Эсташ Доже и его дьявол

Но вскоре король отыгрался за неприятные минуты, пережитые по милости этих отвратительных лизоблюдов брата. Жара стояла по-прежнему, и утомленный дорогой Людовик захотел освежиться. Все направились в купальню, и тут-то Эсташ впервые по-настоящему прочувствовал, почему никто не обрадовался приезду короля. О прежней непринужденности, царившей в купальне, можно было забыть: никто не мог ни раздеться, ни снять парик, ни даже присесть. Купались только король и его брат. Вернее, король купался, а Месье, как обычно, отказывался даже высунуть нос из-под полога, не поддаваясь ни на уговоры, ни на насмешки его величества. Свита же стояла вокруг и жарилась на полуденном солнце. Закаленные спутники короля злорадно наблюдали за страданиями приспешников герцога Анжуйского, у которых от жара плавились и текли румяна, белила и сурьма и которые украдкой пытались обмахиваться своими пышно и разноцветно оперенными шляпами, но в сгустившемся от зноя воздухе это действие не приносило никакого облегчения. К тому же, они изнемогали, потому что больше двух часов кряду находились на ногах. Кавалеры, приехавшие с королем, имели фору: они-то давно притерпелись к такому обхождению и развили в себе недюжинную выносливость. Они, кажется, могли бы провести на ногах и полдня, и сутки. Месье же обычно без всяких церемоний разрешал сидеть в своем присутствии, и теперь его двор расплачивался за свое слишком привольное житье и недостаточную закалку.

— Помоги мне, господи, я сейчас упаду, — стонал Виллькьер.

— Вот увидите, он захочет пойти во дворец пешком, — предрек Маникан. — Он же так любит ходить. И как бы ему не пришло в голову сделать круг по парку...

Все дружно выразили надежду, что Монсеньор этого не допустит: он ни за что не будет гулять под палящим солнцем. Но, хоть им удалось успокоить себя на сей счет, легче от этого не стало, и кавалеры продолжали змеиться:

— Все равно, пора бы ему восвояси. Надо срочно устроить какой-нибудь скандал.

— Попросим шевалье устроить скандал. Он, кажется, не прочь.

— Нет, не надо просить шевалье: он всегда делает наоборот. Лучше скажем, что мы за него волнуемся, и пусть будет осторожнее.

Тем временем король вышел на берег и, не вытираясь, опустился на ковер.

— Кстати, Филипп, — сказал он, — я хотел посоветоваться с вами. Мне предложили приобрести одну гемму... По правде, я никогда не видел ничего совершеннее, но ее владелец, какой-то бессовестный грек, принявший магометанство (только представьте себе!), торговец редкостями, запросил за нее такую сумму, что поневоле я колеблюсь. Нет, я не буду говорить вам, сколько она стоит, что это не повлияло на ваше мнение, как повлияло на мое. Я просто хочу, чтобы вы посмотрели и сказали, что думаете об этой вещице. — Не глядя, король протянул руку, и граф де Сент-Эньян приблизился и вложил в нее серебряный футляр с тонкой гравировкой, который сам по себе был произведением искусства.

Внутри футляра обнаружилась античная инталия на розоватом аметисте, изображающая Эос на колеснице. Поднявшиеся на дыбы крылатые кони и развевающиеся одежды богини были изумительны, а розовые переливы камня напоминали о пламенной заре. Золотая оправа была сделана в виде облаков и лучей солнца.

Месье бегло взглянул на редкость и недоуменно вздернул брови.

— Это она и есть, та гемма, которую вы назвали совершенной?..

— Разве это не так? — король, в свою очередь, пришел в недоумение. Впервые на его глазах кто-то продемонстрировал такое пренебрежение к сокровищу.

— Вы смеетесь надо мной, сир! — Месье захлопнул футляр и небрежно бросил брату.

— Что вы, Филипп, посмотрите получше.

— Или над вами кто-то посмеялся... — пожав плечами, принц нехотя снова взял футляр и открыл. — И за это просят, по вашим словам, какую-то заоблачную сумму? Ну, не знаю. Я бы не дал больше сотни экю, и то лишь потому, что камень неплох, хоть его и испортили этой убогой подделкой.

Король выхватил у него из рук футляр и поднес поближе к глазам. Не может быть. Все знатоки заходились в восторгах, да и сам Людовик был вполне уверен в своем вкусе. Но теперь он невольно начал сомневаться. А если гемму тайно подменил какой-нибудь дерзкий вор?..

— Подделка?.. Но, право... Это же античная работа.

— Античная? — расхохотался Месье. — Бедный мой брат, как нагло вас дурят. Покажите мне этого торговца скорее, дайте мне добраться до него, негодяя... ибо я сам хочу купить эту вещь. — И он добавил с милой улыбкой: — Вы правы, сир, она совершенна.

Король потерянно заморгал, но тут понял все, и вдруг, забыв о своем достоинстве, громко засмеялся, спрятав лицо в ладони. И все, кто присутствовал в купальне, тоже зашлись в громовом хохоте, и не только потому, что всем полагается смеяться, когда смеется его величество, но и элементарно потому, что удержаться было выше божеских и человеческих сил.

— Проклятье, Филипп, — простонал король, — вы почти заставили меня поверить, что я сошел с ума.

— И поделом, — заявил Месье, который посреди поднятой им самим бури веселья остался серьезен и даже несколько строг. — Почему, ну почему все торговцы редкостями сначала идут к вам и только то, что осталось, приносят мне? Я скупаю все и сразу, а вы!.. Вам предложили такое чудо, а вы, видите ли, колеблетесь, советуетесь со всеми подряд, поди, еще и торгуетесь. Фи!

— Все, не продолжайте, мне уже стыдно. Сент-Эньян, скажите греку, что я покупаю гемму, и проследите, чтобы с ним расплатились. — Король подержал в руках футляр и неожиданно положил перед братом. — Она ваша.

Настала очередь Месье изумляться.

— Но это слишком большая ценность... Не знаю, вправе ли я принять ее.

— О, не скромничайте. Конечно, вправе. Талант должно вознаграждать, а умение ломать комедию, бесспорно, относится к талантам. В вашем случае, пожалуй, даже уместно говорить о подлинной гениальности.

Месье больше не стал ломаться и, порозовев от удовольствия, сграбастал подарок и принялся жадно разглядывать гемму. Теперь он уже не скрывал восхищения.

— Вы балуете меня, сир.

— Увы, это так. Гемма досталась вам слишком легко. Мне следовало заставить вас сначала искупаться в реке...

— Ради такого подарка я искупался бы и зимой!

— ...Или провести минуту на солнце.

— Хоть пять минут! Чувствуете, как страшно вы продешевили?

Тут шевалье де Лоррен, не иначе как с целью нарушить наметившуюся между братьями идиллию, снова напомнил о себе. До сих пор он был, как и все вокруг, пришиблен жарой и прекратил витать вокруг Месье, но сейчас подошел, чтобы подлить в бокалы охлажденного вина, которого ему самому в этот раз не полагалось ни глоточка, хотя жажда мучила такая, что язык совершенно пересох и, казалось, вот-вот пойдет трещинами и рассыплется пылью.

У короля сразу погасла улыбка, и он, не сказав ни слова, встал и пошел к воде. Это доставило шевалье хоть какое-то удовлетворение. Больше не радовало ничего, даже мысль о том, что все остальные кавалеры, без исключения, мечтали быть на его месте (ведь это такая честь — поработать лакеем у короля!), даже то, что братец Марсан был черен от зависти — как же так, он же старший, так почему же он стоит в заднем ряду, в то время как младший брат на виду у всех удостоен великой привилегии и может на смертном одре рассказывать детям и внукам: 'Как-то раз, когда я наливал вино его величеству...'

Вот только не будет у него ни детей, ни внуков. На всех его кафтанах возле левого плеча вышит серебряной нитью мальтийский крест, и шевалье никак не мог к нему привыкнуть. Этот крест был как клеймо, которым метят рабов. Пожалуй, можно было его спороть, никто не сказал бы ни слова, но к чему, если шевалье все равно останется тем, кем его сделали? А взамен предоставили право наливать вино.

Король эффектно нырнул, и шевалье проводил его злобным взглядом, от души желая пойти ко дну. Ах, если бы он и правда потонул! Монсеньор стал бы королем, и уж тогда бы они позабавились на славу. И Мазарини, и все остальные причастные лица пожалели бы, что на свет родились... Но, конечно, мечты остались мечтами, Людовик стремительно вынырнул и хорошими саженками поплыл на середину реки, показывая всем, как много в нем жизненных сил и энергии (и какой контраст с этим нежным анемоном — герцогом Анжуйским!).

Неужели, скотина ты самовлюбленная, тебе даже в голову не приходит, что пока ты плаваешь, на берегу целая толпа подыхает от жары? Что случится такого ужасного, если разрешить искупаться и свите? Или, если тебе невмоготу плавать в одной реке с презренными холуями, можно позволить им посидеть (или хоть постоять!) в тени и предложить прохладительные напитки. Но нет, конечно, ты об этом даже не думаешь, правда? Тебе хорошо, а остальные должны быть счастливы тем, что любуются тобой.

Стараясь не смотреть на прохладную струйку, льющуюся из горлышка серебряного кувшина (кувшин достали из ведра с ледяной ключевой водой, и на жаре его чеканные бока сразу запотели — ах, прижать бы его к лицу, такой холодный, если уж пить не дают!), шевалье наполнил бокал Месье. Тоже, конечно, хорош поросенок. Мог бы намекнуть брату, что людям вообще-то жарко, но вам ведь тоже плевать, да, монсеньор? Не далее как нынче утром вы, покорнее одалиски, стояли на коленях и вытирали с губ семя, а теперь, подумать только, ваш господин наливает вино, а вы и спасибо не скажете, нет, вы даже не смотрите на него, все ваше внимание занимает столь виртуозно выцыганенный подарочек...

Но Месье все-таки отвлекся от любования геммой и поймал фаворита за руку, когда тот, мрачнее тучи, уже хотел отойти.

— Вам очень жарко, милый?

— А вы как думаете? — процедил сквозь зубы шевалье.

— Бедный мой... Вот, отнесите это в мой кабинет, — Месье захлопнул футляр и вручил ему. — И можете не торопиться.

Большое спасибо, монсеньор. Я был лакеем, теперь побуду посыльным. Какое счастье, всю жизнь мечтал. Ради этого стоило пожертвовать своей свободой, ничего не скажешь.

Между тем зависть в глазах остальных кавалеров заполыхала еще яростнее. Шевалье отпустили! Вот что значит быть на особом положении.

— Дружочек, — прошептал Эффиа, — заклинаю вас всем, что для вас свято: возьмите с собой Бобо, иначе он сварится заживо. Я буду перед вами в вечном долгу. Умру ради вас, убью ради вас... Все, что хотите! — и он, не дожидаясь, пока в его просьбе будет отказано, опустил прямо в шляпу шевалье полумертвого от жары спаниеля. На его счастье, шевалье был слишком изнурен, чтобы препираться.

Поднявшись в парк, он первым делом вытряхнул Бобо из шляпы. Сначала изжарившийся песик плелся за ним на подгибающихся лапках, свесив язык до земли, но стоило ему утолить жажду в маленьком прудике, как он сразу оклемался. Воспрянув духом, Бобо начал скакать вокруг шевалье, плясать перед ним на задних лапках, упираясь передними в его колени, махать хвостом, задорно лаять и взвизгивать, приносить палочки и прутики — словом, всеми способами приглашал: 'Давай играть!' Шевалье играть не собирался и не обращал на него никакого внимания, разве что, когда Бобо слишком уж лез, отпихивал его ногой. И вдруг, стоило ему наклониться, чтобы поправить приспущенный разыгравшимся спаниелем чулок, как тот ловко выхватил у него из рук футляр с геммой и пустился в бегство.

Шевалье с проклятиями погнался за ним. Спаниель, в полном восторге от того, что игра наконец-то началась, свернул с дорожки на клумбу. Он не убегал далеко, дразнился, клал украденный футляр на землю, но стоило шевалье приблизиться, сразу хватал добычу в зубы и с радостным визгом несся дальше. Шевалье на высоких каблуках был не самым быстрым бегуном. К счастью, он заметил вдалеке двух помощников садовника, привязывающих к шпалерам плетистые розы, и крикнул:

— Поймайте эту чертову собаку!

Затем им встретились еще садовники, прогуливающийся в парке библиотекарь герцога Анжуйского Шорье и даже два караульных мушкетера. Вскоре за одним счастливым спаниелем гонялось уже человек десять. Общими усилиями его удалось загнать на ту террасу парка, где располагался Фарфоровый павильон, который был отдан в распоряжение судейских. Президент де ла Ревельер окружил свою работу там всяческой секретностью, даже поставил снаружи часовых, которые следили за тем, чтобы никто не подкрался к окошку и не подслушал тайны следствия. Но спаниель не испытывал никакого пиетета перед правосудием и пулей метнулся в павильон, не выпуская из зубов добычу.

Никого из магистратов на месте не оказалось. В павильоне работали в поте лица только секретари и переписчики, которые тоже, разумеется, включились в охоту. Спаниель метался по павильону, забивался под столы и стулья, сбрасывал на пол кипы бумаг. Шевалье присел на край одного из столов и величественно ожидал, когда воришку схватят и принесут ему. Стол был завален протоколами, которые от души наплодили старательные сотрудники президента де ла Ревельера. И вдруг равнодушный взгляд шевалье зацепился за ровные строчки, выведенные безликим писарским почерком: "...Будучи спрошен о смерти своего отца, показал, что г-н Доже де Кавуа был растерзан огромным волком, причем зверь дерзко пробрался прямо в его покои в замке Шевенкур, но он был столь огромен, силен и страшен, что никто из людей не решился его остановить..." Больше шевалье ничего не успел прочитать.

— Держите свое сокровище, сударь, — один из писарей с гордостью вручил ему футляр и пойманного спаниеля, заодно не удержавшись и почесав песику шелковистую шейку. — Вот ведь проказник.

Шевалье сначала собирался отнести Бобо в апартаменты Эффиа и засунуть в стульчак, чтоб посидел до возвращения хозяина из купальни и подумал немного о своем поведении, но потом решил пощадить. Все-таки именно благодаря Бобо он подучил небезынтересные сведения, вернее, только обрывок, намек, но чертовски многообещающий. Шевалье решил, что непременно выяснит все. Спросить у президента де да Ревельера, пожалуй, не выйдет: следователи хранили содержание полученных показаний в тайне — старая судейская уловка, чтобы один подозреваемый не знал, что наплел другой. Ну да ничего, есть и другие способы добраться до истины.

Гемму шевалье отнес в покои Месье. Она была цела, только футляр немного поцарапан зубами спаниеля. А впрочем, какая разница? Зачем он только гонялся за собакой? Надо было потерять королевский подарок, и пошли все к чёрту.

Однако потом шевалье пришла в голову более удачная идея.

Освежившись, король пожелал выслушать отчет следователей. Этой минуты президент де ла Ревельер ожидал с тоской, потому что к тому времени дошел до полного отчаяния. Он перепробовал все средства, даже тайно привез в Сен-Клу господина де Русселя — может, тот опознает кавалера, снявшего его парижский особняк (и оставившего в саду растерзанную девушку)? Руссель клялся, что не имел случая рассмотреть своего жильца, к тому же он, Руссель, подслеповат и не ручается, что не сделает ошибки. Но президент всё равно скрытно провел его в садовый павильон, где герцог Анжуйский услаждал свой слух музыкой. Все его придворные присутствовали, сидели рядком, как на выставке, Русселю оставалось только присмотреться и опознать злодея. Чтобы компенсировать подслеповатость, президент вручил ему подзорную трубу, но Руссель немедленно наставил ее на Монсеньора.