Детство

— Кипит кипяток, погреть животок! — Разорялся сбитенщик, потряхивая связкой чашек и поглядывая на меня.

Взяв еду у Матрёнихи, спешу назад, во флигель. Светает уже, и потому народ расходится потихоньку.

— Остынет-то! — Кричит баба вслед.

— Погрею! Всё не на морозе есть!

В доме уже проснулись почти все, так што здороваюсь с порога, как и положено.

— Доброго утра, господа.

— И тебе доброго, — Зевает сидящий на нарах судья, — Как там погодка?

— Расчудесная, Аркадий Алексеевич! Снежок свежий выпал, лёгкий морозец, небо ясное.

— Не сбегаете ли вы опохмелиться, Егор Кузьмич? — Светски осведомляется Ермолай Иванович — пожилой, сильно потрёпанный жизнью бывший чиновник из разночинцев.

— Извольте, — Кланяюсь слегка, — Почему бы и помочь хорошему человеку? Господа! В спиритусе вини все заинтересованы?

Кряхтя, народ потянулся с нар, складывать деньги на стол.

— Бля, — Раздался женский голос, и занавеска нумера Максима Сергеевича распахнулась. Полуголая фемина с красивой полной грудью, вывалившейся в вырез рубахи, светила соском и свежим бланшем на опухшем от пьянства лице, и рылась в портсигаре, — нету! Господа, угостите даму папиросой!

— Извольте! — Кто-то кинул ей в лицо кисет с табаком, и фемина, не чинясь, начала сворачивать самокрутку.

— А что это за словесные экзерсизы ? — Полюбопытствовала она светски, затянувшись и перекидывая полную ногу так, што приоткрылось на миг женское естество.

— А это, извольте видеть... — Оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.

— Я, изволите знать, серёдка на половинку, — Откровенничала та, — Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить...

— Серёдка на половинку, — Бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной, — Селёдка ты! На половинку! Протухшая.

Читаю и ем потихонечку. А фемина ета... ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне-то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.

'Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники...'

* * *

— Во мне то булкает кипение ,

— то прямо в порох брызжет искра;

— пошли мне, Господи, терпение,

— но только очень, очень быстро!

Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.

— Интересно у вас, — Фемина подняла бровь, — даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.

— Подобранные?! — Воскликнул судья, — Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!

— Как интересно...

— А как насчёт продолжения, — Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, — бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?

— Да полно, господа! — Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, — какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет — спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.

— Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! — Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.

— О чём речь!? — Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, — Становитесь-ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!

* * *

Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие-то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах — всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!

Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое-то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими-нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как-то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли — снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.

— Куда собрался? — Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.

— Да в бани! — Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, — Небось до самого вечера будет резвиться тут.

— Это вряд ли, — Прозвучало с ноткой грусти, — Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку...

— Ладно! — Машу рукой, — До вечера, господа хорошие!

— Симпосиум затеяли? — Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник . У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.

— Он самый, — Вздыхаю.

— С кем?

— Да новенькая, — Описываю фемину.

— А... сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!

— Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, — Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, — Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!

— Тьфу ты! — Семён аж отшатнулся, — Ты так говорил, што мне почудилося — пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!

Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так — разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.

— Слыхал, Махалкина порезали?

— Да ну?

— Вот те и ну! — Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.

Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.

— Вот, поймали, — Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, — Ваш, Хитровский!

— Ваш! — Усмехаюсь ему в лицо, — Тогда уж ваш — московский! Хитровка, она большая и разная — тебе ли, москвичу, не знать!

Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы... известная судьба у банных воров — поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!

Насмерть забивают редко, но и так бывает. Обычно же до закрытия бани продержат, да и на улицу голышом выкидывают, не глядя на погоду. Редко когда в полицию сдают.

Бывают прикормленные банные воры, которым хозяева отступные платят. Эти самые лютые, всегда калечат пойманных конкурентов.

Взяв шайку, набрал горячей воды и намылился. Банщики ко мне не лезут, да и што лезть-то? Денежных клиентов они издали чуют, а откуда им, денежным, взяться тут, в простонародном отделении за пятачок? Так, ногти постричь старику какому, да мозоли срезать, вот и весь доход. Ну, пиявки иногда поставить да кровь пустить.

По буднему дню народу немного. В основном высохшие старики с детворой, да всякие-разные похмельные личности самого што ни на есть неблагонадёжного вида. Отребье московское, да кустари мелкие из тех, у кого запой не вовремя начался.

— Накаркал! — С трудом удержался от того, штобы не сплюнуть на пол — солдат привели! Обычно по субботам, но бывает и так. Может, работы какие грязные, а может, и поощрение такое. Почти полсотни здоровых молодых мужиков, крепко пахнущие потом и гогочущие по-лошадиному, заполнили небольшую мыльню.

— Поделись-ка, малец! — Усатый дядька отобрал у меня веник, — Нам, вишь ты, по одному венику на десять чилавек дают. Да не хмурься ты! Айда с нами в парилку, и тебя попарим! А?

— Нет уж, — Отмахиваюсь решительно, — парился я как-то с вашим братом. Хуже только с цыганами да жокеями! Жар такой, што мало глаза из черепа не вытекают.

— Ха! — Горделиво приосанился тот, — Мы такие! Известное дело — солдат кашу из топора сварнит, штыком побреется...

— У ребёнка в бане веник скрадёт, — Добавляю в тон.

— Да на! — Побурев, он сунул мне веник назад и отошёл, — Тоже мне... нашёлся! Защитникам своим веника пожалел!

Тридцать вторая глава

— Поехали! — Меня дёрнули за ногу, срывая одеяло. Отмахнулся ногой и попал куда-то в мягкое, — Ай! Чорт этакий!

Максим Сергеевич, ругался, сидя на полу и держась за живот.

— Да уймись ты, бес! — Откуда-то со стороны, кувыркаясь и расплёскивая воду, в мужчину прилетела жестяная кружка, — Моду взял, посреди ночи людей будить!

— Егорка, вставай! — Бывший офицер не отступал от своего, — Я с купцами поспорил, что ты любого цыгана перепляшешь!

— Ты поспорил, ты и пляши! — Отвечаю раздражённо, не желая участвовать в аферах Милюты-Ямпольского.

— Егорка! — Едва не рыдая, взвыл тот пароходной сиреной, разбудив уже всех обитателей флигеля, и получив на свою голову поток грязнейшей ругани, — Яр! Лихач снаружи ждёт, за тобой приехал!

— Мать же твою... — Вскакиваю с нар и начинаю умываться и одеваться.

— Пошли! — Максим Сергеевич не то чтобы пьян, но так ето... не в адеквате. Никак кокаином опять балуется?

Одет он, к слову, сегодня богато — пусть не вполне по росту и фигуре, но по господски. Сюртук, штаны барские, шубейка енотовая, молью чуть поеденая. Ну да у скупщиков краденого всяково добра в избытке! Можно купить, и можно и тово, в аренду взять.

— Посцать дай хоть, ирод! — Вырываю руку у потянувшего меня к выходу мужчины.

Обувшись и одевшись, бегу на улицу облегчится. Максим Сергеевич не отстаёт, торопя и нудя. Не обращая на него внимания, заскакиваю назад и прихватываю опорки — специально покупал вот прям по ноге, штоб тренироваться, а то нога вихляется, а босиком холодно. Засунув их за пазуху, подбираю кружку и, спугнув тараканов, черпаю из бадьи.

— Егорка! — Максим Сергеевич воет жалостливо, глаза такие, как не каждый нищий сделает. Мученик, никак не меньше.

Сплюнув на пол, выскакиваю и дивлюсь необычному зрелищу — лихачу на Хитровской площади. Бывает, што и заскакивают залётные на рысаках своих тысячных, коли купцы решат 'в народ' съездить. Но нечасто, очень нечасто. А штоб за кем-то из хитрованцев, тово и не припомню!

— Садись, вшивота! — Извозчик откидывает медвежью полость, и я, под взглядами ошалевших хитрованцев, ставших свидетелями необычного зрелища, усаживаюсь важно. Рядом усаживается Максим Сергеевич, и лихач тут же взмахивает кнутом.

— Н-но, залётныя!

Рысаки с места берут в карьер, и в лицо бъёт холодный воздух. Тут же надвигаю шапку поглубже, а чуть погодя и вовсе — ныряю в полость с головой.

Дорога до Яра ровная и накатанная, хорошо освещена, так што мчался лихач без опаски, очень быстро. Офицер бывший то начинал о чём-то перекрикиваться с лихачём, то тормошил меня, лихорадочно втолковывая што-то о нашем великом будущем. Кокаинист как есть, ничево нового.

К деревянному одноэтажному зданию ресторана подъехали с шиком, и Максим Сергеевич тут же сдёрнул меня с саней, потащив за руку.

— Вот! — Начал он орать издали, ещё швейцару, — Вот самородок русский!

Влетели внутрь так, што я опомниться не успел, только рот сам собой открылся. Роскошь! Деревянная резьба, позолота, много дорогущей материи на столах и даже на стенах, картины, рояль, здоровенный аквариум с живыми стерлядями и осетрами.

И я, в дешёвой шубейке, ватной шапке с вылезающей ватой, сапогах не по размеру и старых опорках за пазухой. Даже раздеться в гардеробе не дал, ирод!

— Вот! — Милюта-Ямпольский важен, — Вот самородок русский!

За столами купцы, пьяненькие уже изрядно. По одёжке и манере видно, што из тех, кто из низов вышел. Ну или батюшки ихние не поддались заразе, именуемой 'классическими гимназиями'. Такие все кондовые, исконно-посконные, домотканые ажно до лубочности.

Купцов с десяток, да всяких там прилипал-подпевал два раза по столько же. Не сразу и поймёшь, где там прикащик доверенный, а где и такие, што вроде Максима Сергеевича — шуты из бывших, да прочий мутный народец, ухитряющийся поучаствовать в чужих гулянках.

С ними хор цыганский, да чуть поодаль оркестр.

— Ентот? — Один из купчин, толстопузый до нездоровья, приподнялся, побагровев мордой, да и сел обратно, захохотав гулко.

— Кланяйся! — Зашипел на меня какой-то подскочивший прилипала, схватив за шею и нагибая вниз, — Его степенство Иван Ерофеич гуляет!

Бью зло пяткой назад, да по коленке плешивому етому — так, што тот завыл, на полу сидючи. Сидит, за ногу держится, лицо белое, и мне так нехорошо стало — ну, думаю, доигрался ты, Егорка! Щаз как... а што щаз, додумать не успел.

Цыган старый вперёд выступил, тряхнул кудрями серебряными и серьгами такими же, да и молвил:

— А лихого молодца к нам привезли, Иван Ерофеич? Перепляшет или нет, но мне такие храбрецы по нраву. Да и ты, поговаривают, не молитвами состояние заработал.

— Да уж, — Пьяно приосанился купчина, — всякое бывало! Ну што, самородок?

— Я, дяденька, может и не самородок, но, — Кошуся на Максима Сергеевича, — и не самовыродок!

Как всё замолкло на секунду, да как смехом и рассыпалось! Ну, думаю, фартовый ты парень, Егор Кузьмич! Развлечение для таких компаний — дело первеющее, так што наибольшую беду от себя отвёл почти што!

Скинул шубейку прям на пол, сел на неё, да и переобулся в опорки. Вокруг зубы скалят, а меня ажно все косточки гудят, движения требуют. Такой кураж взялся откуда-то, што прямо ой! Тот самый случай, што или грудь в крестах, иль голова в кустах! И поетичность ещё такая в душе образовалась, што будто сам стал героем Шекспировской пьесы.

— Ну, — говорю, — Как моево супротивника зовут?

И цыгану кланяюся низко — чай, не убудет! Выручил он меня знатно, отвёл беду. Говор нарочито простонародный — учён уже. Купцы, они тово, не шибко-то и любят, когда людишки нижестоящие умней или хотя бы умственней были.

— Меня, — Ответил тот, зубы скаля, — Шандором матушка назвала, а в церкви Панкратом крестили. А плясать ты будешь противу племянника моево, коего в церкви Алексеем окрестили, а в таборе Фонсо прозвали.

Расступились цыганки, повели своими юбками цветастыми, звякнули монистами пудовыми, да и вышел парень — молодой, да сразу видно — вертлявый, ну чисто кубарь ! Поклонился слегка, но так насмешливо и ёрнически, што у меня ажно кровь закипела! И не придерёшся вроде, а ясно — насмешничает!