Женская верность

Вся эта рыжая неунывающая братия представляла семейство Ёскиных. Шестеро младших, мал мала меньше и самая старшая, девчонка лет одиннадцати или двенадцати — Вера. Была Вера своим братьям и сёстрам за отца и за мать. Поскольку мать сбивалась с ног, не успевая мыть, варить и стирать. А вечно пьяный отец пропил последние портки и, оставшись в чёрных сатиновых трусах до колен и синей майке, редко выходил на улицу.

Не успел Володька глаз открыть, как соблазнительный кусок из его рук был выхвачен и покусан одним из младших представителей семейства Ёскиных.

Последовавшая драка сопровождалась сопением обидчика и обиженного, а также дружными криками наблюдателей. На крики выбежала Вера и баба Лина. Дерущихся развели в стороны. Промер глубин в луже временно приостановили. И обе стороны уже бы и рады помириться, да были разведены по своим баракам для помывки и кормления.

А сибирское лето махнуло зелёными ветками тополей, мелькнуло яркими солнечными денёчками и потянуло на небо тучки с дождичком. Пришла пора копать картошку. Посаженная на Лысой горе напротив кладбища, уродилась она на славу. Копали, ссыпали в кули, ставили один к одному, потом ждали возницу, чтоб поочерёдно на подводе перевезти урожай домой. И только Родкины никого не ждали. Иван грузил кули на коляску мотоцикла и Илья увозил их домой.

Этой осенью Наташка собиралась в первый класс. Вот и новенький портфель уже купили. Коричневое шерстяное платье и два фартука. Белый и чёрный. Белый с крылышками и тонкой кружевной каймой по краям. Два огромных белых банта дожидались своей очереди, прикреплённые к углам зеркала. А ещё Наташка ждала братика или сестрёнку. А поскольку ждать оставалось совсем немного, она ночевала у бабы Устиньи.

Как-то утром Илья забежал взволнованный: "Мам, отправил Тамару в роддом. Как думаешь, счас бежать или к обеду?"

-Думаю, иди на работу, а я в роддом. Прогуливать не след. Семья-то подрастает.

-Оно конечно. Только что-то у меня душа не на месте. Будто кто часы внутри завёл.

-Теперь ты не помощник. Всё в руках Божьих.

В тот же день Тамара родила мальчика. С этой вестью, украдкой вытирая непрошеные слёзы, Илья пришёл к матери.

-Сын мой, говорят, помереть может. Только свет белый увидел, а уже сердце больное. Может, врачи ошибаются?

Умер Илюшкин сын на третий день. Роды у Тамары были тяжёлыми, и её ещё не выписали из больницы. И Илья один пришёл утром к матери со свёртком на руках. Ребёнок был запеленат так, будто был жив. Аккуратно и бережно нёс Илья своего сына. Похоронили мальчика возле Елениного сына, двух Надеждиных сыновей и Устиньиной дочери, рядом с бабушкой Прасковьей.

Смотря по тому, хорошо нам или плохо, время бежит или тянется. Но, так или иначе, день меняет ночь, на смену осени приходит зима, потом весна, лето, и вот ещё один год позади. Наташка окончила первый класс. И уже сама пыталась учить писать буквы Устинью. И даже немножко научила. Теперь Устинья вместо крестика, когда надо было где-нибудь расписаться, старательно выводила: Родкина. Но начались летние каникулы и обучение Устиньи закончилось. Однако она очень гордилась, что теперь умеет выводить свою фамилию собственноручно.

Прошло ещё полтора года, и Тамара родила Илье ещё одну дочь. Назвали девочку Еленой. Подрастая, она превращалась в настоящую красавицу, какие бывают, наверное, только в сказках. Большие зелёно-синие глаза, голубые белки, длинные чёрные ресницы и роскошная русая копна волос. Матовая кожа светилась как лучший воск.

Как раз к этому времени подошла очередь, и Илье дали двухкомнатную квартиру в новом панельном доме. И сразу стало видно, что имущества никакого нет. Кровать с панцирной сеткой, старый шифоньер, тумбочка, да две детские кроватки.

Зарабатывал Илья хорошо. И как-то в один из выходных дней, когда вся родня собралась у Устиньи, кому-то пришла в голову мысль: съездить в Москву. И столицу повидать, и заодно телевизор Илье купить. Решили, что поедут Петр с Еленой, возьмут с собой Татьяну, а Тамара возьмёт с собой Устинью, потому что Наталья Москву уже видала, когда ездила с Акулиной. Илью с работы не отпустили.

И вот уже колеса отбивают нехитрый такт. За окном меняют друг друга поля, перелески, станции, города... Устинья смотрит в вагонное окно, незаметно для себя уплывая воспоминаниями в прошлое. И будто только вчера громыхал на стыках товарный вагон, и... Тихон сидел у щёки в стене. Да весь этот мягкий купейный уют отдала бы она за одно вернувшееся мгновенье той трясучей дороги.

Как определить, что счастье, а что несчастье? Потом, оглядываясь из далёкого будущего в прошлое? Не дано нам сиюминутным ощущением познать истинную цену переживаемых событий. Не знала и Устинья, трясясь много лет назад в товарнике, что пройдёт время, и будет она с тоской и болью вспоминать эти тяжёлые и одновременно счастливые километры пути.

-Мам, а вдруг Валентина письмо не получила? — Елена пересела поближе к Устинье.

-Ну що ж? Мне Надька её адрес и как проехать до её дома на всякий случай написала на бумажке.

Жить собирались у Валентины Солдатовой. Это сестра Петра Попова, мужа Надежды, Устиньиного зятя и значит — родня. Ну и выходит — родственники Солдатовых. Валентина вышла замуж за служившего в Красноярске москвича Алексея Солдатова. А когда срок его службы вышел, Алексей, забрав с собой молодую жену, вернулся к родителям в Москву. Очень скоро свёкор и свекровь выяснили, что имела Валентина много родственников, в число которых входили родственники родственников по линии троих братьев Валентины, а также по линии жён братьев. Вначале свёкор и свекровь возмущались, потом удивлялись, откуда столько? Потом привыкли к частым гостям из Красноярска, со всеми перезнакомились и подружились. Валентина с Алексеем иногда сами приезжали в гости в Красноярск, навестить Евдокию, мать Валентины, а заодно и остальных родственников, причём полагалось обязательно сходить ко всем в гости, иначе обиды не оберешься. Москва-то не рядом, когда ещё потом свидишься? Так и общались к взаимному удовольствию, считая друг друга близкой роднёй. И теперь пятеро родственников, написав предварительно письмо, ехали именно к Солдатовым.

Встречал родственников Алексей. Когда приехали домой, оставил им ключ, объяснив, что отпросился с работы, чтобы их встретить, и теперь пора назад. В общем, всё было нормально. И замелькали московские дни.

Чем будут заниматься в Москве, обдумали загодя. Каждый день был расписан с раннего утра до позднего вечера.

В первый же день пошли на выставку народного хозяйства — ВДНХ.

-Мам, глянь, яблоки прямо над головой. Руку протяни и достанешь.

-Тамара, не зарься, они кислые, не видишь що ль, дичка? — убеждала Устинья. Но Тамара, встав на цыпочки, сорвала яблоко, вытерла его о платье и откусила...

-Ой, жаль, нет фотоаппарата! — глядя на Тамарино лицо, смеялся Пётр.

К концу дня ноги гудели от усталости, и Устинья хотела только одного — дать им отдыху. Но вразумить остальных было не так-то просто.

-Мам, мам, ну вот ещё в этот магазин зайдём и домой. А? — рассматривала сквозь стеклянные двери блестящую внутренность магазина Тамара. Вошли и растерялись, оказавшись в царстве невиданных яств и огромных стеклянных витрин.

-Ой, мама, ягоды... чёрные и крупные какие, — не унималась Тамара. — А тут ещё и зелёные, похожие на балаболки, которые на картошке завязываются, когда отцветёт. Или на неспелые, не-доросшие помидоры.

-Это маслины. Не будете вы их есть. Они солёные, — объяснила Елена.

-Они же ягоды. И не на помидоры, а на зелёный виноград похожи,— уточнила Татьяна. — А ягоды не солят!

-Вы уж или берите, или пойдёмте, — закруглил дискуссию Пётр.

-Мне двести, — Тамара обвела взглядом родственников, — нет, триста граммов, — и кивнула как раз подошедшей продавщице.

-Томка, сдурела що ль? Цену-то глянь!

-Мама, надо же всем попробовать!

Только кулёк с чудо-ягодами оказался в руках Тамары, она тут же прямо в магазине ловко бросила несколько штук в рот.

-М-м-м... — и кинулась к выходу. Все остальные следом.

Отплевываясь возле мусорницы, возмущалась:

-Это же надо?! Ягоды солёные! Хуже неспелых помидор. А ещё такие деньги дерут!

-Тебе же говорили, — не удержалась Устинья.

-Деть-то теперь их куда? Дорогие, не выбросишь, — сокрушалась Тома.

— Бросай в мусорницу и пошли. Сколько можно стоять тут?! — распорядился Пётр.

Обедали в чудо-кафе. По стенам небольшого помещения за стеклом на блестящих металлических полочках лежали бутерброды с сыром, с колбасой и даже с красной икрой! У входа кассир продавала жетоны, стоимостью в тот или иной бутерброд. Чай и кофе тоже наливались автоматически. Здорово!

На следующий день купили телевизор. Суеты вокруг них в магазине было много. Ясно, такая покупка даже для москвичей не дешевая, а значит редкая. Ещё полдня потратили покупая подарки оставшимся дома родственникам. На этом походы по магазинам прекратили. Хотелось посмотреть так много, а в каждый музей очередь, поэтому из дома выезжали ранним утром. Сходили и в мавзолей. А в последний перед отъездом день отправились в Третьяковскую галерею. Помня о своём разговоре с Акулиной, будто там есть картина, на которой нарисована похожая на неё боярыня, Устинья переживала, невольно связывая это с рассказом матери о боярском сыне, о фамилии Морозовы.

Когда же наконец попала в залы галереи, то подумала, что может и не найдут среди такого множества картин ту самую и даже немного успокоилась, но, походив немного, поняла, что она за тем и ехала в Москву, чтоб увидеть её воочию. Но как же её здесь найти? Как?! И Устинья уже насмелилась обратиться к женщине, караулившей зал, как вдруг замерла на месте. Прямо перед ней неслись сани, а в них сидела её прабабка, только помоложе той, что помнила Устинья с детства. В Покровском всегда удивлялись, так похожа была обличьем Устинья на свою прабабку. Устинья вздрогнула. Рука её непроизвольно поднялась ко лбу, перекреститься. Нет, быть такого не может. И креститься здесь нельзя.

-Лена, глянь-ка, — Петр неотрывно смотрел на картину.

-Мама, видите, — зашептала Тамара.

-Умолкни, — жёстко и чуть слышно одернула её Устинья. Устинья старалась рассмотреть остальных людей на картине, но слёзы застилали глаза так, что, казалось, и сани тронулись и понеслись по снегу, а снег скрипит, и люди, люди кричат! Устинья дёрнулась, протянула руку и... отдёрнула, будто от горячего. Уши заложило от неожиданно исчезнувшего снежного скрипа и крика людей, от вернувшейся тишины зала.

-Мама, пошли, — Елена настойчиво тянула Устинью под руку.

Сдали мягкие тапочки, вышли на улицу. И остановились.

-Мама... — но договорить Елене Устинья не дала.

-Будет рассусоливать. Ноги покою просят. Домой пора.

-Но ведь уж больно похожа... — попыталась продолжить разговор Тамара.

-Мало ли всхожих лицом людей? Да и не на меня она похожа, а на прабабку, царствие ей небесное. Так что разговоры энти прекратить и язык более не высовывать. Об чём другом говорите.

Не ожидавший такого жёсткого поведения от своей всегда доброй и общительной тёщи, Петр только головой покачал:

-Поехали, пора в дорогу собираться. — Потоптался немного и как-то неуверенно предположил: — Ну, случайно выбрал художник похожую модель... — посмотрел на Устинью и осёкся. Лицо её подобралось, губы чуть тронула странная улыбка, голубые глаза смотрели куда-то вдаль с невероятной грустью или болью. Кто знает?

— Ну, чего непонятного мать сказала?! Поехали, что ли?! — и первым направился к остановке.

Миновал последний день пребывания в Москве. Ранним утром следующего дня поезд уносил гостей назад в Красноярск. Второй раз в своей жизни покидала Устинья этот вокзал. Перрон плавно проплывал мимо окна. В приоткрытое стекло врывался людской говор и гудки поездов. Устинья опёрлась руками о столик и выглянула наружу. Почувствовала запах вокзала, и везде-то вокзалы пахнут одинаково, вдохнула этот запах, прощаясь с Москвой, со своим прошлым, и подняла глаза к выцветшему летнему небу с клочками белых барашков облаков: "А и небо-то тут с овчинку..."

-Мам, ну что вы?! Это же Москва! — с заметной горечью от расставания вздохнула Тамара.

-Кому Москва и жисть в радость, а кому Покровское и не жисть, а тоска да голод.

-Ну, могли бы в Москву переехать, — не унималась Тамара.

-Могли бы... только ехало не везло, — усмехнулась Устинья. — Спасибо Тихону, в Красноярск перевёз, а то бы не дожить мне до этих лет.

-Так в Мосвке-то лучше!

-Тамара, ты головой-то думай! Ну, где в Москве отец такую ораву жить определил бы и на какие шиши? — Елена сердито смотрела на раскрасневшуюся от одних только воспоминаний о Москве Тамару. — И чем тебе Красноярск плох?

-Ну, хоть уши затыкай! Шли бы лучше постельное бельё получать, — Пётр уже снял с верхней полки матрац.

Под мерный перестук колёс и покачивание вагона Елена дремала, и не сразу уловила материнский шёпот:

-Лёнка, спишь що ль?

-Угу...

-Слышь-ка, покель все спят, ты пересядь ближей ко мне.

-Мам, ... ну что случилось? — сладкая дрёма неохотно отпускала её из своих объятий. Она села, закутав ноги одеялом: — Мам?

-Вот, одолела меня думка. Решилась тебе пересказать. А то оно думается всё рано, да рано, а как бы поздно не стало. — Говорила Устинья шёпотом, но в ночной тишине и он казался громким. Елена взяла одеяло и пересела к матери.

-Чщ... перебудим всех.

-Ага, перебудишь. Слышь, как Храповицкого давят?

Непроглядный ночной мрак в вагонном окне иногда взрывался грохотом встречных поездов и мельканием жёлтых огней полустанков.

-Девичья-то моя фамилия Тюрютикова.

-Да что я, бабушкину фамилию не знаю?

-Ты слухай, не перебивай. Помню маленькая ещё была, отец молодой, деревенские его берендеем кликали. Значит, шёл он от рода берендеев. Уж и не знаю, в кои давние времена объявилось в наших местах племя тюрков. А коли были они пришлыми, то и прозвали их бродниками, али берендеями. Часть тюрков ушла за моря, лучших мест искать. Слыхала, есть такая страна тюрция...

-Турция, мама.

-Всё одно, думаю, это они дошли до тех мест и поселились там. А те, что остались, под начало князя Святослава встали. Дед твой батюшка Василий вычитал, будучи ещё в Московском приходе, в каких-то старинных родовых книгах, в церковных записях, что род боярыни Морозовой из наших же мест ведётся, да больно та боярыня своенравна да свободолюбива была. И не потрафил ей царь новой верой. Не покорилась она ни царю, ни патриа́рху Ни́кону.

-Мамань, Ленушка, вам что, дня не хватило наговориться? — Пётр недовольно натянул одеяло на голову.

Устинья ближе прижалась к Елене и зашептала почти в самое ухо:

-Поняла боярыня, что сживёт её царь со свету, а Никон только поможет ему в энтом деле, и значит, надобно своего единственного сына схоронить так, чтоб никакие царские приспешники не нашли. — Устинья взяла со стола стакан с остывшим чаем, сделала глоток, немного помолчала, собираясь с мыслями, и продолжила: