Миреле устраивал из своих представлений дикую, гремучую смесь — он исполнял один все роли, частично отдавая их марионеткам, а частично играя сам. Он танцевал и заставлял танцевать своих кукол, пел и декламировал, и это было не похоже ни на что, исполнявшееся в квартале прежде. Прочие актёры искоса поглядывали на это странное представление, но совершенно не понимали, как к нему относиться — то, что они испытывали, было, скорее, похоже на недоумение. О зрителях же и говорить было нечего; если печальный танец с куклой, который Миреле исполнил на празднике у Кайто, вызвал негодование, но хотя бы был понятен, то теперь редкие дамы, изредка заглядывавшие в квартал и имевшие возможность наблюдать спектакль, выходили с совершенно озадаченными лицами, не испытывая никаких чувств, как невозможно испытывать чувства к тому, чего не понимаешь.
Миреле в моменты игры становилось всё равно.
Во время своей первой репетиции он ощущал себя так, словно воспаряет в небеса, потом, когда его душу переполняла злоба к Ихиссе, он как будто камнем падал в пропасть, но теперь первое и второе чувства соединились, и он летал по сцене, подхваченный силой, равной которой он не встречал никогда и ни в чём.
Это были и ярость, и огонь, и ликование, и радость от своей свободы, но иногда, когда Миреле мельком бросал взгляд на Кайто, стоявшего в тени деревьев, его сердце вздрагивало от мучительного трепета.
"У меня теперь есть крылья, Кайто, — проносилось в такие моменты в его голове. — Ты не замечаешь их, да и я не могу сказать, будто научился летать очень хорошо, но однажды у меня получится. Я взлечу так высоко, что солнце окажется совсем рядом, пусть даже это будет стоить мне жизни. И ты увидишь это и поймёшь... Но больше всего я хотел бы, чтобы у тебя были такие же крылья. Я хотел бы, чтобы ты испытал однажды то, что испытываю я, и понял, что ни одно мгновение того, что ты называешь жизнью, не стоит того, что называю жизнью я. Нет, не называю: ощущаю всей своей душой, которая трепещет, отзываясь на чей-то далёкий зов. Великая Богиня, как я хочу дать тебе свободу, Кайто... Как я хочу подарить тебе хотя бы миг настоящего счастья".
Чтобы скрыть слёзы, льющиеся из глаз, Миреле громко хохотал, и в эти моменты действительно становился похож на создание из Подземного Мира — необузданное, дикое, источающее демонический огонь.
Марионетки танцевали вокруг него, и он с совершенной лёгкостью управлялся с ними всеми — они послушно отзывались на малейшее движение его рук, и со стороны это выглядело как чудо. Но это чудо внушало не восторг, а чувство опасности, как будто было вызвано действием какого-то магического заклятья, древнего, как само мироздание.
Проходило какое-то время, и Миреле охватывала злость — но не то бешенство, которое ему приходилось испытывать прежде, а ярость борьбы, азарт смертельной битвы, желание победить во что бы то ни стало.
Он снова бросал в сторону Кайто взгляды, но на этот раз в его глазах не было слёз, а только гнев.
"Сколько можно цепляться за свои привычные представления о мире?!" — негодующе думал он и, мысленно подлетая к Кайто, обрушивал на него всю свою ярость.
Он хлестал его по щекам, избивал его, превращал его лицо в кровавое месиво. Он с лёгкостью подхватывал его и, взмывая вместе с ним вверх, проносил по воздуху и обрушивал прямо в грязь.
— Пока ты не научишься осознавать себя жалким, никогда не поймёшь, что такое настоящее величие! — остервенело кричал он слова, которых никто не мог услышать. Марионетки в эти минуты танцевали особенно неистово. — Пока будешь цепляться за маску знатного господина, благовоспитанного мужчины или кого бы то ни было ещё, никогда не откроешь свой истинный облик!
И Кайто, как будто бы ощущая что-то, отводил взгляд.
— Да, я хочу сделать тебе больно! — нёсся к нему исступлённый немой крик. — Я хочу пробить ту стену, которой ты отгородился от всего, чтобы сидеть в тишине и спокойствии и ничего не чувствовать. И я это сделаю, пусть меня заберёт Хатори-Онто! Я пущу тебе кровь, я переломаю тебе руки и ноги. И, если понадобится, я тебя убью!
Так заканчивалось это представление для единственного зрителя, одиноко наблюдавшего за ним из тени деревьев.
Задыхаясь от пережитого, Миреле дрожащими руками рассаживал своих марионеток по местам и только потом, спустившись со сцены, в изнеможении падал на траву.
Кайто опускался на колени рядом с ним и поддержал его за плечи, помогая сесть. Он наливал из кувшина, стоявшего на столике рядом со сценой, ледяной воды, и протягивал стакан Миреле.
Тот залпом опрокидывал в себя его содержимое. Разумеется, он обливался, и вода текла по его лицу, размывая грим; мокрые пряди распущенных, совершенно перепутавшихся волос липли к взмокшему и причудливо изукрашенному потёками краски лицу.
Дрожа, Миреле прислонялся к Кайто и опускал голову ему на грудь.
— Не знаю, как долго я протяну в таком темпе, — признавался он, тяжело дыша. — Эти выступления совершенно изматывают меня, сжигают изнутри. Я иногда боюсь, что рано или поздно это как-то скажется на моём здоровье... впрочем, надеюсь, что нет. Но в любом случае, я уже не мальчишка, и всё это для меня не так-то просто. Да, Кайто, я не так уж молод... Веришь или нет, но иногда это становится для меня открытием. Я подхожу к зеркалу и не узнаю сам себя. Грим спасает, но ненадолго... Сколько, Великая Богиня, мне исполнится в этом году? Думаю, что мне осталось уже не так много до тридцати.
Фактически, он признавался в том, что не знает, сколько ему лет, но Кайто не замечал странности, заключённой в этих словах.
— Если уж ты не молод, то я-то и подавно, — задумчиво отвечал он и отводил взгляд в сторону. — Поздно уже менять что-то в таком возрасте.
Миреле распахивал глаза.
"Так в этом всё дело?" — мысленно спрашивал он, вцепившись, будто бы от изнеможения, в ворот его одежды.
Вслух он, однако, говорил совсем другое.
— Как, по-твоему, я выступал сегодня? Неплохо? — осведомлялся он притворно небрежным тоном.
Голос Кайто оживлялся.
— О, да. Ты знаешь, они очень интересны, твои герои, особенно тот, чью роль ты исполняешь напополам с марионеткой...
И он начинал рассказывать свои впечатления и размышления о пьесе, но не этих слов ждал Миреле, совсем не этих. Он с удовольствием послушал бы их от кого-нибудь другого, но только не от Кайто.
"Сколько месяцев я играю перед ним на сцене, срывая с себя все маски, открывая ему то, что не открыл бы никому другому, а он всё так же равнодушен. Нет, заинтересован, — с разочарованием думал Миреле и, отвернувшись, смотрел тусклым взглядом на листву деревьев, чуть колышущуюся от слабых порывов ветра. — Великая Богиня, может ли быть, чтобы я ошибался? Может ли быть так, что я попал под действие ужасного заблуждения и только сделаю хуже, и себе, и ему? Но ведь я чувствую. Я чувствую, что поступаю правильно. Или это только боль от оскорблённого самолюбия?"
Он поднимался на ноги, и многочисленные фигурки, привязанные к его вороту и поясу, позвякивали, соприкасаясь друг с другом. Миреле просовывал руку под одежду и сжимал талисман, полученный от Энсаро. Ему хотелось рассказать Кайто и об этом тоже, о вере в другого Бога, который сочувствует и сострадает, но он почему-то тянул и ждал, не желая признаваться в своём новом вероисповедании раньше времени. Дело было не в том, что он боялся, будто Кайто расскажет кому-то об этом, и этим создаст для него опасность. И даже не в том, что верующий Кайто, глубоко уважавший официальную религию, мог бы не понять его чувств и осудить его.
В чём именно — Миреле и сам не до конца понимал.
— Знаешь, я иногда смотрю на тебя, и мне кажется, будто я вижу нечто совсем иное, не то, что видят мои глаза, — сказал однажды Кайто, когда Миреле уже и перестал ждать этих слов. — Что это за демоническая сила, которая льётся через тебя и преображает мир, а, Миреле?
Он говорил как будто бы с лёгким подтруниванием, как это часто случалось между ними, но глаза смотрели печально, и Миреле почему-то особенно ясно видел множество мелких морщинок, разбегающихся от уголков его глаз. Да и в волосах уже проглядывали первые серебристые нити.
"Демоническая сила? — думал Миреле с грустной усмешкой, хотя он и сам довольно часто думал о себе именно так. Почему-то его охватила невероятная тоска, хотя он был рад, безумно рад услышать такие слова. — Кайто, неужто ты не понимаешь? Я люблю тебя уже много лет, может быть, с самой первой нашей встречи. И если бы я однажды не осознал и не принял этот факт, то ничего бы со мной не произошло. И не было бы никаких представлений".
Собравшись с силами, он улыбнулся.
— Как видишь, и мы, актёры, кое на что способны. Даже если многие относятся к нам с презрением.
— А я, между прочим, с самого начала не сомневался в твоих возможностях, — ответил Кайто с какой-то даже гордостью.
И, с одной стороны, Миреле было лестно слышать такие слова, но, с другой, они подрывали его веру в правильность собственных поступков так же, как подрывало очевидное непонимание Кайто его истинных намерений. Был ли Кайто только тем, что следовало из этих его слов — одним из немногочисленных поклонников его актёрской игры? И ничем, кроме этого?
Ситуацию усугубляли — хотя, может быть, и наоборот, облегчали — насмешки господина Маньюсарьи.
Тот, конечно же, знал обо всём, что происходило в квартале и в душах его подопечных.
В каком-то смысле это делало жизнь намного проще.
Иногда — чаще всего, когда Миреле находился в одиночестве в своём павильоне и либо читал книгу, либо собирался прилечь, чтобы поспать и возвратить силы после очередного изматывающего выступления — господин Маньюсарья появлялся на пороге, шелестя своим белоснежным накрахмаленным одеянием. Осенью он покачивал в руке букетом из ярких листьев, зимой отламывал от крыши павильона сосульку и размахивал ею, как клинком, весной прикалывал к поясу несколько ярко-жёлтых лютиков. Теперь, жарким летом, его неизменно сопровождала стая разноцветных бабочек, глядя на которых, Миреле не мог не вспоминать о Кайто.
— Ах, Миреле, Миреле, — снисходительно говорил наставник труппы, потрепав его по волосам. — Ты ведь знаешь, в чём дело, и почему он тебя тогда отверг, не правда ли? Все его жизненные силы уходят на то, чтобы сочинять трактаты о бабочках, и ни на что другое он просто не способен, ах-ха-ха. Поэтому, кстати, у него и нет жены. Так к чему тратить силы и время на бесплодную смоковницу, когда вокруг полно цветущих деревьев?
Миреле делал вид, что просто не слышит этих слов, но иногда всё-таки не выдерживал.
— Даже если так, то я хочу заставить сухое дерево зацвести снова, — отвечал он с остервенением. — Пусть питается жаром моей ярости и влагой моих слёз. И однажды я увижу распустившийся цветок.
— Ты обратишься в прах и землю под его корнями, а дерево даже не заметит. Ему хорошо и так. Зачем портить ему жизнь и навязывать какие-то цветы, которых оно не хочет? — вопрошал господин Маньюсарья философски, вытаскивая букеты из напольных ваз и переставляя цветы в произвольном порядке, который выдавал довольно странный, однако не лишённый оригинальности вкус, так же как и аляповатая одежда главы дворцовой труппы. — Миреле, Миреле. По тебе же просто плачет клумба. Иди, поработай в саду!
Наслушавшись таких советов, которые, хоть он в этом и не признавался, слишком отвечали его собственным сомнениям, Миреле падал на постель и в ярости и отчаянии кусал подушку зубами.
А потом засыпал, и сон не избавлял его от вопросов, на которые не было ответов, однако давал краткую передышку, после которой возвращались силы. И он снова и снова возвращался на сцену, и снова и снова невидимая сила подхватывала его, бросая во все стороны, заставляя летать по сцене, падать и подниматься, кричать и петь, хохотать и плакать. Руки его исполняли какой-то отдельный невиданный танец, мастерски управляя марионетками, и маленькие актёры послушно подчинялись его движениям, выбиваясь из своих игрушечных сил.
Иногда, в те дни, когда Кайто не приходил в квартал, чтобы посмотреть на это представление, Миреле видел позади сцены господина Маньюсарью. И хотя выражение его густо накрашенного лица всегда было совершенно одинаковым, что-то подсказывало, что наставник дворцовой труппы очень удовлетворён.
Впрочем, господин Маньюсарья не стеснялся высказывать это удовлетворение вслух.
— Вот так! Очень хорошо! Просто прекрасно, ах-ха-ха! — кричал он своим визгливым голосом.
Такие дни были ужасны, потому что Миреле отчётливо ощущал, как кто-то — понятно, кто — тянет за невидимые нити, заставляя его самого поднимать руки, поворачиваться, наклонять голову.
И Миреле, стиснув от боли зубы, подчинялся.
* * *
В тот год так называемое учение Милосердного, ставшее известным благодаря Энсаро, которого его последователи почтительно называли Пророком, получило особенно широкое распространение.
Энсаро никогда не говорил в своих проповедях о собственном прошлом, однако не боялся обмолвиться о нём в личных разговорах с приходившими к нему людьми, и вскоре его история стала более-менее известна: он происходил из одного из знатнейших семейств Астаниса, его отцом был Санья с так называемой "божественной" кровью, его брат уже с ранней юности стал влиятельнейшим человеком при дворе, но Энсаро не мог найти счастья среди роскошных покоев своей усадьбы и ушёл из дома, отказавшись от своей фамилии и всего, что ему принадлежало.
Несколько лет он провёл в мучительных поисках чего-то неизвестного, странствуя по стране, пока однажды, в далёкой горной деревушке, затерянной среди снежных вершин, на границе между жизнью и смертью, истощённому болезнью Энсаро не открылось видение, изменившее его жизнь и излечившее его дух и тело.
В этих видениях с ним разговаривало некое существо, которого Энсаро назвал в своих проповедях Милосердным. Впоследствии, выздоровев и оправившись от последствий болезни, он вернулся в столицу, чтобы рассказать о том, что он узнал.
Прежние знакомцы не захотели его даже слушать, однако бедняки из Нижнего Города, которым официальная религия предписывала послушание и почтение к вышестоящим и обещала за это рождение в следующей жизни знатным господином, встрепенулись, услышав о том, что Милосердный не делает различий ни между бедными и богатыми, ни между мужчинами и женщинами.
Каждому он обещал любовь, да не в следующей жизни, а прямо в этой, и Энсаро, по мере своих сил, старался демонстрировать благость подобных даров, оделяя теплотой и участием каждого из тех людей, которые к нему обращались.
Поначалу в его проповедях не было ничего особенно крамольного; Энсаро убеждал окружающих проявлять милосердие и сострадание по отношению к ближним и открыть своё сердце навстречу высшей любви.
Однако, помимо этого, он советовал своим последователям не стремиться к богатству и связывать свою жизнь лишь с одним человеком, которого они полюбят. Вскоре из этих слов был сделан вывод, что богатство и наличие нескольких браков, а то и просто любовных связей — это очевидное зло, а те, кто не желают отказаться от зла — враги Милосердного, которого к тому времени последователи учения провозгласили Богом, да ещё и мужчиной, противопоставленным Великой Богине-женщине.
