшему в его мир, Бог-Отступник показывает что-то свое. И совсем не обязательно это смерти тех, кто ушел в Небытие: иногда для того, чтобы разорвать в клочья Душу, бывает достаточно воспоминания об обиде, которую Идущие нанесли Ушедшим. Или воспоминаний о времени, которое они им не уделили. Или о недоданном кому-то тепле, любви или ласке.

Каждый шаг — это часть Изменения. И — тяжкий груз, взваливаемый на Душу. Правда, взваливает его на себя далеко не каждый — некоторые проходят эту тропу, не вглядываясь в то, что ее окружает, и выбираются из мира Темной половины Двуликого чуть ли не раньше, чем в него шагнули. Не заработав ни седых волос, ни морщин, ни горечи во взгляде. И продолжают идти по жизни, как ни в чем не бывало...

...Ее милость моргает. Я подаюсь вперед и... расстроенно прислоняюсь к стене: это — просто движение ресниц. А не признак того, что она возвращается.

Угрюмо вздыхаю, закрываю глаза и вспоминаю, как выбирался сам...

...Что-то тяжелое и ужасно холодное бьет меня по лбу и рывком выдергивает из забытья.

Открываю глаза, кое-как фокусирую взгляд на темно-зеленых иглах, нависающих над моим лицом, и вижу, как на кончике одной из них начинает набухать тяжелая серебристая капля.

'Дождь...' — мелькает на краю сознания, а через мгновение ко мне приходят звуки, запахи и ощущения: шелест тугих струй, пытающихся пробить почти непроницаемый шатер из мохнатых еловых лап, одуряющий запах хвои и онемение под левой лопаткой, в которую упирается что-то твердое.

Пытаюсь сдвинуться в сторону и еле удерживаюсь от крика: спину обжигает жуткой вспышкой боли.

Морщусь. И почти глохну от скрежета собственных зубов — правую щеку начинает жечь невыносимо горячее пламя.

Осторожно дотрагиваюсь до нее пальцами и снова возвращаюсь в мир Темной половины Двуликого — вижу погребальный костер, злые алые языки, лижущие тела мамы и Ларки и чувствую тошнотворный запах горелого мяса и костей.

К горлу подкатывает горечь, уголки глаз начинает щипать от наворачивающихся слез, а сорванное горло начинает саднить.

Бьюсь в руках удерживающего меня Бразза-кузнеца, что-то ору... и вываливаюсь обратно в лес — к еловой ветви, почти касающейся лица, к шелесту дождя и к боли в щеке и спине...

Закрываю глаза, безвольно роняю правую руку на толстый ковер из прошлогодней хвои, пытаюсь вернуться в прошлое... и не могу — где-то неподалеку начинает тенькать лиственник .

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

Пауза...

— Фью-у-уить... фью-у-уить...

Пауза...

— Фью-у-уить...

На краю сознания мелькает мысль:

'Надо же, дождался и я...'

Невольно вслушиваюсь в наступившую тишину, начинаю расплываться в счастливой улыбке и... чувствую, как обрывается сердце: лиственник начинает пророчествовать — тенькает быстро-быстро! И... бесконечно долго...

Шевелю потрескавшимися губами:

— Зачем мне столько?

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

— Зачем?!

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

— Я не хочу!!!

...Крик бьется о нависающие надо мной еловые лапы и глохнет. А по ушам продолжает бить теньканье все не унимающейся птицы:

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

— Заткнись!!! — изо всех сил ору я, снова срываю голос и хриплю: — Убью!!!

— О-го! О-го! О-го! — смеется надо мной присоединившаяся к лиственнику наперстянка...

Нет! Она не смеется, а спрашивает:

— Кого?

Закусываю губу, ощущаю вкус крови и выдыхаю:

— Графа Ареника Тьюварра...

Потом вслушиваюсь в наступившую тишину и добавляю:

— Слово!!!

Открываю глаза, снова смотрю на леди Мэйнарию и... натыкаюсь на ее мертвый взгляд:

— Кром?

— Да, ваша милость?

— Что мне делать?

Провожу пальцами по оставшейся части Пути и с содроганием понимаю, о чем говорилось в восьмой главе Дороги к Посмертию :

— Смерть многолика. Она может приходить к людям явно — на острие клинка, с наконечником арбалетного болта, в реве урагана, и тайно — в капле яда, растворенного в вине, с дуновением жаркого полуденного ветра, иссушающего губы и обжигающего кожу, и даже с одиночеством, медленно ввергающим человека в бездну сумасшествия. Заступить путь той Смерти, которая приходит тайно, намного сложнее, поэтому каждый такой Шаг втрое ценнее обычного...

'Я не хочу!!!' — мысленно кричу я. — 'Это — не Шаг, это остановка!!!'

Увы, ответ на этот крик души я знаю ничуть не хуже, чем то, что говорится в остальных главах Дороги:

— Путь дается только один раз. Сойти с него легко — достаточно не сделать один-единственный Шаг. А вот вернуться обратно — невозможно...

Мысленно проклинаю Двуликого, пославшего мне ТАКОЕ испытание, решительно оставляю в сторону Посох, собираюсь с духом... и начинаю:

— Ваша жизнь — мо-...

— Понимаешь, я могу уехать в Саммери, к деду... — не услышав начала клятвы, перебивает она меня. — Но тогда уже никто и никогда не восстановит доброе имя нашего рода...

'Слава Двуликому!!!' — мысленно восклицаю я, сообразив, что Бог-Оступник просто испытывал мою верность. И вытираю пот, выступивший на лбу.

Видимо, в моем взгляде или выражении лица тоже что-то меняется, так как леди Мэйнария краснеет и виновато опускает взгляд:

— Да, я тебе солгала: моя мама — урожденная Саммери...

Потом еще понижает голос и добавляет:

— Я думала, что ты хочешь использовать меня, как ключ... Прости...

— А теперь думаете иначе? — спрашиваю я.

Баронесса поднимает взгляд:

— Да. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда...

Киваю. Потом замечаю в ее глазах ожидание и пожимаю плечами:

— Я не в обиде...

Леди Мэйнария благодарно улыбается и снова мрачнеет:

— Итак, если я уеду к деду, то о добром имени отца можно будет забыть...

— А что вы можете сделать? — спрашиваю я.

— Могу пойти к его величеству и попытаться его восстановить. Тем более что по закону после гибели всех мужчин в семье верховный сюзерен обязан стать моим опекуном...

Вспоминаю Роланда Кручу. Вернее, слова, сказанные им после того, как он первый раз увидел взгляд, которым я провожал белых...

— Ты ненавидишь дворян? Почему? Большинство из них — люди чести, которые живут в клетке из писанных и неписанных правил и дорожат своим добрым именем больше, чем жизнью. Да, конечно же, среди них бывают и исключения. Но таких исключений — очень немного...

Ее милость из той, большей части. И, вместо того, чтобы горевать о гибели старшего брата, пытается понять, сможет ли она вернуть роду доброе имя!

Говорить ей о том, что обелить поступок ее брата нереально, бессмысленно — во-первых, это сделает ей больно, а во-вторых, я почти уверен, что она понимает это и без меня.

Поэтому я развожу руками, пытаюсь поставить себя на ее место и говорю:

— Попробовать — можно...

Баронесса кивает:

— Вот и я так думаю...

— Потом переводит взгляд на мой посох и вздыхает:

— Тебе осталось совсем немного... А я тебе мешаю... Иди...

Она думает обо мне и о моем Пути! С ума сойти!

Решив, что мое молчание — это следствие неуверенности в ее будущем, она показывает взглядом на окно:

— Это Аверон. Тут уже спокойно. Не беспокойся — меня никто не обидит...

Вздрагиваю: ее 'меня никто не обидит' звучит точь-в-точь так же, как Ларкино!

— Ну, что ты за мной увязался? Меня никто не обидит!

— Ну, мало ли?

— Я ж не куда-нибудь, а в Тьюварр!

— Там за тобой присмотреть некому... — угрюмо бурчу я и ускоряю шаг.

Ларка закусывает губу:

— В замок тебя не впустят. А если ты опять прошмыгнешь мимо стражников — то меня накажут...

Вспоминать, как я развернулся и ушел, невыносимо: именно в тот день Ларка в первый раз пришла домой заплаканная и с синяками...

— Что-то не так? — спрашивает баронесса.

Отрицательно качаю головой:

— Я дождусь решения короля... А потом провожу вас в Саммери...

Леди Мэйнария почему-то краснеет:

— А если мне придется ждать аудиенции месяц-полтора?

Пожимаю плечами:

— Ничего. Я никуда не тороплюсь...

— Спасибо... — выдыхает она. Потом краснеет еще сильнее и опускает взгляд: — А я знала, что ты меня не бросишь...

'Знала?' — мысленно переспрашиваю я и прислушиваюсь к своим ощущениям.

Нет. Пожалуй, я в себе не уверен...

— Кром, а ты не закажешь мне воды, чтобы помыться?

...Чтобы заказать в покои бочку с горячей водой и завтрак на двоих, причем без пива, мне приходится заплатить половину желтка — то есть раз в двадцать дороже, чем в любом из постоялых дворов, в которых я когда-либо останавливался. На вопрос 'почему так дорого' хозяин 'Королевского Льва' разводит руками и сетует на недавно закончившийся мятеж и на купцов, задирающих цены на все и вся.

В принципе, с ценами на продукты все более-менее понятно. Но чтобы согреть и принести воду, требуется немного — самые обычные дрова и слуга, который ее перетаскает!

— Простите, ваша милость, но дрова в город не везут вообще — сейчас выгоднее торговать доской...

Я немного думаю... и соглашаюсь — ибо знаю, что такое торговля, не понаслышке. Впрочем, настроение слегка портится — с таким уровнем цен прожить в столице месяц-полтора, о которых говорила баронесса, становится проблематично...

'Надо как-нибудь сходить и продать кольца с ожерельями...' — решаю я. Потом вдруг понимаю, о чем промолчала баронесса, поднимаюсь в наши покои и удивленно хмыкаю: леди Мэйнария сидит на подоконнике и, закусив губу, собственноручно чистит камзол, купленный нами в Увераше!

— Зачем? — интересуюсь я.

Баронесса поднимает на меня взгляд, и я удивляюсь еще больше — вместо ожидаемого отчаяния в ее глазах горят огоньки мрачной решимости:

— Если отдать его в стирку, то высохнет он только к позднему вечеру. А мне надо во дворец. И чем раньше — тем лучше...

— Оставьте, ваша милость... — бурчу я. — В таком виде можно ехать домой. А на аудиенцию к королю — нельзя...

Баронесса откладывает в сторону камзол, дотрагивается до тонюсенького колечка на среднем пальце правой руки и криво усмехается: — Платья стоят недешево. Даже если я продам родовое кольцо, то куплю разве что поясок...

Я лезу в свою котомку и выкладываю на стол мешок с трофеями:

— Вот. Этого хватит. И не на одно...

Леди Мэйнария краснеет до корней волос и еле слышно шепчет:

— Хорошо... Я возьму... Но с одним условием...

— С каким?

— Когда мы доберемся в Саммери, я верну все, что ты на меня потратишь...

Глава 31. Король Неддар третий, Латирдан.

Девятый день третьей десятины третьего лиственя.

...На фоне всех остальных дам, присутствовавших на королевском обеде, старшая дочь баронесса Дамира Кейвази, Этерия, выглядела серой мышкой: более чем целомудренное платье, скрывающее не только грудь, но и кисти рук, аккуратная, без особой вычурности, прическа, минимум косметики и украшений.

И вела она себя соответствующе — улыбалась, но не хохотала, пробовала лакомства, но совсем по чуть-чуть, не пыталась ловить взгляды короля и не демонстрировала свои прелести.

При этом она не играла — улыбка на ее губах появлялась только тогда, когда шут показывал или говорил что-то действительно забавное; прежде, чем ответить на вопрос, задумывалась; выбирала не экзотические блюда, а те, которые любила.

А к концу трапезы, когда на балконе заиграла музыка и в наступившей тишине раздался чарующий голос маэстро Эвана Торрира, она вообще забыла про существование короля. И ушла в свои мечты!

Смотреть на мечтательное выражение ее лица оказалось приятно — трудно сказать почему, но Латирдан был уверен, что леди Этерия грезит не о ночи любви с Золотым Голосом Вейнара, а о чем-то светлом. И это ощущение здорово грело душу. Впрочем, грело недолго — когда певец затянул вторую балладу — о принце Гаркате и его прекрасной возлюбленной, принцессе Доминике — улыбка, игравшая на губах баронессы, куда-то исчезла. А в глазах появилась горечь.

Причины такого изменения в ее настроении Неддар не понял: баллада повествовала о череде великих побед, которые совершил принц в честь своей будущей супруги. А, значит, просто обязана была радовать любую женщину!

Дождавшись, пока закончится песня и стихнут аплодисменты, король шевельнул рукой, и церемониймейстер, поняв намек, шепотом приказал маэстро сделать паузу.

— Леди Этерия! Вы — единственная из всех моих гостей, кто грустил, а не радовался. Скажите, а что именно вам не понравилось в этой балладе? — поинтересовался Неддар.

Оказавшись в фокусе десятков недоумевающих, насмешливых и даже презрительных взглядов, баронесса смутилась, слегка покраснела и... пожала хрупкими плечиками:

— Ваше величество, любая песня — это музыка, голос и слова. Музыка и голос маэстро Эвана — выше всяческих похвал. А вот слова мне кажутся несколько... надуманными, что ли?

— Почему? — удивился король.

Девушка еле заметно улыбнулась:

— Посудите сами, сир: чуть ли не в первой строфе этой баллады принц Гаркат объявляет войну Гварлии. Просто так. Не имея на то никаких веских причин. Война — это тысячи и тысячи жизней, отданных Двуликому...

Неддар мысленно поморщился — судя по всему, баронесса Кейвази тоже не избежала влияния ордена Вседержителя. И теперь пыталась доказать, что убивать — это нехорошо...

— У каждого из воинов, последовавших за принцем, была своя Доминика. И у тех, кто воевал против него — тоже. Да, они не были принцессами, но тоже искренне любили своих женихов или мужей. Желание принца распустить хвост перед ее высочеством разбило жизни не одной сотне влюбленных пар. И отняло отцов у сотен ни в чем не повинных детей. А ведь это еще не все!