"Ответ большевику Дыбенко"

Глина перестал колупать веткой фундамент, все-таки брехло Матвеев, нет здесь никакой макитры с царскими червонцами, шо один бандит еще в турецкую войну закопал. Понятно, что калеке делать нечего, так он и рассказывает всякую дуристику. Если б тут клад был, так разве б его не нашли? Не пустыня ведь, людные места, даже железка есть. А на станциях бабки картоплю продают, вареную, с салом. Махновец тряхнул головой, подошел к мирно лежащему прогрессору.— Давай, ворушись. Чи як?Паша посмотрел на невысокого махновца снизу верх. А так и не скажешь, что он сильный, И штаны на левом колене драные, об камешек разодрал, когда из очередной балки наверх вы-лезал. Жаль, хорошие штаны, офицерские, не то, что мои брюки с латочкой на заду.— Чи не можешь? Давай руку. Неудобно даже. То дите сопливое, то недомерок на себе волокут. Хотя это у прогрессора рост — метр восемьдесят, а Глина еще и не то тянуть может. Кто три мешка сахара уволок и даже не почесался? Зато Воскобойникова потом нажарила липкого, хрустящего, приторного хвороста, на все село. Паша тогда храбро смолотил хорошую такую жменю жирного печенья, а гастрит даже и не вякнул. Хорошо было!

Вот и солнце уже к закату клонится. Остановился гуртовой, смотрит на идола каменного, что на кургане стоит. И скифов тех давно нет, а вождь их каменный стоит, на степь свою глядит мертвыми глазами. А от его ног — всадник едет, будто из камня выскочил, да зна ним и другие подтягиваются, человек тридцать, не меньше.

Лось сидел и ждал. Это даже не еврейское счастье, когда именно на тебе заканчивается нужная марка сигарет, это хуже. Какого черта Шульгу понесло именно туда и именно тогда? Так и заикой стать можно — лежишь себе на девушке, стараешься, а потом поворачиваешь голову — и в дверях комнаты стоит не только жена дьяка, которая этой девушке мать, а и командир, лыбится совершенно змеиным образом, и держит эту жену дьяка за талию. Неудобно как. И перед девушкой, и перед дьяком, который махновцами ничего плохого не сделал. Это тебе не юнкер в юбке, это именно что мирное население. И перед местными тоже неудобно — то посуду перебьют, то собак им постреляли, теперь вот это. Дьяка в селе уважают, он же грамотный, и даже, кроме своих обязанностей, еще и фазы Луны считает, когда горох лучше сеять, когда — петрушку. И за себя стыдно — не матрос накокаиненый, не конник ужратый, а человек из культурной семьи, из просвещенного времени. А командиру не до того сейчас — приперлись какие-то солдаты, человек сорок. С погонами, заразы. И стали те погоны срывать! Ладно бы — красноармейцы! Нет, самые обыкновенные белогвардейцы, и не сопляки — за тридцать или под тридцать людям, войну с германцем прошли, опытные. Хорошо, Татарчук тоже бывший унтер — так он в госпитале с каким-то гавриком познакомился, тот честного служаку в анархиста-дезертира превратил. А эти вроде здоровые. И почему пришли да перешли? Что, малограмотный волыняк лучше кадрового офицера получается? Или что тогда?

А еще ж и свои проблемы — что будет с девушкой? Он же не хотел ничего плохого, не бил ее, не заставлял. И что будет с ним самим? Бить будут? Или Шульга сразу к стенке поставит? Он может, он Филимонова за реквизицию кобылы на месте уложил, кобылу обратно отвел, к хозяевам — мужик однорукий на крыльце, жена замученная, обед варит, и восемь детей ворота облепили, скотинку провожают. Так Лось же ничего ни у кого не забирал! Разве что кастрюлю с каким-то супом, но потом ведь отдал, когда суп съели. А оружия нет, забрали, вернее, сам наган отдал, как дурак. В дверь постучали, настойчиво. — Заходите! — прогрессору очень захотелось домой. Или в Тимбукту. Шульга стоял на пороге, выцветший, выгоревший, опасный. К нему даже загар не липнет, один в один — упырь.— Шо делать будем?Прогрессор икнул. Вопрос был слишком расплывчатым для однозначного ответа.— С дезертирами?— С ними я сам разберусь. С тобой шо делать? Спортил девку, дурне д?ло нехитре, а дальше як?