К концу моего повествования Георгий мирно посапывал, сидя за столом. Мне стало смешно: это ж надо было так увлечься воспоминаниями, что не заметил, как единственный слушатель уснул!

Неуклюже пытаясь встать со стула, я вдруг понял, насколько сильно пьян. Стены качались. Дверь всё никак не попадала в поле зрения. 'Еще не хватало вывалиться в коридор прямо к ногам Ольги', — это было последнее, о чем успел подумать, и упавшие веки отрезали меня от реальности.

1919 год, февраль, 20-го дня, город Сожель

Пришел в себя я ближе к обеду. Оценив мое печальное состояние, Журавин намешал в стакане каких-то порошков и едва ли не силой заставил выпить.

— А теперь подвигайтесь по комнате в силу своих возможностей. Не сидите и не лежите! Я скоро буду, — распорядился он и, захватив еще один комплект лекарств, направился в комнату Савьясова.

К слову, первый раз очнулся я глубокой ночью — на полу. Замерзший, еще сильно пьяный, но дойти к себе сумел. Журавин тогда уже не спал. Сидел в темноте у окна и даже пытался говорить со мной. О чем? Я не помнил ни слова.

При малейшем движении накатывала дурнота, однако доктор свое дело знал и зря ничего не советовал. Надо — значит надо!

— Вот, хорошо! — одобрил Журавин мои усилия по возвращению. — Сейчас еще чайку попьем — я попросил Ольгу Станиславовну заварить — и станет лучше. Однако ж, должен заметить, погорячились Вы вчера с Георгием Николаевичем!

Даже сквозь тяжелое похмелье я обратил внимание, что Журавин впервые за эти дни повеселел и стал похож на себя прежнего. Еще больше запутывая меня, он вдруг тихо сказал:

— Спасибо, Владимир Васильевич, за верное слово... — И, словно устыдившись чего-то, сразу вышел. Судя по шуму в прихожей и последующему стуку двери — куда-то в город.

Недоумевая и силясь хоть что-нибудь вспомнить, я решил заняться своим внешним видом. Видимо, порошки уже начали действовать. Переоделся, побрился, борясь с приступами тошноты, и, наконец, решился выйти в столовую за чаем.

Наверное, появился я слишком тихо и некстати. Савьясов сидел за столом напротив Ольги, держал ее за руку и что-то говорил глаза в глаза. Почувствовав присутствие третьего, она тут же встала и отошла к кухне.

— Сейчас Вам чай сделаю, — поздоровавшись, сказала Ольга. Щеки ее были густого пунцового цвета.

Савьясов, несмотря на мелькнувшую во взгляде досаду, смотрел на меня с пытливым интересом. Это и понятно — разговор-то мы не закончили.

— Можешь рассчитывать на меня, — пробурчал я, подавляя в душе приступ ревности и что-то еще, неразгаданное. — Не скажу, чтобы в восторге от твоей затеи и горю желанием действовать, но в качестве 'запасного полка', думаю, сгожусь.

Он кивнул, по-доброму улыбнулся и крепко пожал мне руку.

— Кровью будем подписываться? — Попытался пошутить я.

— Побережем ее, — парировал Георгий, усмехаясь. — Достаточно слова. Как самочувствие, кстати?

Я со вздохом присел за стол.

— Плохо! Нельзя мне столько пить. Как сказал бы Журавин, чувствую себя эксгумированным покойником.

Поставив передо мной большую чашку с крепким чаем, Ольга, все еще пребывая в смущении, хотела незаметно уйти из столовой. Будто виноватой себя чувствовала. Однако я своим вопросом заставил ее задержаться:

— Ольга Станиславовна, как Ольгерд ночь перенес? Может Вам с продуктами помочь?

— Кажется, с ним все нормально. Повеселел немного, даже хвостом начал вилять. И продуктов пока хватит, спасибо! — Вежливо улыбнулась она. — Тем более, что я на работу устроилась — повезло встретить знакомого редактора. Так что мы с Ольгердом теперь сможем сами себя прокормить.

— Можно полюбопытствовать, что за издание? — Отпив чая, поинтересовался я.

Переключившись на тему работы, племянница Колесникова быстро отошла от смущения, вернулась к столу и, захватив с полки какую-то газету, положила ее передо мной.

— Вот, любопытствуйте! — С легкой иронией сказала она и присела на соседний стул, обдав волнующей волной аромата своих духов.

Газета называлась 'Полесье', указывала свою принадлежность к социал-демократам и имела довольно смелую общественную позицию. Мое внимание сразу же привлек небольшой фельетон, написанный в виде письма сожельского спекулянта своей тете и подписанный явным псевдонимом 'Старый Журналист'.

— 'Встретил я вчера Михаила Осиповича. Того самого, который возил в Москву сахарин. Он вроде бы не узнал меня. Я, говорит, коммунист. И с вашими делами ничего общего не имею. А он еще на прошлой неделе был сионистом. Как думаете, тетя, а не записаться ли мне в коммунисты'? — Не удержавшись от смеха, зачитал я вслух. Местная ситуация была обрисована довольно точно.

— Ох, с огнем играют! — Мрачно подметил Савьясов, ревностно посматривая на Олю.

И в этот момент в дверь постучали. Удивленно взглянув на часы, Ольга направилась в прихожую.

— Проходите, — вскоре донесся ее голос. Интонация была совершенно незнакомой. Будто не Ольга говорила, а какая-то очень строгая и официальная дама. Приблизились чьи-то шаги и в столовую вошли двое: интеллигентного вида еврей средних лет и совсем молодой 'политический' в добротном френче. У юноши было бледное болезненное лицо и маслянистые карие глаза, вызывающие неприязнь.

— Здравствуйте, товарищи командиры! — Поздоровался молодой. Мы с Георгием приветливо кивнули в ответ и, привстав, пожали гостям руки.

— Располагайтесь, пожалуйста! — Сказала Ольга и решительно направилась в сторону своей комнаты.

В столовой нависла напряженная тишина. По всей видимости, пришедшие не ожидали застать здесь кого-то, вроде нас, и попросту не знали как себя вести. Заложив руки за спину, еврей, с отсутствующим видом рассматривал на стенах акварельные этюды, а молодой явно изучал нас. Наконец, он не выдержал и спросил:

— Я так полагаю, вы из Тульской бригады?

Мы снова кивнули.

— Позвольте, представлюсь — редактор газеты 'Известия Ревкома' Николай Вилецкий. К слову — бывший прапорщик, сапер, 3-я Особая пехотная дивизия, — с некоторой бравадой подчеркнул он.

Пришлось и нам назваться. Только в свое фронтовое прошлое мы его не посвящали. Представился и еврей. Он оказался Ольгиным прямым начальником — редактором той самой газеты 'Полесье'.

— Дааа, весь уезд в напряжении держит ваша бригада... — Все еще прощупывая почву для разговора, протянул Вилецкий. Мы ничего не ответили. Я неопределенно пожал плечами и допил свой чай. Затем достал папиросы и, предложив их гостям, с удовольствием закурил. Похмелье уходило удивительно легко. Уже скоро можно было наведаться на склады и посмотреть, как там Пушкарев управился без меня.

Тем временем, Ольга принесла стопку бумажных листов, исписанных убористым почерком, и протянула Вилецкому.

— Надеюсь, это то, что Вы хотели? — Сухо поинтересовалась она.

Погрузившись в текст, редактор 'Известий Ревкома' покивал головой и словно забыл о нашем существовании.

Ольга едва заметно волновалась и в нетерпении теребила длинную кисть скатерти, ожидая пока тот, наконец, дочитает. Другой редактор тем временем безучастно смотрел в окно. Затянувшееся молчание напрягало. Не спасала даже папироса. И затушив ее, я тихо спросил у Савьясова:

— Ты еще остаёшься?

Бросив быстрый взгляд на большие напольные часы, Георгий покачал головой и встал из-за стола. Замешкавшись, направился к Ольге, желая что-то сказать. Однако не успел, и мы стали свидетелями важного разговора.

— Я вот что подумал, Ольга Станиславовна, — вдруг оторвался от чтения Вилецкий. — Зачем Вам 'Полесье'? Переходите к нам в 'Известия'. У нас очень молодой и дружный коллектив, и нам позарез нужны такие талантливые корреспонденты. Мы будем строить новую советскую журналистику, избавленную от буржуазных штампов...

Она грустно улыбнулась и, фактически перебив его, отказалась:

— Нет, извините, нет... Как бы сказать поточнее? В Вашей газете... ээээ... стиль для меня не подходящий.

Вилецкий резко сменил тон и спросил весьма холодно:

— Значит, в 'Полесье' для Вас стиль... гм... подходящий? Ну что ж, запомним. Красивая, неглупая девушка — и такие опрометчивые шаги...

Он собрал все листы, утрамбовал в папку и достал из кармана френча пухлый конверт. Очевидно, с деньгами. Еврей-редактор, услышав упоминание своей газеты, скорбно сморщился и с жалостью посмотрел на Ольгу.

— Однако за статью — спасибо! — Добавил Вилецкий с опасно-вежливыми интонациями в голосе и, положив конверт на стол, стал гипнотизировать племянницу Колесникова своим шальным и каким-то болезненным взглядом. — Лучше всех справились. Пожалуй, именно эту статью мы и опубликуем. Под каким именем, изволите?

Ольга нахмурилась, тревожно посмотрела на насторожившегося Савьясова, и ответила:

— Поставьте псевдоним: Иван Адамов или Товарищ Ларский. Можно вообще Я. Сожельский. Вы ведь в 'Правде' намерены размещать?

— Почему Ларский? — Усмехнулся Вилецкий. — Знаю я одного Ларского, он двух слов связать не может. А тут такая логика и красноречие!

— Не нравится Ларский, поставьте Пиларский. Никакой разницы, — с трудом сохраняя нейтральный тон, ответила она. Было видно, что редактор 'Известий' страшно ее раздражает.

Вместо того, чтобы просто уйти, Вилецкий подошел к ней вплотную и, все еще не сводя глаз, спросил:

— Я очарован Вами, Ольга Станиславовна! Позвольте узнать, что такая красивая девушка будет делать сегодня вечером? Не сходить ли нам в кинематограф? Приглашаю.

Возможно, молодой человек намеренно эпатировал нас. И Ольгу — в первую очередь. Зачем он это делал — другой вопрос.

— Красивая девушка сегодняшний вечер проводит в обществе своего жениха, — веско проговорил Савьясов, легонько хлопнув Вилецкого по плечу. Ольга изумленно округлила глаза, и все же опровергать его слова не стала.

Однако редактор 'Известий' не растерялся и непринужденно парировал в ответ, отмахиваясь от Георгия, словно от мухи:

— Должен напомнить, что Социалистическая революция смела патриархальные условности. И ревность, товарищ командир, является прямым пережитком феодализма. Каждый человек свободен поступать, как ему заблагорассудится. И вне зависимости от гражданского состояния выбирать себе нового партнера.

— Я понял, — кивнул Савьясов. — Ты просто хочешь в морду получить.

Вилецкий вызывающе усмехнулся:

— Между прочим, я член Ревкома! И это будет расцениваться...

— Уверяю, что дав Вам по морде, я нисколько не потревожу Вашу высокую должность.

Где-то на границе слуха послышались торопливые шаги.

— Извините, я вынужден откланяться. Дела не терпят, — тихо пробормотал редактор 'Полесья' и едва ли не бегом покинул столовую.

Побледневшая Ольга, до того момента не участвовавшая в разговоре, вдруг жестко высказалась:

— Послушайте меня, Николай Станиславович! Меня — исходя из Ваших определений — свободную личность, ставшую таковой благодаря завоеваниям Социалистической революции! Сегодня вечером и впредь мне заблагорассудиться проводить время со своим женихом Георгием Николаевичем. Ваше дальнейшее вмешательство в мою частную жизнь будет расцениваться, как насилие над личностью, как пережиток империализма и капитализма вместе взятых!..

Вилецкий слушал ее, как зачарованный. Покивав головой, он глубоко вздохнул и поднял вверх указательный палец:

— Оленька, я уже говорил, что Вы — талантливы? Все же приходите к нам в редакцию! Нам нужны такие люди!

Вместо нее ответил Савьясов:

— Ответ получен? Получен! Шагом марш!

И для пущей убедительности я встал рядом с ним.

Посмотрев на нас, молодой человек рассмеялся. Он вообще казался достаточно неадекватным. Может кокаин в легких дозах употреблял, а может и контузия военных времен сказывалась? В любом случае, удачно получилось, что мы не успели уйти и оставить Ольгу наедине с этим типом.

Стараясь сохранить независимо-дерзкий вид, Вилецкий направился к выходу. Намеренно проводив его до дверей и, наконец, выставив, мы переглянулись.

— Так, значит, уже жених?.. — Через силу улыбнувшись, тихо спросил я. Так, чтобы Ольга в столовой не слышала.

С каким-то беззащитным видом Савьясов покачал головой.

— Нет... Увы.

— Пока нет? — Решил дожать я. Почему-то мне было важно знать.

Но он только неопределенно повел бровями, словно избегая дальнейших расспросов.

1919 год, февраль, 21-го дня, город Сожель

Весь день сегодня мела сильная метель. Несмотря на небольшой мороз, было страшно холодно, и хуже того — промозгло. Природа вовсю отыгрывалась за небывало теплую прошедшую неделю.

На вокзальных часах пробило восемь часов, когда я уже в глубокой темноте подходил к долгожданному крыльцу Колесниковых. Из освещенных окон столовой лилась фортепьянная музыка, и какой-то незнакомый мужской голос красиво пел романс.

В прихожей сногсшибательно пахло пирогами. У меня даже желудок свело. Надо было срочно что-то поесть и по возможности не беспокоить хозяев.

На издаваемый мною шум выбежала Сонечка и радостно сообщила:

— Моя мама приехала! И Федечка с сестрой!

Я вежливо порадовался за нее и хотел было уйти в свою комнату, как вдруг из столовой появилась Ольга. Прищурив глаза и наклонив голову, она с шутливой строгостью произнесла:

— И не думайте сбежать! Знаю я Вас! Мы тут ждём-ждём, а Вы нас подводите!

— У вас — гости. Неудобно, — попытался объясниться я.

— Какие еще гости?! Только свои! Идемте же! С Вами познакомиться хотят!

В столовой действительно были только свои, включая Журавина и Маркелова. Доктора взяла в оборот крупная дама лет пятидесяти — видимо, жена Колесникова. Активно жестикулируя, она увлеченно о чем-то рассказывала. И Алексей Дмитриевич, то и дело поправляя очки, кивал в такт ее словам. Недалеко от них вязала, сидя в кресле, умиротворенная Елизавета Карповна.

Маркелов — это, оказывается, он играл на фортепьяно! — начинал вступление к незнакомому романсу. Рядом с ним на деревянном табурете стояла девочка с большими голубыми бантами. Судя по сосредоточенному виду и широко раскрытым глазам, именно она должна была петь сейчас под Костин аккомпанемент.

С другой стороны от фортепьяно сидел крепкий парень в заправленной косоворотке, внешне очень похожий на Николая Николаевича. Внимательно наблюдая за Костиными пальцами, он курил трубку и машинально поглаживал себя по короткой бородке. Сам же хозяин с цветущим видом и сияющими глазами находился во главе накрытого стола и подливал себе в бокал вина.

Вошедшая с нами Сонечка, покосившись на мать, побежала к отцу. И, обняв его за шею, с гордостью провозгласила:

— Папочка, посмотри, кого мы привели!

Колесников, увидев меня еще издали, всплеснул руками и громко произнес:

— Верочка! Я прошу прощения, что отрываю от разговора... Верочка, вот это и есть Владимир Васильевич, про которого я тебе говорил!

И тут я заметил, что у него в ногах сидит заметно окрепший Ольгерд. Вымытый и обласканный, он даже сейчас, будучи еще тощим и рахитичным, выглядел благородной и красивой псиной.

Меня представили Вере Тихоновне, но конкуренции с Журавиным я в ее глазах явно не выдерживал. И обменявшись общими фразами, она поспешила вновь вернуться к обсуждению чьих-то недугов с бедным Алексеем Дмитриевичем.