А потом и вовсе начались сущие чудеса. Группу отозвали в Москву. Часть — бросили на другие дела. Дело забрали в какое-то особое производство. Бдительного сотрудника повысили таким образом, что он выехал совсем-совсем в другой район края а там — спился, потому что других вариантов новая должность не предусматривала. Шар, понятно, под суд угодил. И тут произошло то, о чем долго-долго ходили предания по зонам и пересылкам. Николай Кондратьевич Шагадамов вместо последнего слова на суде закатил Речь. Согласно легенде, в двадцатом веке только одна речь могла бы поспорить в известности и последствиям с этой: имеется ввиду небезызвестная речь, произнесенная в городишке Фултоне неким Уинстоном Черчиллем. Еще одна памятная в народе речь, начинавшаяся словами "Братья и сестры..." по мнению очевидцев могла претендовать в лучшем случае только на третье место.
— Граждане судьи! — Начал Шар, и зал потрясенно замер. — Память об этом деле останется надолго, потому что оно было ясно с самого начала, подсудимый — от своих дел не отказывался, не отпирался, не было такого, чтоб подсудимому пришили чужое дело, или бы он сам, своей волей взял на себя чужую вину. И все-таки он, подсудимый, то есть я, — не виновен! Не виновен, потому что делами своими никому не нанес вреда, а принес только пользу всем и очень много пользы!
Так он начал свое Последнее Слово. Он вдохновенно говорил о реках отравы, о ветре, который становится ядовитым, когда дует со стороны старых отвалов. Об целых тучах ядовитого дыма, изрыгаемых трубами. О том, как сердце его прямо-таки кровью обливалось, когда он видел мертвые реки и земли, на которых не растет даже мох. Так в чем же меня можно обвинить, граждане суд? Только в том, что брал себе выгоду, и без того упускаемую государством? Да, но при этом он еще устранил огромный ущерб, который терпело государство до его вмешательства. Тут он, как положено хорошему оратору, сделал эффектную паузу и завершил свое плаванье по волнам риторики блестящей концовкой. Она была выдержана в форме свободного рассуждения, высказанного тоном несколько задумчивым. Но те, — говорил он, кто, руководствуясь буквой законов, написанных давно, в совсем-совсем другое время, все-таки осуждают меня за это, пусть задумаются. Пусть задумаются и хотя бы сами себе ответят на вопрос: а почему никто раньше, до этого вора, не взялся за столь нужное, полезное, очевидное дело? Может быть только потому что даже и во сне не видел возможности получить от дела, полезного всем, еще и свою маленькую выгоду?
Кощунство — передавать эту речь в вольном пересказе: изобиловавшая, — не слишком, но все-таки, — специфическими словами, принятыми в соответствующей среде, и яркими, смелыми сравнениями, она дышала суровым, грозным величием. Согласно изустному преданию, прокурор не мог удержать слез, а конвойные — так просто рыдали, как дети, когда выводили героя нового времени из зала суда, дабы препроводить его в зону строгого режима для отбытия очередного срока за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Не знаем. Пусть подробности эти останутся на совести рассказчиков. В конце концов — каждой людской общности необходимы свои легенды.
Когда бабушкин внук Митя решил было навестить бабушку во время долгого, сложного и откровенно тяжелого процесса лечения, его завернули назад, мотивировав отказ тем, что дуракам-де половину работы не показывают. Обсудив предстоящее в семейном кругу, чета лекарей решила все-таки взять отпуска без содержания. Благо, что дело того стоило. Когда, наконец, первая в своем роде операция, проведенная посредством аж сорока трех "спецур" в составе почти двух сотен композиций была закончена, его официально пригласили ознакомиться уже со всей работой полностью. Неизвестно, чего он на самом деле ожидал, но увидав бабу-Веру в натуре, он испытал потрясение, граничащее с шоком. Навстречу ему, ослепительно улыбаясь снежно-белыми, как с дореволюционной рекламы зубного порошка, зубами, вышла высокая, худощавая женщина. Возраст ее затруднился бы назвать даже специалист, но уж старой-то она не была ни в коем случае! Этого про нее не сказал бы не только специалист, но даже и злейший враг! В крайнем случае — сколько-то лет от тридцати до сорока — сорока пяти. Двигалась, пожалуй, несколько неуверенно, как будто еще не привыкла к новым статям, но это только если присматриваться. Миловидное, гладкое лицо буквально лучилось удовольствием. Молодое, а впрочем — тоже никакого возраста. В голове его мелькнула нелепая мысль, что такие вот лица были, наверное, у греческих богов, потому что невозможно иметь лицо восемнадцатилетнего, прожив долгие тысячелетия. В самом деле, — на каком возрасте остановится такое лицо? Ответ один, — на таком, которого не бывает.
— Ну как? — Спросила, явно гордясь достигнутым, Люся, дочка того самого Константина, сына кума-Ивана, заведующая Второй Патологии в роддоме. — Каково вышло, а? Отойдем-ка, мне надо кое-что сказать тебе...
— Слушай, по зрелом рассуждении, мы решили не ограничиваться тем, что запланировали с самого начала. Мы тут, прежде чем начать, — она закурила "Бородино", — поговорили с Верой Михайловной. По-женски, понимаешь? Так она изъявила желание, чтобы ей регенерировали не только суставы с сосудами. Так что на повестку дня само собой стал естественно стал следующий вопрос, — а можно ли спротезировать еще и кое-какие функции... Мы сделали несколько композиций вроде тех, которые используют при синтезе стероидов, придали им органотропность и способность реагировать на... В общем — придали им регулируемость и основные обратные связи биохимического типа. Это — оказалось гораздо проще, чем многое другое. Да сам можешь поглядеть, если захочешь...
Если он чего и хотел, так это заорать. Благая, в общем-то, здравая, обыкновенная затея, будучи доведена до логического конца, обернулась какой-то жутью. Чем-то, очень сильно напоминающим сон, но и при этом — это был не его сон. Потому что видеть себя зрячими наиболее свойственно в общем-то самим ослепшим. Покрываясь мурашками размером не менее таракана, не имея ничего такого, что было бы по-настоящему уместно сказать, Бабушкин Внучек просто-напросто был вынужден пошутить:
— Так что ж теперь? Я могу ожидать рождения дяди, который был бы на двадцать лет моложе меня самого?
— Ну... Что этого не будет, я, пожалуй, гарантировать могу. Но... Я не слишком-то удивлюсь, если у нее восстановятся... В общем — если восстановится цикл.
— Слушай, — ты хоть понимаешь, что говоришь-то вообще?
— Да кому же, — ухмыльнулась она своей мимолетной, циничной, знающей, даже мужской какой-то улыбкой, — знать-то, как не нам. Сколько работы! Какой адский труд! Знать бы, что это такое, — ни за что не взялись бы на таких условиях... Но, договор, как говорится... Не бросать же, да и увлеклись как-то.
— Если народная пословица о деревьях и лесе и относится к кому-то в полной мере, — мерным, отчетливым тоном начал заказчик, и вдруг рявкнул, заставив ее вздрогнуть, — так это к вашей семейке!!! Вы сделали то, чего даже в сказках не делали колдуны! Только черт, этот, как его? В Фаусте.
— Да, вообще-то... Да-а-а...
— Дошло, да? Судя по виду нашего Политбюро, в СССР никто ничего даже близко похожего не делал. И тем более — во всем остальном мире. Никто, кроме вас, не умеет творить ничего подобного с живой материей...
— М-м-м, — перебил его потихоньку подошедший Люсин муж-ортопед, — видишь ли... Как раз того, что принято называть "живой материей", мы и не касались. Ни коллагеновые волокна, из которых в прежние времена делали о-отличнейшие тетивы для луков, ни, тем более, кристаллы фосфата кальция живыми, строго говоря не являются. Как не являются живыми, к примеру, нейлон и известка. Лишнее — убрали, кое-где — прибавили. Форму и поверхности — делал на твоем "Топазе", — забери, кстати, — племянничек, расставаясь, прямо-таки плакал. Гиалиновые хрящи — под ноль, в воду, заменили композитом на основе того же коллагена и полимера "суперслик", из которого проклятые буржуи собирались делать летние катки. Поверхность — упрочнена сеткой из этой твоей "желобоватой" модификации тубоуглерода, стереосвязанного с углеродом глобулярным. Система — сотни на три лет, без шуток, с гарантией... Да! Это все так. Но вот живых клеток — мы не трогали ни единой. Мы не можем вот так взять — и отремонтировать нервные клетки, которые, как известно, не восстанавливаются... Зато можем поставить нейробласты человеческих эмбрионов, стабилизированные по особой стандартной методике, — на место отмерших. Что и сделали. Пока совсем никак не можем добавить мышечной массы. Миокарду — условия создали комфортные, тепличные, тут и спору нет, но вот восстановить его там, где, к сожалению, уже нет — бог его знает. Попробовали пока что те же стволовые клетки, только под другую матрицу, — а вот посерьезнее ничего не можем...
— Не можете, или не делали?
— Не! Тут работа, чтоб тебе было понятно, чисто инженерная, а про "ВирВекторы" — мы только слышали, да и нет там пока что ничего... так что — слуги покорные. А вот кости-хребты-суставы-связки-объемы-поверхности... — а, еще — протезы! — хоть и молекулярные, — это по нам...
— Ну! И откуда ж бы это, к примеру, такое пространственное мышление, — сварливо спросил Митя, — у медика-то?
Супруги — переглянулись, и дружно заржали:
— Батенька мой! Да поразбирался б ты годиков десять-двенадцать в пленках, который на нашем рентгене делают, понакладывал бы аппараты Илизарова, поделал бы пластики суставов, — тогда б понял, у кого по-настоящему пространственное воображение-то бывает! Да я, если хочешь знать, — поверхности сам выводил, сразу же, племянник только проверял, так почти што никаких поправок-то и не было... Так, — отдельные уточнения.
— Так. А теперь — серьезно. Поменьше чудес. Лучше бы — вообще никаких чудес. Вообще никаких чудес ответственным работникам, особенно ментам и кагэбэшникам. Сумеешь засрать мозги, что, мол, тут ты, к сожалению, бессилен, а тот случай, про который вы говорите, — так это совсем другое дело, потому что... а? И никаких чудес незамаскированных.
— А ты поучи, поучи папаню детей делать!
— Это все понятно. Жаль только, — закуривая новую сигарету, и снова мимолетно улыбнувшись все той же улыбкой, — никого из нас никак нельзя в евреи поверстать. Выезжаешь, к примеру, в Израиль, сам едешь в Штаты. И через годик-другой — миллионер.
— Во-первых — не все так просто. Во-вторых — не миллионер, а мультимиллионер, а уж если продать лицензию... Только ни хрена не выйдет. "Спецур" новых вам там никто не продаст. Погодите. Работайте пока с теми, кого я буду давать, и вам вообще никакие деньги не понадобятся. Всю зарплату, как есть, будете откладывать. Это — в ближайшее время. А там — посмотрим.
XVII
— А интересное получается кино, — один гражданин заказал посевной материал класса "суперэлита", в количестве тонны, платит наличными, другой... Чин по чину, прошлой весной, так что без дураков. Пятый-десятый-двадцатый. И все по тонне посевного картофеля, как минимум. Какие интересные граждане появились! Ой, какие интересные-та! И как много!
— Из одного места или из разных?
— Сейчас посмотрю, — говоривший, надев очки, принялся перебирать надорванные конверты, — та-ак... В общем — места разные, но все — южный Урал и Зауралье. Кажется, — по большей части вдоль Транссиба. Говорю же — интересное кино выходит...
— Берешь солому... так. Опускаешь в измельчитель... так. Запускаешь. Заливаешь водой, — и в расщепитель. Сначала — кнопка "Активация", пятнадцать минут ждешь, потом — кнопка "Фиксация". Как отщелкнется, так и готово. Выва-аливаешь все из бункера, — и можно по новой... Понял? Будешь все по уму делать, так все у тебя со скотом будет в полном порядке. Начнешь халтурить — не обессудь...
Говорят, если в самом начале какого угодно дела, при закладке дома или крепости идет дождик, — то это к удаче. Вроде бы как бог благословляет начинание, поливая его из небесной леечки, чтоб лучше росло. Если так, — думал Юрий Фомич, ютясь на лежанке таким образом, чтобы ручьи, льющие с совершенно дырявой крыши, не попадали хотя бы на голову, — то его безнадежное мероприятие с самого начала обречено на прямо-таки гигантский успех. Когда друг Гена вез его сюда на грузовике, в небе начали собираться тучи. Когда они сгрузили десяток ящиков и тюков, тучи собрались над головой неподъемно-тяжелым, непроницаемым темно-серым пологом. Ясное майское утро превратилось чуть ли ни в поздний, ненастный вечер. Генка, с опаской глядя в небо, явно заспешил, хотя и старался не показывать виду. Сюда-то они ехали, как в сказке, по бархату, так, что самосвал только кое-когда подпрыгивал на окаменевших ухабах. Сухая удалась весна, редко так бывает, чтоб сразу после майских праздников не было непролазной грязи. Впрочем, — Юра знал это, а Генка — так подтвердил, что эти места вымерли, опустели с такой страшной силой, что даже дороги оставались не разбитыми. Не было чудовищных борозд, налитых вешними водами, смоляных, даже на вид невылазно-вязких, клейких рытвин, ведущих в обход самым страшным колеям, а потом — в обход обхода, так, что в конце концов образовывалась страшная, злобная пародия на транспортную развязку где-нибудь в Европе, — и занимала при этом не намного меньше места. Здесь этого не было. Старые большаки подернулись ползучими, жилистыми плетями неистребимого птичьего горца, и было это, понятно, удобно, — но все-таки страшно. Как будто прошел мор, как будто война, непосредственной близостью которой так долго стращали нас партия и правительство, уже отыграла лет тридцать-сорок тому назад, и Вероятный Противник — в необыкновенных масштабах применил пресловутую нейтронную бомбу, либо же пустил в ход какую-нибудь еще более крутую новинку в том же роде. Так, что люди и скот — вымерли, а земля осталась пуста-пустынна, хоть и зелена по-прежнему, и стало так, что не было уже даже и пустых домов, заколоченных, либо же мрачно глядящих на безлюдный пейзаж черными проемами навеки опустевших окон, а стали — одни только кучи строительного мусора, шиферно-серые срубы, покосившиеся настолько, что опрокинулись, рассыпавшись неряшливыми грудами толстых бревен, буйные заросли, совершенно скрывшие то, что осталось от некогда живых подворий. Так, что его полуразвалившаяся халупа на их фоне могла считаться почти что целой. Геха, нырнув куда-то в недра машины, достал оттуда поллитровку:
— Может, — возьмешь все-таки?
— Не, — помотал головой Юрий Фомич, — спасибо. Зарок дал. По крайней мере — пока не стану на ноги. Если начну, так уж не остановлюсь, это точно. Опасная это штука — водочка, когда остаешься один.
— Ну, — с сомнением протянул друг, — как знаешь...
И, — продолжая с опаской посматривать на небо, где облака — остановились, очевидно, добравшись до места, и теперь только клубились лениво и медленно, как сытый палач в маске, — медленно поигрывает витой плетью, — уехал. И минут через пятнадцать начался дождичек, — весенний, щедрый, теплый, только очень уж сильный. "Жилье" его — располагалось на невысоком холмике, а в борозде под холмом — виднелись остатки провалившегося внутрь колодезного сруба. Впрочем — сруб это что-то, что рубят, а здесь кольцо было некогда сложено из кирпичей. А начало мая — это все-таки не июль и даже не июнь, поэтому он под своим тряпьем на холодной лежанке жутко озяб. Хотя бы потому что вымок под дождиком, который так и не удосужился перестать и лил весь день напролет. В два часа ночи, или чуть позже того, в пресловутую сучью вахту, он не спал, прислушиваясь к неумолчному шуму дождя за ветхими стенами, ворочался, и крепко подозревал, что свалял колоссального дурака. Прямо-таки кретина свалял. Не менее, чем двухметрового роста. Весь безнадежный ужас его будущего, которое неизбежно ждало его теперь, после его необратимого поступка, когда он продал все, что мог, занял массу денег и — уволился с "Селены". При этом вдребезги переругавшись со всеми, с кем только мог. Только потому что люди, которым он доверял всецело, под страшным, заклятым секретом рассказали ему, какого рода покупки, оказывается, можно сделать в наше время. Не счел за труд, проверил, — все оказалось, как говорили...
