Детство

Одет щеголевато, рубаха алая из атласа, жилет поверх чёрный из бархата, да золотом расшит. Штаны широкие, из чёрного шёлка, даже на вид дорогущие! Сапоги такие, што не просто по ноге, а сразу видно — вот для пляски шиты. Кожа тонкая, нога будто в обливочку, да и подковки на каблуках как бы не серебряные! А што? Цыгане, они такое любят!

Мы пока театральствовали, плешивого тово унесли незаметненько. Ой, думаю, никак ногу ему сломал? А страху и нет почти — так, в глубине где-то.

— Жги! — Крикнул купчина, махнув кулаком и шарахнув по уставленному снедью столу. И сразу — музыканты как вжарили!

Фонсо кочетом прошёл, коленца выделывает. Хорош, зараза! Я руки в боки упёр, чуть в ответку приплясываю — штоб разогреться с морозу, да и смотрю — што он там покажет?

— Жри-поджигай! — Ору, — Лихой удалец, красавец молодец!

Ерунду всякую вопю — так только, штоб купцов раззадорить. Вроде как при деле я, не просто так стою-пританцовываю. А сам гляжу — плохо дело! Коленца выделывать я и не хуже умею — вот ей-ей, всё за ним повторю!

Только Фонсо чище пляшет, ну да оно и понятно, я ж всево ничего занимаюсь, а он в таборе, да при таком-то дядьке, который плясками на жизнь зарабатывает!

Плясал он, плясал, а я и подзуживал-покрикивал. Запыхался цыган, да и остановился. Старается не показывать, но видно — запалено дышит, ажно бока ходуном ходят.

— Ну, — Говорит, — самородок Хитровский, который не самовыродок! Показывай умение своё, иль ты только языком танцевать умеешь, по женскому обычаю? Цыганки наши тогда тебе юбку да монисто одолжат, да будешь до самого утра в таком обличии так плясать, купцов именитых веселить!

— Ай и стервец! — Заорал восторженно Иван Ерофеевич, заухали-засмеялися и другие пузатые бородачи. Ах ты, думаю, рыба-падла...

— Я, — Говорю, — за тобой всё повторю. Лучше ли, хуже ли, за то сказать не могу, пусть купцы рассудят.

И как дал коленца перед ним выделывать! Всё, што Фонсо наплясал, повторил, а некоторые ещё и усложнил. Но не так чисто, ето да! Сам чувствую.

Остановился и взглядом его так смерял, а сам руки в боки упёр и дышу, дышу...

— Я за тобой повторил, а повторишь ли ты за мной, друг мой Фонсо?

И как дал коленца оттудова, из снов которые! Купцы ажно вскочили, да и поближе — дело-то невиданное совсем. А я в нижний брейк ушёл, да и на руки оттудова, и ногами — хоп! И на цыгана ими указал.

Фонсо только рот захлопнул, да глазами сверкнул. Но нашёл в себе силы, поклонился низко.

— Ай молодец! — Выступил вперёд старый цыган, — Недаром мальчишка этот нам с тобой, Иван Ерофеевич, так приглянулся! Мне-то стыдно было бы не увидеть танцора отменного, да и у тебя, Иван Ерофеевич, глаз — как стокаратный алмаз!

— Видали!? — Купчина заорал, остальным радостно, — Наш, русский мальчишка, да цыган переплясал так, што те сами ето признали!?

Как схватил меня в охапку, и ну обнимать-целовать! От самого водкой несёт, да едой, да зубами больными. Терплю! А за ним и остальные, всево исслюнявили, да наобнимали мало не до ломоты в костях. И главное, деньги мне в карманы да за пазуху суют!

— Садись за стол, малец! — Загудел один из купчин, — Ешь-пей, да плясать не забывай!

Дёрнулся туда было, да и остановился. Думаю — щас как наемся и напюсь, а потом што, пьяному и брюхатому коленца выделывать? Так и доплясаться можно до заворота кишок!

— Помилуйте, дяденька! Как я при взрослых, купцах степенных, пить буду?!

Запереглядывались купцы, не знают, што и сказать. Вроде как и поперёк пошёл, но вежественно ведь! А я стою, голову склонил.

— Ай молодца! — Иван Ерофеич снова меня обнял, — Хитровский, но не пройдошистый! Садись, садись... официянт! Чаю ему и... чево ты хочешь?

— Пироженку. Бламанже! Одну!

— Тащи!

Сижу такой, чаю пью с пироженкой, чисто барчук! Степенства вокруг меня да Фонсо обсуждают, но плясать пока не просят — видят, што выдохлись.

... — аквариум! — Раненым ведмедем заревел кто-то из степенств, и тут же стащили рояль поближе, и ну в него вина шампанские наливать! Сами, што интересно, без помощи официантов. С бутылками бегают, да смеются, как умалишённые. И в рояль, да друг на дружку пеной! И потом рыбу туда же!

— Играй! — Усадили музыканта, да и заставили играть, пока шампанское заливают. Непотребщина выходит, ей-ей! Не музыка, а какой-то собачий вальс! Но степенства ржут, чисто кони, да и сами по клавишам пробуют — брыньк-брыньк! И снова ржать да пеной куражиться.

— Оливье! — Заорал кто-то, — Сто порций!

Мало погодя официанты начали таскать тарелки, а купчина им на пол показывает.

— Сюда ставьте, ироды!

— Ай да Степан Митрофаныч! — Гудят степенства. Митрофаныч дождался, пока все сто тарелей на пол составят, и ну ходить по ним, приплясывать! А хор цыганский подпевает:

— Ухарь-купец, Степан Митрофаныч удалой молодец!

Ну и всякое цыганское своё — нанэ-нанэ, и прочее. Плечами трясут, вокруг хороводятся, ну и тот только деньги из бумажника разбрасывает над головой. Какие успевают, те цыгане в воздухе перехватывают, а остальные в салат.

Рядышком и Максим Сергеевич крутится. По плечу купца похлопывает, рядышком приплясывает, да купюры ловит. Прилипала.

Сижу, смотрю на ето, и ажно чай в горле комом встал. А што? Молчу... што тут скажешь-то?!

— Официянт! — Дурным голосом завопил тощий, но пузатый купчина с багровой плешью почитай на всю голову, — Шапмансково! Самолучшево!

Принесли шампанское, и лысый бутылку в зеркало — хрясь! И ржёт! Дюжину бутылок так об зеркала побил.

А потом я глазами так морг... а пол уже чистый почти что. Увидел только служителя, который заканчивал уборку. Купчины тоже увидели.

— Сюды! — Орут. Ну то и подошёл, а куда он денется? И горчицу ему в морду, горчицу! А тот не отворачивается, только руки расставил, да и стоит так, враскоряку.

— Ты за нево не переживай, — Уселся рядом старый цыган, — в сто двадцать рубликов такое удовольствие купчине обходится, да из них половина — официанту!

Киваю, уже спокойней, без злобы. Ну, думаю, за шестьдесят-то рублей можно и потерпеть! А изнутри такое нахлынуло, што понимаю — нельзя! Никак нельзя! Если только дети малые с голоду не помирают, иль цели какой важной не стоит. Тогда да, тогда многое можно. А так... нет, зубами в глотку вцеплюся!

— Вот и мы — нет, — Непонятно сказал цыган, вставая, — Ай, самородок хитровский, пошли плясать!

Сплясали мы ещё раз, а Фонсо за мной коленца повторить пытается. Не слишком-то и получается, так-то!

Наплясались пока, устали, уселись отдохнуть. Слышим — снова степенства ржут. Подошёл я, а там Максим Сергеевич рыб из рояля зубами выловить пытается. Пьяный! В дугу!

Потом и вовсе, разделся догола, и ну плескаться в рояле. Купчины смеются, пальцами тыкают. Смешно им, вишь ты, што дворянин потомственный да офицер бывший так себя ведёт! Ну так самовыродок, он самовыродок и есть.

Закончили непотребства свои под самое утро. Я деньги в уголке перещитал, и аж подурнело. Тыща триста, да с рубликами! Подумал-подумал, да и поделили на две части. Одну себе, да спрятал в исподнее, поглубже. А вторую ещё на две части, и одну цыгану тому старому отдал со всей моей благодарностью.

— Понимаешь жизнь, — Одобрительно сказал тот, пряча купюры во внутреннем кармане жилета, — не пропадёшь!

Вторую четвертину тоже спрятал, Максиму Сергеевичу потом отдам. Пусть он и не прав кругом со спорами своими дурацкими, но с его подачи заработал.

А! Точно, нужно будет при всех передать, да и себе сотню оставить демонстративно. Я ету сотню букинистам знакомым на Сухарёвку потом оттащу, штоб книги брать разрешили. Вроде как залог и плата за пользование библиотекой! Мне ж не редкости книжные, а полезное што с интересным, там и сотни за глаза.

И всё, снова я вроде как и без денег! Не поверят, канешно, но если сказать всяко-разное, што вроде как частично так даю, а частично — с отдачей при удаче карточной, так и может проскочить. Вроде как прямо сейчас и не нужно мне, потому как есть всё, а потом и спрошу.

Главное, не светить потом деньгами. И спрятать их так, штоб точно — ни-ни! Где бы только... вот же ж! Кому рассказать, так и не поймут проблемы!

Тридцать третья глава

— К мамзелям! — Заорал кто-то из степенств, и все дружно поддержали идею. Роняя вещи и постоянно оскальзываясь, што каждый раз вызывало дурацкий смех, купчины вывалились во двор и тяжело полезли в сани к лихачам.

Меня, не спрашивая, выдернули за шиворот, закинув в одни сани с Максимом Сергеевичем и каким-то пьяненьким невзрачным типом из подлипал. Милюта-Ямпольский на свежем воздухе малость отрезвел и начал горланить песни, привставая иногда на кураже и дико пуча глаза. Подлипала почти тут же свернулся под пологом, да и захрапел, пуская слюни и 'шептунов'.

На въезде в город лихачу пришлось придержать на повороте рысаков, и я, недолго думая, сиганул в кучу снега, провалившись с головой. Выбравшись через минуту, не увидел даже задка последних саней.

Ругаясь потихонечку, долго отряхивался от снега. Пришлось даже снимать шубейку и опорки. Сапоги мои так и остались в ресторане, штоб их! Много наспоришь с пьяными купчинами, когда тебя за шиворот, как кутёнка! Оно вроде по деньгам и сильно в выигрыше, а всё равно обидно за обувку. Лет пять бы их носить, не переносить, а тут на тебе!

Отряхнувшись, заспешил трусцой по переулкам. Не то штобы спешка какая, но опорки, мать их ети, ето не сапоги на две пары портянок!

Ноги сами принесли меня в булошную Филиппова, што на Тверской. Несмотря на раннее утро, едва ли не ночь, здесь уже толпятся разночинные покупатели.

Много молодёжи студенческого вида и гимназистов из старших классов. Немногочисленные чиновники, сплошь почти какие-то потёртые, как бы не больше, чем их старенькие фризовые шинели. Небогато одетые женщины, по виду всё больше приходящая прислуга да жёны мелких кустарей. Вся эта пёстрая публика перемещалась, никак не смешиваясь и не задевая друг друга.

На меня покосились, больно уж бедно одет! Но смолчали — рано ещё, вовсе уж чистой публики нет, так што в булочную к Филиппову можно и таким как я, мало што не оборванцам. Да и одет я пусть и бедненько, но чисто, не запашист.

Протолкавшись в дальний угол, к горячим железным ящикам, взял за пятачок свежайший пирог с мясным фаршем. Не 'мяв' Хитровский, а самоностоящее, наисвежайшее мясо!

Наслаждаясь теплом, медленно жую истекающий маслом и мясным соком пирог, сохну потихонечку и думаю думы. Деньги, деньги...

Свою долю тащить на Хитровку — глупость несусветная! Как выбросить в нужник, тоже самое. Хоть как таись, а глаз вокруг много, не утаишь.

Тайник? Оно конешно да, но вот где? На Хитровке и вокруг глаз слишком много, да и так, опасливо. Сунуться куда в другое место, так опять же — чужинцы завсегда видны. Летом ещё ладно, можно было бы по крышам там или ещё как проскочить. Сейчас нет, не выйдет.

Остаётся одно — дать кому-то на сохранение. Самый надёжный, ково знаю, так ето Мишка Пономарёнок, да и мастер его, Жжёный, человек порядочный.

— Можно, но опасливо...

— Чево, малой? — Спросила меня какая-то баба, закутанная в несколько платков, жующая с такой же закутанной товаркой сайки с изюмом.

— А? Так, мысли вслух.

— Молча мысли, неча людей путать!

На Хитровке Пономарёнка знают, как моего дружка. Могут и тово, наведаться, если заподозрят. Значит... тьфу ты! К учителкам идти, как ни крути! Тягостно как-то с ними общаться наново будет, но а куда? Про них ни хитрованцы, ни бутовские, ни дачники — никто не знает!

Съел вот, но не наелся ещё. Оголодал после плясок ночных, и вот высматриваю, как шакал голодный, што бы ещё взять?

А, нет! К учителкам если, да с таким делом, то и за стол усадить могут! Так што взял сладких пирожков с изюмом, творогом и вареньем, да побольше! Небось от сладкого-то не откажутся, будь даже хоть сто раз мадамы!

— Егорка? — Удивилася учительша, открыв дверь, — Да-да, Кузьма, ждали! Всё в порядке.

Дворник козырнул и тяжело затопал вниз.

— Проходи, Егор, — Засуетилась Юлия Алексеевна, — Стёпушка! Смотри, кто к нам пришёл!

Из спаленки выплыла Степанида Фёдоровная, теплая и немного ещё сонная, одетая по-домашнему.

— Здравствуй, Егорушка! — Искренне улыбнулась она, — Раздевайся.

— Ага, — Я скинул шубейку и вспомнил про пирожки, — Ето к завтраку!

— Спасибо! Очень кстати, мы ещё не завтракали, — Юлия Алексеевна, не чинясь, взяла увесистый бумажный свёрток и унесла на кухню, — сейчас самовар поставлю!

Сели по-господски, за столом с белой льняной скатёркой, накрахмаленной до хруста. Ну да я не плошаю — не горбюсь, нос за столом не прочищаю и сижу с прямой спиной, не хлюпая чаем и не чавкая. Соседи мои по флигелю мал-мала подучили.

— Филипповские, — Юлия Алексеевна довольно зажмурилась, прикусив пирожок, — давненько мы туда не заходили!

— Мы можем тебе чем-либо помочь? — Без обиняков спросила Степанида Фёдоровна, на што Юлия Алексеевна обожгла подругу взглядом.

— Помочь? — Чинно делаю глоток самонастоящего чай, не спитово! — Можете.

Лицо Степаниды стало таким, што... ну вот не знаю! Показалось на миг, што ето не взрослая и уже не шибко молодая женщина, а девчонка, которая покажет сейчас язык подружке! Выиграла спор дурацкий, и щаз как задразница!

— Деньги у меня лишние образовались, — Говорю, как и не заметил, и от сайки кусаю. Степанида чуть чаем не поперхнулась и глаза такие стали большие, што в голову стукнуло 'Какающий котёнок'. Вот ей-ей, мало што не стебельках!

— Егор, я надеюсь... — Строго начала Юлия Алексеевна.

— Не криминал, — И глоточек чаю.

— Ты всё-таки решил согласиться на наше предложение? — А в голосе такое што-то, што вот прям не знаю, как и назвать.

— Нет. Те деньги давно потрачены, — Лёгкий вздох учительши, и ничево она вроде не сказала, даже в лице не переменилась, а такая укоризна, так стыдно стало! — Не на дурость!

Приподнятая бровь...

— Человека выкупил, — Юлия Алексеевна спешно поставила чашку на блюдце и с силой вцепилась задрожавшими руками в стол, — не спрашивайте больше!

Не рассказывать же вот так прямо, на што потратил?! А так да, выкупил — себя, самово близково человека, как ни крути. У Судьбы, у Жизни, как угодно сказать можно.

— Почти все на то и ушли. Ну и на оставшиеся купил себе место в ночлежке до лета, да питание трёхразовое. Вы не думайте! С образованными людьми живу! Они, конечно, те ещё пропойцы и отребье, но всё ж отребье образованное!

Рассказываю о житье-бытье, стараясь вспоминать самые смешные моменты. Как Максим Сергеевич в карты с Иванами играл, симпосиум етот феминистический, крыску прирученную, што изо рта кусочки хлеба вытаскивает. А они, учительши, што-то не смеются, бледные сидят.

— Егор, — Начала было Юлия Алексеевна, и я вот прямо почувствовал — скажет опять што-то не то, и уйти мне придётся.

— Ето моя жизнь, — Ставлю чашку на блюдце и в глаза, жёстко так смотрю, — правильная или нет, но моя.

— Хорошо, — Грустно согласилась учительша, и мне тоже почему-то стало грустно. Вот прям как-то так, будто мимо щастья прошёл!