Умны охи-охи, ничего не скажешь: только что Гвоздик скулил и рвался в воду, чтобы закончить начатое — уже успокоился, разве чешуя все еще дыбом вдоль хребта и маленькая голова грозно ощерена. Нет, в это бурлящее месиво, на чужие клыки в чужой среде обитания, Гвоздик не полезет, тут уж не игра...
— И правильно, и пойдем. А наверху нас уточка ждет. Тебе тоже кое-что от нее перепадет. Остальное — ящерным мяском доложим. Любишь ящерное?
Любит. Гвоздик всякое любит. Что... Что такое с хозяином?
Лин остановился на мгновение и схватился левой рукою за грудь... в глазах потемнело... Нет, отпустило... Ой, как резануло внутри. Что это было? А, Гвоздик?.. Что это со мною было, не знаешь?.. — Гвоздик не знал, все что он мог, это преданно вилять хвостом и смотреть в глаза.
Лин болел очень редко, в последний раз — еще ребенком, после злополучного нападения щуры, посланницы богини подземных вод Уманы. А с тех пор — ни разу. И вдруг одновременно хлестнуло по груди, по глазам, по горлу... Обереги и амулет — молчат, и сам он ничего такого внешнего не ощущает...
— Что с вами, молодой господин? Не в море ли поранились? Может, на морского ежа наступили? Или акула, не дайте боги...
— Нет, все в порядке. — Лин поднял повыше подбородок и улыбнулся. — Не ранен, не напуган, не отравлен... Солнцем голову припекло, вероятно. Подавай птицу. Готова утка?
— Только что! В самый раз. Вам — утку, а...
— Этому — требушины ящерной, на вес. Примерно, с ведро по объему. Смотрите, чтобы желчь не попала. И не забудьте камни из зобов вытряхнуть, я эти трактирные хитрости очень не люблю.
— Что вы! И в мыслях не держали! — Хозяин с хозяйкой дружно закланялись, кивая друг другу, дескать — да, мол, совершенно не в их обычае обманывать постояльцев... Что поделать, кто-то сопляка в дорогу просветил, надоумил... Не вышло — и не надо, он и без этого хороший юноша, не привередливый и не жадный. Они и так свое возьмут. Но зверь у него — это да! С таким чудовищем и среди акул можно купаться! Однако — видели бы его родители!..
К концу обеда странная немочь покинула тело без остатка: дышится легко, сил полно, в желудке приятная тяжесть... Глаза слипаются... Чернику проведать — и в комнату, вздремнуть до заката.
Дрема до заката обернулась слабостью во сне и беспробудным сном до утра, так, что даже Гвоздик начал к рассвету подскуливать, на двор проситься... Пришлось Лину вставать спозаранку, но хозяин с хозяйкой и двое слуг, пожилые мужчина и женщина, еще раньше были на ногах и хлопотали по хозяйству. Так и должно быть, так и при Лине было: гости спят, а хозяева уже вовсю — и в птичнике, и в конюшне, и на кухне, и у колодца...
— Мы уж вас не стали будить. Мой к дверям как ни подойдет — а вы, с позволения сказать, похрапываете себе, молодой господин, да так спокойно, что сразу слышно — от здоровья спите, не от болести. От вас храп идет, а ваш... Гвоздик — учует Кошуна, мужа моего Кошун зовут — учует и рычать, сначала тихонечко, а потом громче. Ну, мы, от греха подальше, и не стали вас будить к ужину.
— И правильно сделали. Я уезжаю...
— Ой, да что вы так ненадолго! У нас такие замечательные места, для охоты, для отдыха, вы только... Мы вам не угодили?!
— Пора. Знаю, вижу, что приятные места, кухня отличная, во всем вы угодили, однако мне пора, дорогая хозяюшка. Пора, вот и все. Как вас зовут?
— Нарина, с вашего позволения.
— Нарина, я вчера грозился мыльню принять, но — сон меня сморил. Есть сейчас горячая вода?
— Сколько угодно! Прикажете налить?
— Да. Пока я вымоюсь, сварите мне кашки на молоке, покруче, чтобы комком на ложке висела. Умеете такую?
— Покруче — так покруче, конечно сделаем, наука нехитрая! Кошун! Дорогой, где корыто, которое я вчера мыла? Корыто давай, вытаскивай его обратно, молодой господин торопится.
Снег накрепко приучил Лина не бояться случайностей, но и не доверять им ни в коем случае! Лин был здоров — и вдруг заболел. Хворь, внезапно его скрутившая, совершенно ему незнакома, ни по признакам, ни по ощущениям. Это не отрава, не горячка, не ушиб головы... Амулет и обереги как молчали, так и молчат, но ведь — было! Беспомощной куклой провалялся он в постели полдня, вечер и ночь — почему? Встревоженный Лин уже не помышлял ни об охоте, ни о повторном знакомстве с дорогой, по которой он однажды ехал вместе с Зиэлем, нет, он гнал напрямик, домой. Быть может, его недомогание — случайный каприз тела, а может быть — и происки... чьи... Чьи происки? Ну... той же Уманы... Вчера замирилась, сегодня передумала, увидев, что бдительность усыплена...
— Давай, давай, Черника, скачи, дорогая, уж я тебе после отплачу, и хвост тебе вычешу, и гриву постригу, и овса вдоволь...
Так они резво гнали пятеро суток, с неясными болями в груди, а на шестые приступ повторился и навалился на Лина уже не шутя: день и ночь он лежал в полузабытьи посреди жаркой степи, охраняемый верным Гвоздиком. Когда Лин очнулся — сил перед приступом едва достало походную кошму подстелить — почти перед носом попахивали тушки зайца и мелкого цераптора...
— Ф-фу-у... не-е-ет... Гвоздик, скушай сам, мне сейчас эта гнусная тухлятина не очень вкусной кажется... О, как хорошо, что я тебя расседлать успел, а, Чери? Но плохо, что опять тебя заседлывать, а руки-ноги у меня как из медузы слеплены... Иди, иди ко мне... Гвоздик, подгони ее сюда... К вечеру Лин окреп настолько, что прямо на дороге сумел подшибить стрелой зазевавшуюся ящерную свинку, сколько мог — сам съел, чтобы и впрок, на всякий случай, а остальные девять десятых, вместе с требухой, костями и шкурой отдал Гвоздику, чему тот был несказанно рад и премного благодарен, как всегда... И еще два дня и две ночи скакали они без помех, и опять знакомый уже приступ непонятно какой болезни поверг Лина в беспамятство...
И на этот раз он успел подстелить на сырую землю кошму, но сутки... а может, и двое суток Черника бродила оседланная, в поисках воды и пищи... Вроде бы нашла где-то, если судить по выражению морды...
— Ах ты, моя умница... И ты тоже, зубастый-языкастый... Не бросили меня... Сам, сам кушай, Гвоздик, спасибо, потому что я это есть не собираюсь...
Бодрость уже не возвращалась, мысли в голове путались... Хотелось лечь и вывернуться наизнанку. И забиться в судорогах... А Снег утверждает, что порча такой силы только богам под силу. Ну и что? Богам, значит и богиням... На голом упрямстве Лин вскарабкался в седло, кое-как определился с направлением и попросил Гвоздика бежать впереди, направлять путь. И Гвоздик, ничем более не способный помочь своему другу, как бы ему этого ни хотелось, проникся важностью положения, совершенно перестал озорничать и баловаться, только бежал вперед, целеустремленно, ровным и сильным махом. Черника тоже словно чувствовала боль и растерянность своего хозяина, трусила ровно и без жалоб. Она бы и со всей скоростью скакать могла, но хозяин... Он и так едва ли не лежит в седле, все за гриву цепляется...
Последние сутки перегона Лин пребывал в почти полном беспамятстве, из последних сил удерживаясь, чтобы не вывалиться из седла и грянуться оземь в предсмертных судорогах... Снег... Снег — он выручит, Снег спасет... скорее же, Чери.
Встревоженный Снег почуял их, еще не видя, выскочил загодя... Черника выбежала из-за поворота и жалобным ржанием подтвердила, что — да, с хозяином несчастье, а она очень устала... В последнем проблеске сознания Лин узрел седую бороду, серые глаза, тревогу в них, лоб в морщинах... Все. Он так бы и упал, если бы Снег не подхватил его на руки, как маленького, но Снег успел вовремя, и теперь, с Лином на руках, бегом помчался в пещеру. Крови нет, ран нет, это он чуял уже на ходу... Но — что тогда?
Раздеть Лина и выложить на лавке лекарские приспособления — было делом нескольких мгновений: да, все чисто. Все защитные заклятия действуют исправно... Отравлен? Н-не похоже. Что же тогда? Снег прощупал сердце, биение жилок на висках и руках, понюхал дыхание... Там — буря в груди! Но — почему? Снег пребывал в полной растерянности: внутри у Лина шла настоящая битва каких-то очень значимых сил... явно связанных с магией... Да, но какой-то разношерстной магией... тут тебе и... а с другой стороны... Надо что-то делать, иначе будет поздно! Снег решился колдовать наугад, хуже того, что есть, уже нечего ждать: он взметнул обе руки к вискам, затем выставил их вперед, сцепив ладони в плоский тупой клин, и нацелил его на грудь Лина, примериваясь. Но тот, по-прежнему без сознания, внезапно выгнулся дугой, его сотряс кашель, похожий на рвоту, и изо рта выскочило, даже вылетело — что-то желтое, блескучее, похожее на яйцо... Покатилось, подскакивая, с тягучим звоном по каменному полу... Гвоздик сунулся было обнюхивать, но Снег успел раньше и ухватил двумя пальцами, на подскоке, у самого пола. Это был гладкий округлый золотой предмет, овальный в сечении сбоку и овалом поменьше, если смотреть сверху... Похоже на медальон, в котором обереги хранят... Рисунок!
Снег всмотрелся в рисунок, который был... не что иное как герб... Снег опомнился и обернулся на Лина: тот был еще жив, дыхание с хрипом вырывалось из его груди, глаза тяжело закрыты... Снег провел вдоль тела свободной рукой — да, жив, и не хуже ему... Ого! Лучше, явно лучше, и буря улеглась... Значит, и вмешиваться рано. Пусть теперь там пыль, пена, дым и прочая муть осядут, раз непосредственной угрозы жизни уже нет... Что за медальон такой? А герб-то... Не может быть!
Простейшее замочное заклинание лопнуло под пальцами Снега, и медальон открылся. Если бы кто-то из давно знающих Снега людей увидел его в эти минуты, он был бы несказанно поражен смертельной бледности его, дрожащим рукам и губам. Снег смотрел на крохотную золотую пластинку, выпавшую из медальона, всю покрытую письменными значками... Смотрел, недвижный как столб, и тихо сопел. Потом вдруг смял в кулаке медальон и пластинку, выронил на пол и закричал во весь голос. Рука его дернула ворот рубашки раз, другой, плотная шерстяная ткань лопнула, почти до пояса обнажив широкую грудь, скользнула ниже, к поясу, нащупала метательный нож.
Гвоздик, нерешительно урча, встал между недвижно лежащим Лином и жутко воющим Снегом. Гвоздик никого и ничего не боялся в этом мире, однако сейчас его сковывал настоящий ужас перед тем, что он почуял в старшем вожаке... Уши у Гвоздика сами собой пригнулись к бугристому черепу, хвост позорно спрятался внизу, между ног, вжимая маленькую голову в брюшную чешую, но, тем не менее, он не собирался отступать: страх — это страх, а друг — это друг! Путь закрыт.
— Ишь, ты!.. Защитник, а? Ты чего подумал, а? Что я твоего Лина... эх, дурачок...
Снег покрутил головой и со стоном запустил нож в тотемный столб у стены. Тот жадно въехал в крепчайшее дерево едва не наполовину!
— За что боги меня наказывают... За что??? С другой стороны — за что бы им меня награждать?
Снег пошел к столбу и попытался вынуть нож, тот сидел туго. Снег поднапрягся... и еще... со всей силой... потом терпеливо пошатал рукояткой вверх-вниз — нож постепенно пошел наружу.
— Не урчи, скотинушка, все позади. Жив-здоров наш Лин, живехонек, здоровехонек... Пойдем лучше на двор, Чернику расседлывать. А, Гвоздик?
Гвоздик, ошеломленный быстрыми и внезапными переменами в обоих вожаках, подошел поближе к Лину, обнюхал его... Да, в порядке хозяин, спит, улыбается, очень глубоко спит... Снег на двор зовет, наверняка там что-нибудь любопытное происходит... Гвоздик на всякий случай облизал Лину оба уха и нос — нет, крепко сморило, не хочет просыпаться... Ладно, тогда можно и на двор, Чернику проведать, по грядкам пробежаться, там явно первыми спелыми ягодами пахнет...
— Проснулся?
Первое, что Лин увидел, открыв глаза, это сидящий возле постели Снег, а второе — из-за его спины выглядывающий Гвоздик.
— Да. Я... жив? А что со мной было? — Лин нерешительно приподнялся на локтях, не зная, можно ли ему совершать такие опрометчивые движения...
— С тобой? Упрямство. Вставай, вставай, ты ослаб в пути, но вполне здоров. Я бы сказал: приступ невероятного упрямства, вот что с тобой случилось.
— Как это?
— Так это. Соперничать с твоим упрямством способна лишь иногда присущая тебе тупость, сиречь — лень ума. Но и я не умнее оказался. Есть хочешь?
— Угу. И очень.
— Тогда к столу. Мотону я этим утром развернул, даже на порог не пуская, так что будешь есть мою стряпню.
— Похлебку, небось, да, Снег? Ты не думай, я с превеликим удовольствием! А почему ты ее отослал?
— Похлебку, угадал. Будем есть — и я все расскажу. Событий позади и впереди много. Так много, что вся дальнейшая ткань бытия подчинится этим важным событиям и они будут набиваться на нее отныне — совсем другим узором. Ты ведь у нас дворянин и князь оказался.
— Как это???
— Заладил же... Других слов у тебя нет, что ли, для вопросов и удивлений? Одевайся, мойся, делай утренние дела — и к столу, а я пока откашляюсь для рассказа...
Лин оказался не прав по тому давнему спору — как лучше считать Линовы года: веснами или зимами? Выяснилось, что веснами. В частом обычае повелось среди знатных фамилий Империи: нареченного в одном из храмов младенца отдавать под покровительство, вернее, просить о покровительстве ему одного из богов или богинь, а письменную просьбу заключать в родовой амулет и сей амулет, с помощью заклинаний и ритуалов, тайно помещать в сердце новорожденного, где он, ничему не мешая, ничего не тревожа, сам невидимый для ощущений и магии, будет ждать назначенного часа, чтобы быть исторгнуту в этот час. А время оно, как повелось тем же обычаем с незапамятных времен, наступает ровно через год после совершеннолетия, то есть в шестнадцать лет. И тогда, открыв амулет, отпрыск знатной фамилии читает посвящение богу, либо богине, но уже от своего имени и навсегда приобретает его (ее) покровительство. Незримое, неощутимое, быть может, даже кажущееся, но... Лину выпала в покровительницы богиня Луны, или, как ее еще иногда называли, богиня Тарр. Это хорошая богиня, не из воинственных, не из мудрейших, но под ее покровительством люди чаще среднего бывают счастливы в любви, долголетии и многочисленном потомстве. В тех семьях, где об амулете, хранимом в сердце, помнят, там, в нужный час, юношу или девушку предупреждают чуть заранее, и амулет покидает свой многолетний тайник запросто, почти без неприятных ощущений, с легким чихом или кашлем. Но бедняга Лин знать не знал ни об амулете, ни о том, что он отпрыск княжеской фамилии, поэтому всеми своими силами, природными и магическими, он неосознанно боролся против того, чтобы амулет покинул его сердце... А сил в Лине, особенно магических, сил и упрямства, оказалось очень много, и это едва не привело к беде. Но, в течение десяти с лишним суток сопротивляясь позывам амулета покинуть сердце в назначенный когда-то день, преодолев чудовищные муки, Лин успел добраться до Снега и расслабился, утратив сознание и всецело доверившись мудрому и многознающему наставнику... Амулет, соответственно, воспользовался тем, что противодействие ослабло, и, подчиняясь мощнейшим заклинаниям, выскочил из горла. Все. Теперь о главном.
