Сегодня - позавчера_3

— У тебя корабль. Ты оттуда? — я ткнул в потолок.

Моргнул.

Так, это всё осложняет.

— Я не могу допустить, чтобы немцам достался твой корабль, — размышлял я вслух, — может, удавить тебя? Как говориться: "так не достанься же ты никому".

Торжество в глазах.

— Чё? Проверка была?

Никаких сигналов.

— У тебя есть вариант?

Никаких сигналов. Попробуем иначе.

— Что будет, когда ты приведёшь немцев к своему кораблю?

Сфинкс мне опять показал то же слайд-шоу.

— Ты свалишь? Улетишь?

Моргнул.

— Ты сможешь сделать так, что они тебе не помешают?

Моргнул.

— Ты уверен?

Моргнул.

— А почему не сложилось прошлый раз?

Сфинкс мне показал диафильм, где люди стреляют друг в друга, потом бегут. А тело на носилках лежит. Понятно — исполнители подкачали. Разбежались.

— Всё же — я в сомнении. Категорически недопустимо попадание твоих технологий в руки этих выродков. Ты хоть понимаешь, что такое этот германский нацизм? Давай-ка я тебе чуть-чуть расскажу об этих людоедах.

Так, машина встала. Соберись, боец, час "Ху" настал!

— Вылазьте, не хер! — заревел голос.

Ага, предателей ещё двое. Водила и тот, что был в кабине. Вылезли. Стоим. Апостол меня держит.

— Что у вас? — закричал хивик, подлетев к машине. Этот — настоящий хивик. В форме. Его форма отличается от той, что носят немцы, но сшита по немецким лекалам.

Водила пинал переднее колесо:

— Шину проколол! Менять надо.

Хивик стал материться, водила получил по шее. Когда поток матерных слов иссяк, он осмотрел нас, кучку пленных, наших конвоиров.

— Так! Этих двоих я забираю — его палец указал на двоих пленных, что не были моими "мушкетёрами", — с этими справитесь. Меняйте колесо, догоняйте. Меня за опоздание... А этот что?

Это он про меня.

— Болтал много, — буркнул тот конвоир, что и "приголубил" меня.

— Так пристрелите его — и вся недолга! Что с ним нянчится!

Я оттолкнулся от Апостола. Сам стоял. Шатался, но стоял.

— Контуженый я. Очухаюсь.

— Ладно, сами решайте. Если что — валите их, нах! И время, время! Шнелер! Всё понятно?

Последний вопрос был тому, что сидел дорогой в кабине, а сейчас стоял рядом с хивиком.

Хорошо играют. Натурально. Значит, меня — пристрелить, а лежащего в кузове — не заметили. Ню-ню!

Хивик ушёл.

— Что стоим? — рявкнул "старший", — я, что ли, колесо менять буду? Быстро, свиньи! Да, ты-то куда, контуженный? Стой, не хер! Толку от тебя. Мешаться под ногами.

Он плюнул в мою сторону. Мушкетёры занялись шиномонтажом, конвоиры стоят, их контролят.

Меня никто не пасёт. Сейчас? Вот и Апостол смотрит на меня выжидающе. Я покачал головой, сел на траву. Нет. Их — четверо. Нас — четверо. Все настороже. Да, меня никто не пасёт, я смогу одного завалить гвоздём. Может быть. Если не промажу — "прицел"-то сбит. А дальше? соотношение 50/50 меня не устраивает. Нам ещё Пяткина нести.

Колесо сменено. Взгляд Апостола — презрительный. Рассаживаемся в прежнем порядке. Опять напротив меня — рыжий дурачёк в моих сапогах. Да-да. Я уже их застолбил. Рядом — тот, что меня бил.

Когда машина тронулась, я завалился на Апостола и шепнул ему:

— Мой — рыжий.

Апостол оттолкнул меня брезгливо, только потом до него дошёл смысл моего шёпота, глаза его увеличились от удивления. Он кивнул.

Кивок этот не остался незамеченным.

— Что? — строго спросил бивший меня.

— Курнуть бы, — прохрипел я.

Апостол опять кивнул.

Рыжий дурачёк заржал:

— А бабу тебе не подогнать, краснозадый?

Едва сдержался, чтобы не ответить желаемое. Ещё раз локтем в голову может совсем поставить крест на побеге.

Сижу, болею, шатаюсь. Дорога неровная, всех шатает из стороны в сторону, а меня — вообще штормит. Гвоздь уже извлечён из гипса, зажат в кулаке. На цель даже не смотрю. Только на его ноги. И на приклады их винтовок, что упёрты в пол меж коленей.

На очередной яме-кочке меня кинуло на Апостола, я сгруппировался, шепнул:

— Поехали!

И с силой качнулся обратно на того конвоира, что мне бил локтём в лицо. Плечом толкая его на выход. Тут же прыгаю на рыжего, выкидывая вперёд руку с зажатым в кулаке гвоздём. По моим ногам пробежал Апостол, схватился с конвоиром.

Рыжий визжал, закрыв лицо руками. Кровь бежала меж пальцев из выбитого глаза. Апостол боролся с другим конвоиром за винтовку, по нему полз Авторадио, вцепился в горло предателя. Краем глаза отметил местоположение Крыса, что в ужасе забился в угол. Не мешает — и то хлеб.

Нанёс быстро ещё два удара в шею рыжему. Первый — крик захлебнулся, от второго меня обдало тугой струёй горячей крови. Попал в артерию! Про этого можно забыть.

Повернулся к свалке. Конвоир выпучил глаза, тянул винтовку, Апостол и Авторадио со звериными глазами давили его. У них прям пат. Воткнул гвоздь в глаз конвоиру. Это сразу изменило расклад. И вот уже предатель дёргается в агонии.

По ощущениям, прошло минут пять, но я уже тёртый калач — уложились в несколько секунд. Грузовик только начал скрипеть тормозами.

— Петя! — хриплю я, толкая Апостола и указывая на кабину.

Винтовка конвоира меняет руки хозяина, выстрел.

— Ещё! — кричу я.

Машина резко встаёт, мы кучей падаем на Пяткина. Мат — перемат. Хлопают двери кабины. Две двери! Оба живы!

— Живо! Живо! — ору.

Апостол и Авторадио выкатываются из машины. Крики, хрипы, сдвоенный выстрел.

— Стреляй! Уйдёт! — полный боли голос Апостола.

Выстрел. Ещё.

Я, наконец, выбираюсь из кузова. И то, с помощью Крыса.

Картина маслом — Апостол зажимает пятно крови посреди груди, Авторадио с колена выцеливает деревья. Один конвоир лежит, сучит ногами — агония.

— Догнать! — кричу.

Авторадио оборачивается, кивает, начинает бег с низкого старта. Я наклоняюсь к Петру.

— Что ж ты так, Петя?

Он грустно и беспомощно улыбается:

— Командир! — горлом у него идёт кровь, — я тебя не выдал, командир! Медведь. Я тебя узнал, как только увидел. Не выдал. Под Воронежем летом ты нас на мосту строил, в окопы рассадил, позор искупить заставлял. А я всё одно сдался. Теперь — искупил. Спасибо, командир!

— Тебе спасибо Петя.

Глаза его потухали, он забился в агонии. Я прижал его голову к себе, крепко, насколько смог. Держал, пока не перестало тело биться. Положил голову на землю, закрыл глаза. Ему. Потом свои глаза закрыл окровавленной рукой.

Когда открыл глаза передо мной стояли Громозека, Авторадио и Крыс.

— Догнал?

Он кивнул, тяжело дыша.

— Добил?

Опять кивнул.

— Слушай мою команду: всех убитых раздеть, собрать все оружие, боезапас, съестное, амуницию. Исполнять!

Подчинились.

— А с этим что делать? — спросил Авторадио из кузова, — добить?

— Я тебя сам щас добью, сука! Он — тут главный! Беречь, как зеницу ока! Я понятно объясняю?

— Хорошо играют, — сказал Громозека, присаживаясь на корточки перед предателем и заглядывая мертвому в глаза.

— Считаешь? — мысленно спросил я его.

— Считаю.

— Кто?

— Думаю — все. Прошлый раз разбежались, хорошо груз не добили. Должны были сделать выводы.

— Логично.

Громозека хмыкнул, провёл рукой по лицу предателя, закрывая глаза убитому. Глаза закрылись! Какой же ты тогда глюк! Глюки так не умеют!

— А кто? — спросил Громозека, переходя к следующему предателю, вынутому Авторадио из кузова машины.

— Разберёмся, — вслух сказал я.

— Что? — обернулся Крыс.

— Сапоги этого рыжего — мои.

Крыс пожал плечами, стянул сапоги, поставил передо мной. Я сел, разулся, стал одной рукой заматывать портянку. Крыс метнулся ко мне, чтобы подшестерить, но я пнул его:

— Делом займись. Времени у нас мало.

— На машине поехали? — спросил летун.

— Петя-Апостол двигло прострелил. Из трёх пуль только одна попала в конвоира, а две — в двигатель. Как специально. Как можно из кузова радиатор и топливную систему пробить и разбить трамблёр?

— Трамблёр?

— Наверное. Я не сильно разбираюсь в движках. Я — пехота. Одним словом — машина была негодной. Из ремней соорудили перевязи, чтоб тащить носилки с товарищем не на руках, а на перевязях через плечи. И пошли.

— Какое направление выбрали?

— На восток. Шли до темна.

— А надо было куда?

— На юго-запад.

— Откуда знаешь?

— Товарищ Пяткин подсказал.

— Он научился говорить?

— Нет. Одна рука у него работала, а пальцем ткнуть в нужную сторону ему было не трудно.

— Тогда почему восток?

— Простые и прямые дороги приводят только в задницу. Не упрощать же жизнь нашим кураторам?

— Ты уверен, что они были?

— Думаете — параноя? И я так думал. А теперь точно знаю, что был прав.

— Они вас преследовали?

— Ну что вы? Нет, конечно. Так, пасли издали.

— Почему?

— А зачем им светиться? Оба моих спутника регулярно "следили". Оставляли метки.

— Ты это видел и ничего не сделал, не пресёк?

— А потом тащить Пяткина одному? Одной левой?

— Так ты и привёл их туда, куда им было нужно?

— Пяткин просил побыстрее. Он меня заверил, что на месте разберёмся с любыми преследователями.

— И ты ему поверил?

— А что мне оставалось? Или поверить ему, или прибить на месте. Иначе вместо меня его доведёт другой. А надо было решить вопрос окончательно.

— И как решить это "окончательно"?

— Ну, слушайте.

Сфинкс уверенно показывал мне на запад. Идём мы, идём! Успокойся, афрокотёнок.

— Куда идём мы с Пятачком? Большой, большой секрет, — бубнил я, перебирая ногами почти на автопилоте.

— Жрать охота, — вздохнул Авторадио. Категорически не умеет молчать человек.

— Не ной, — ответил я ему.

Зря я пришельца Пяткиным окрестил. Надо было Пятачком. Большой плюшевый, деревянный на всю голову, Медведь есть, должен быть Пятачёк.

— Командир, может я сбегаю, поищу чего пожрать?

А вот и Кролик. А вот топает ослик Иа, только он уже имеет статус Крыса.

— И засветишь нас всех?

— Засвечу?

— Выдашь наше местоположение.

— Не, не выдам. Смотри, командир, коровья лепёшка. Хоть и старая, но всё же. Значит где-то тут жильё, люди.

— И нелюди. Полицаи, изменники, немцы.

— Так, я одним глазком.

— Как с тем водилой?

Там получилось вот что — не добил Авторадио шофера. Хорошо, что я повёл отряд именно в ту сторону, куда бежал водила-предатель. Собственно, потому и пошли в ту сторону, хотя сфинкс показывал в противоположную.

— И где тело?

— Тут был.

— Раздолбай! Найти, добить! Нет, сюда тащи. Никакого к тебе доверия, дерьмо собаки!

А в разведку надо бы кого заслать. Мне самому? Я и так еле-еле. На силе воле пру. Авторадио — раздолбай. Крыс — ссыкло. Может, Пяткина-Пятачка? Смешно.

Громозека! Ну-ка, иди сюда! Чё ты ломаешься, как лярва после операции по восстановлению плервы? Бегом! Или как там у вас, призраков, называется повышенная передача?

— Привал, гля, — застонал я, сползая по дереву на стылый ковёр палых листьев.

Посидел с закрытыми глазами, потом ухмыльнулся:

— Авторадио, так ты говоришь из казаков?

— Ага.

— За веру, царя и Отечество?

Авторадио засопел, чуя подколку.

— Что ж ты Отечество не пошёл защищать?

— Отечество? — удивился он, — Красных?

— А красное — не Отечество?

Авторадио опять засопел. Потом пробурчал:

— Они казаков репрессировали.

— Ох, какие мы слова запомнили! И кто тебе это слово подсказал? Репрессировали. Только казаков? А ты мне не подскажешь, Будённый, Чапаев — не из казаков? Нет? А-а, они из других казаков, понял. У нас же их несколько видов. Красные, черные — да? Опора престола, гля!

— Так нет же престола!

— Это куда это он делся?

Авторадио даже растерялся.

— Если царя нет, это вовсе не значит, что Родину теперь можно предать, с врагом якшаться, — усмехнулся я, — А как ты думаешь, после того, как станет известно, что немцы сформировали из казаков целые конные корпуса, что будут пацанята-казачата писать в графе "национальность"? Казак? Нет. Им западло будет. Русскими станут. Не красные провели расказачивание, а сами казаки, когда затеяли мародёрство, под шумок свержения царя, на своей же родине.

— Не было такого!

— Ах, да! Совсем забыл! Русского мужика казаки давно перестали считать своими. Зазнались. И в гражданскую вели себя в России так же, как на вражеской земле. Так кто ж виноват, что мужик перестал видеть в казаке опору Отечества, а увидел лишь разбойника? Татя. А с ними разговор у мужика — только один. На языке дубины и топора. А теперь, когда казаки одели мышиную форму фашистов, под знаменем со свастикой своих стали убивать — вообще звездец! Последний гвоздь в гроб казачества, как явления, загнали. А жаль. Но, вполне справедливо. Часть организма, что перестаёт функционировать штатно — отмирает и должна быть удалена из организма. То же самое произошло и с аристократией. Ни царя, ни князей, ни дворян. Они не захотели выполнять свою работу, единственной их функцией стало — паразитирование. Теперь их работу выполняют другие. Вы их красными наркомами называете. Как зазвездятся, станут паразитами — их тоже скинут. Народ у нас терпимый, но и на расправу ярый.

— Чудно вы говорите, товарищ командир, — вдруг подал голос Крыс.

— Уж как есть.

— Вроде и не агитируете, а всё одно — агитируете.

А ты не так прост, крыса.

— А ведь теперь и вы — враг народа. И вам тоже нет возврата. Под трибунал потащат.

— Бывает, — согласился я, — потащат. Так ведь и сам виноват.

— Это в чём же? — вскочил Авторадио, — ты — сдался?

— Нет. Хотя... Я дал себя застать врасплох, дал себя ранить, дал себя пленить.

Оба моих собеседника пристально смотрели на меня. Не понимают? Или, как обычно, ненормальным посчитали? Охеревшим типом с завышенными требованиями к самому себе?

А что, не так разве? Только требования эти не завышены. Виноват. Позволил случиться тому, что случилось. И что, что Волкодав энкеведешный выше званием? Пох на его геометрию! Не должен был самоустраняться, не должен был пускать всё на самотёк. Звание — ничто. Там — я был командир! Я был старшим, по-факту. И вся полнота ответственности — на мне. За плен, за обезглавливание подразделения в ответственный момент, за неизвестный мне исход прорыва. За жизни моих бойцов. За смерти, которых можно было избежать.

В том числе за жизнь этого призрака, что топает сквозь всё ещё зелёные кусты. Ветки с уже редкими листьями исчезают в нём, как в голограмме. Дико видеть было происходящее. Сознание противиться неестественности процесса — ветки должны изгибаться, отталкиваемые телом идущего, а не растворяться в нём.

Я так явно смотрел на Громозеку, что двое моих спутников тоже посмотрели в ту же сторону, ничего не увидели, этого павшего, но восставшего, бойца видел только я. Ничего не увидели, переглянулись. Пох на них! Пусть думают что хотят!

— Статус?

— Населенный пункт. Пять подворий, пристройки, сараи. Населения нет. Тел тоже. Живности — никакой.