Колос времени

Открытие это еще сильней уязвило мою гордость — я решил, что из меня хотят сделать такого же дурака. При отце и дяде я вел себя тихо, но моя ненависть к Феофано росла с каждым днем.

Так продолжалось около года. Однажды, сидя в ризнице и скучая больше обычного, я заметил паука, ползущего по стене. Не раздумывая, я с силой запустил в него мраморной табличкой, которую держал в руках. Та ударилась о стену и треснула. Увидев это, Феофано сперва лишилась дара речи, а потом схватила щипцы для снятия нагара со свечей и с размаху стукнула меня по руке. Я был поражен — ведь она терпела, когда я подкладывал острые камушки ей в сандалии, запускал жуков в рукава, рвал и пачкал ее одежду. Но, увидев, что случилось с ее драгоценной табличкой, Феофано завопила так, что в шкафу зазвенели священные сосуды, и погналась за мной, размахивая щипцами.

Сначала я испугался и выбежал во двор, но тут же почувствовал жгучую радость. Мы сцепились, как разъяренные коты, и стали колотить друг друга. Я вкладывал в каждый удар всю свою ненависть, но и Феофано не отставала — щипцы оставили на моем теле множество следов. Она всегда была молчалива, но в разгар потасовки ее язык не уступал рукам, а брань, которой она меня осыпала, могла сделать честь самой горластой из рыночных торговок.

Вдруг что-то случилось, и мы оказались по разные стороны двора, с яростью глядя друг на друга. Помню глаза Феофано в тот миг — сперва они сверкнули торжеством, потом на них будто опустилась завеса. Опомнившись, моя наставница велела мне привести себя в порядок и возвращаться домой. Я был уверен, что она не упустит случая нажаловаться на меня дяде, но она ничего ему не сказала. Промолчал и я — меня мучил стыд оттого, что я дрался с женщиной, с плебейкой. Моя гордость были уязвлена вдвойне. Через три дня я набрался храбрости и явился в церковь, как ни в чем не бывало. Феофано встретила меня спокойно. Она успела склеить табличку и тут же вручила мне для чтения.

По молчаливому согласию мы сделали вид, что забыли о ссоре. С этого дня я покорился своей участи и продолжал занятия — без особого желания, но и без прежнего отвращения...

Язычок рыжего пламени задрожал, угасая, и обугленный фитиль погрузился в лужицу воска, выпустив на прощанье дымный завиток. Темнота и сырость поползли из углов, вконец выстудив комнату.

За окном шумел ветер. Кто-то торопливо пробежал по двору, гулко стуча башмаками по каменным плитам. С башен послышалась хриплая перекличка стражи. Голоса еще не успели смолкнуть, как на замок обрушился дождь, резко и неожиданно поглотив все звуки, наполнив двор шелестом струй и дробным грохотом капель о черепичные крыши и деревянные настилы.

Порциус Гиммель достал с полки два новых огарка, зажег их от оставшейся свечи и прилепил рядом.

Мартина плотнее закуталась в шаль, поджав под себя закоченевшие ноги.

— Что же было потом? — спросила она.

Доктор бросил на нее короткий взгляд.

— Наши занятия продолжались еще два года. Я выучил наизусть все стихи и сказки Феофано и мог пересказать их, ни разу не сбившись, даже если бы меня разбудили среди ночи. Кроме того, моя наставница приносила кусочки электрона — я должен был держать их в руках все время урока. При этом Феофано заставляла меня по-разному дышать, а иногда требовала закрыть глаза и сделать шаг "не сходя с места". Это казалось ужасной глупостью и даже безумством, к тому же доставляло неприятные ощущения. Электрон сильно кололся, стрелял искрами, и мои руки постоянно немели. Но я выполнял указания с точностью.

Часто во время занятий у меня кружилась голова. Иногда приступы бывали такими сильными, что казалось, будто я брежу. Потом, вернувшись домой, я узнавал, что ночь уже на исходе, тогда как мне казалось, что лишь недавно стемнело.

Отец и дядя Евсевий ни о чем меня не расспрашивали, но, как видно, Феофано говорила им обо мне. Во всяком случае, родственники были довольны. Однако стычка с Феофано ничему меня не научила — я испытывал к бедной девушке одно лишь презрение, хотя научился умело его скрывать...

О, моя госпожа! В жизни каждого человека бывают моменты, которые потом тяжким бременем ложатся на совесть. Naturae vis maxima*. Человек не свободен от пороков, но хуже, когда он вдобавок склонен преувеличивать собственную значимость, а потому всегда и во всем находит себе оправдание. Вспоминая о прошлом, я испытываю жгучий стыд. Я был похож на больного с завязанными глазами. Я не только не видел того, что открывалось передо мной, но и не желал этого видеть, собственными руками еще туже затягивая повязку неведения.

Отец и дядя не говорили со мной о политике, а сам я не интересовался ею. Под рукой Генриха Фландрского ромеям жилось неплохо: император по мере сил старался примирить греков и латинян, часто в ущерб последним. Но внезапно он умер. На его место франки избрали Пьера Куртенэ, зятя Генриха, от которого никто из ромеев не ждал хорошего. Снова пошли слухи об отторжении земель и имущества у православных монастырей, об обложении греков десятиной в пользу католической церкви. Франкские бароны разъезжали по Городу, грозя оружием, и задирались с венецианскими купцами, желавшими себе больше льгот и привилегий.

Ничего этого я не замечал — не хотел замечать, поглощенный собственными надуманными горестями.

И вот однажды во время службы в храм Святой Девы ворвались франки и стали творить бесчинства. Их предводитель, имени которого я не знал, прервал литургию и велел священнику вести службу по латинскому обычаю. Когда же тот отказался, франк осыпал его ругательствами и ударил по лицу. Другие принялись срывать алтарные покровы и драгоценные оклады с икон. Им пытались помешать. Завязалась драка. Мой отец и дядя с остальными прихожанами выталкивали франков из церкви, а я ужасно растерялся. Я слышал, как священник взывал к нам, моля прекратить бесчинства в доме Божьем, а предводитель франков кричал в ответ, что от таких еретиков, как мы, Бога только тошнит. Наконец разбойников вышвырнули вон. Церковное убранство вернули на место, и служба продолжилась.

В тот вечер я не хотел оставаться с Феофано, но дядя настоял. Помню, с какой тоской глядел я вслед ему и отцу, когда они спускались вниз по улице, помню, в каком тягостном предчувствии сжималось мое сердце. Феофано пыталась меня успокоить, но и ей как будто было не по себе. Казалось, что-то темное витает в душном воздухе оскверненного храма, отравляет его страхом и ненавистью. Но я не понимал, что тьма разливалась по Городу уже давно; мне чудилось, что она возникла только теперь, ниоткуда, и я молился, чтобы она поскорей развеялась.

Через несколько дней всех, кто находился в церкви, включая священника, взяли под стражу и отправили в городскую тюрьму. Отца и дядю арестовали тоже, но я в ту пору гостил у купца, хорошо знавшего нашу семью. Туда пришло тайное известие, чтобы я не возвращался домой и до поры затаился.

Поначалу я не особенно беспокоился, будучи уверен, что обвинения, sine dubio, вскоре будут сняты. Мой дядя имел много влиятельных друзей, и я был уверен, что у него найдутся заступники. Несколько раз я приходил к воротам тюрьмы, надеясь повидаться с родными. Но меня терзал страх быть узнанным, поэтому я не решался пройти внутрь. Говорю вам, фрейлейн, я не сомневался, что самым суровым наказанием для арестованных станет денежное взыскание в пользу франков; я был уверен, что дело завершится благополучно, повторяю, я был так уверен в этом...

Но вот торговец, у которого я ютился, велел мне убираться. Поскольку до сих пор я видел от него совсем другое обращение, эта внезапная перемена меня поразила. Я даже не спросил, чем вызвано такое отношение, лишь позднее в голову пришла мысль, что он чего-то боялся. Я покинул его, кипя от злости, но гнев вскоре прошел. Я не знал, что делать и куда идти. У меня оставалось немного денег и ценных вещей, и было жаль отдавать их в уплату за постой. Некоторое время я провел в бане, остаток дня бесцельно бродил по улицам.

Наконец, ноги сами привели меня к церкви. Двери были распахнуты настежь, внутри царили тишина и запустение: иконы вынесены, покровы из драгоценной парчи сорваны, алтарная преграда разрушена, мраморные плиты пола — и те выворочены. Мозаичная икона, главное украшение храма, валялась, разбитая на куски. Не могу описать вам своего горя и ужаса! Я готов был разрыдаться, но тут услышал шаги и увидел Феофано, входящую следом.

— Слава Господу и Пресвятой Деве! Я давно ищу тебя, Никифор, — сказала она, схватив меня за руку. — Пойдем отсюда, мне есть, что тебе рассказать.

Мы отправились к старому акведуку, и там наставница поведала, что уже несколько дней тайно посещает тюрьму, принося узникам еду. Многих отпустили на свободу за выкуп, но отца, дядю Евсевия и еще двенадцать человек обвинили в приверженности манихейской ереси, и дело их передано церковному суду.

— Как такое может быть? — закричал я. — Мой отец — добрый христианин, а дядя отказался переменить веру, даже когда речь шла о спасении жизни и состояния! Все это знают, все это подтвердят!

— Нашлись слабые души, — со вздохом ответила Феофано. — Под страхом смерти или за золото они показали, что в доме Евсевия Дассилиата проходили тайные собрания, на которых пели осанну Сатаниалу... тьфу-тьфу-тьфу, да простит меня Святая Дева за такие слова!

Услышав это, я готов был наброситься на нее с кулаками, но она остановила меня:

— Никифор, твои родные чисты перед Богом и не запятнаны в том, в чем их обвиняют. Это так же верно, как то, что я сейчас стою перед тобой. Но есть другое...

— Что же? — спросил я.

— Твой дядя и другие — хранители великой тайны времени. К несчастью, невежество ищет себе оправдание в том, что объявляет любое знание зловредным и опасным. Твои родные не могут открыть того, что знают, а если бы даже смогли, то им никто не поверит. Франки, громившие церковь, нашли мои записи, другие рукописи были спрятаны у Евсевия...

При этих словах перед моими глазами сверкнула молния:

— Твои таблички и папирусы?

Феофано молчала, но это молчание было красноречивее любых слов. Совсем потеряв голову, я схватил ее за плечи.

— Это ты во всем виновата! — кричал я ей в лицо. — Ты, еретичка! Из-за тебя арестовали отца и дядю! Я ненавижу тебя, ненавижу! Хоть бы ты сдохла, от тебя одни несчастья!

Потом я оттолкнул ее и объявил, что немедленно отправлюсь к патриарху, чтобы упасть ему в ноги и вымолить прощение родным. Я велел Феофано идти со мной и быть моей свидетельницей, потребовал раскрыть все тайны, в противном случае угрожал ей пытками и костром, и Бог знает, чем еще... Она слушала, не перебивая, только молча прижимала руки ко рту...

Ее лицо и сейчас стоит у меня перед глазами. Cicatrix conscientiae pro vulnere est...** Запомните это, фрейлейн Мартина, и еще: semper minus solvit, qui tardius solvit.

* * *

Я не могу ничего утаить, хотя и содрогаюсь, рассказывая...

Выслушав мои требования и угрозы, в которых было больше чувства, нежели смысла, Феофано не стала отвечать тем же. Вместо этого она, как могла, утешила меня, заверив, что еще есть надежда на спасение, даже если отца и других признают виновными.

Устремив на меня пристальный взгляд, она сказала:

— Видит Бог, Никифор, я сделаю все, чтобы спасти невинных, пусть даже помешаю им обрести мученический венец и обреку себя на вечное проклятье. Если придется, я совершу то... чего не должна... даже под страхом смерти... Да простит меня Святая Дева!

И Феофано заплакала.

Потом мы условились, что станем по очереди дежурить у ворот тюрьмы. К чему бы ни приговорили заключенных, мы будем готовы на все, чтобы не дать совершиться несправедливости...

* Природа сильнее всего

** Раны совести не заживают...

* * *

кто платит слишком поздно, всегда недоплачивает

— И вы спасли их, доктор Порциус? — широко раскрыв глаза, спросила Мартина.

— Тех, кто не признали себя виновными в ереси, суд приговорил к костру, — с тяжелым вздохом ответил тот. — Оговорившие под пытками себя и других были публично выпороты, ослеплены и сосланы в дальние монастыри на вечное заточение.

Мартина передернула плечами.

— Но они не были еретиками, не правда ли? — робко произнесла она.

— Нет, они называли себя хронитами, слугами времени. Их вело древнее знание, но все были истинными христианами, верными сынами церкви. Отца и дядю пытки не сломили... Мы узнали, что приговор будет исполнен скрытно — рано утром в тюремном дворе. По Городу опять шли тревожные слухи о наступлении болгар на севере, а богатые горожане выступали против насаждения франкских обычаев. Публичная казнь знатных греков могла стать поводом к новому недовольству.

Нам не удалось проникнуть внутрь, и мы смешались с толпой черни, собравшейся у тюремных ворот поглазеть, как будут жечь еретиков. Во дворе стояли три столба, обложенные сухими ветками. На восходе вывели осужденных. На них не было ничего, кроме длинных рубах. Дядя Евсевий еле передвигал ноги, и отец подставил ему плечо. Стражники толкали их копьями. Всего во дворе собрались не более пятнадцати человек: семеро осужденных, палач с помощниками, профос, стража и православный священник. Потом несколько всадников подъехало к воротам и изъявило желание попасть внутрь. Среди них был франк, ворвавшийся в нашу церковь. Его герб, волчья голова на красном поле, ненавистная метка преступления и позора... но не о том речь.

Франк прибыл, чтобы увидеть "как станут корчиться мерзкие чернокнижники, когда дьявол вгрызется им в брюхо" — это были его слова. Громко смеясь, он подзуживал стражников намять осужденным бока и обещал за это пригоршню серебра. Его люди замешкались, отгоняя чернь с дороги, в суматохе я и Феофано сумели проскользнуть во двор.

Наставница прятала под покрывалом сверток, похожий на спеленатого младенца. Теперь она стала понемногу его разворачивать. Стражники хотели вытолкать нас за ворота; отбиваясь, я вдруг увидел, как помощник палача схватил моего отца и стал привязывать к столбу. У того, видимо, была перебита рука — от боли отец закричал, и его крик резанул меня по сердцу, будто ножом. Оттолкнув стражника, я бросился к костру. Всадник преградил мне путь — в ярости я схватил его за пояс и стащил на землю. Меня окружили. Вырвав у поверженного кинжал, я ранил одного или двоих. Потом... потом... я плохо помню... кто-то ударил меня...

Кажется, Феофано пыталась мне помочь, и ее схватили. Она вырвалась, оставив стражнику покрывало. В ее руках был камень, горевший ярко-желтым огнем... Потом ее сбили с ног. Я увидел хрустальную вспышку, и звуки стихли, а люди вокруг превратились в тени. Их затягивало серебряной паутиной, от которой веяло нестерпимым холодом. Сам я едва мог пошевелиться. Кто-то взял меня за руку и повел за собой. Я сделал шаг, другой и, задыхаясь, упал на землю...

Доктор замолчал, опершись лбом о переплетенные пальцы.

Мартина поглядела на него со страхом и состраданием, потом отвела взгляд и тяжело вздохнула.

В "библиотеке" наступила тишина, прерываемая лишь шумом дождя за окном и треском догорающих свеч. Прикрыв лицо шалью, Мартина неслышно глотала слезы. Ей было от всей души жаль доктора, но еще больше — себя, сестру, умершего отца и даже нелюбимого зятя...