Она махнула рукой, стала присаживаться.
— Постой! — я скинул с себя "доспех", положил его на землю, — Садись. Не гоже на земле сидеть. Не легко вам, гляжу, пришлось.
Она взяла пачку, достала сигарету, прикурила от трофейной зажигалки, протянула обратно.
— Оставь себе. Я этого добра ещё добуду, как залатаете.
Она сняла марлевую маску и теперь я её разглядывал. Она была красива. Даже сейчас, с посеревшим от усталости и горя лицом, помутневшим взглядом, чёрными кругами под глазами.
— Что?
— Извини, Снегурочка. Вчера только глаза видел, любопытно.
— И что?
— Ты красивая.
— Как кобыла сивая. Когда ты меня видел? Вчера?
— Пулю мне из груди выковыривали, потом ночью опять штопали.
— А! Недостреленный. Сегодня таких много. Сил уже нет. Хотя, если бы не эти "доспехи" — все бы там остались. Сколько жизней спас тот, кто его придумал. Узнала бы — расцеловала.
— Так расцелуй. Я его придумал и производство наладил.
— Врёшь!
— Очень надо! Для себя прежде всего делал. От двух пуль уже меня мой "доспех" спас. Сегодня ещё и в спину получил. Хорошо — из пистолета. Она не пробивает броню.
— Всё равно не верю.
— Твоё дело. Я тебя за язык не тянул.
— Ладно, спасибо за табачок. Что у тебя?
— В ноге что-то застряло. И грудь опять кровоточит.
— Жди, тобой займутся. Сейчас тяжелых оперирую.
— Подожди! Так как же тебя зовут, Снегурочка?
— Я сама прихожу, Медведь. Ладно, спасибо за подарки, — она легко встала, пошла.
— Не стоит благодарности. Тебе спасибо, красавица, за настроение.
Она фыркнула, скрылась в палатке. Я растянулся на земле, положив голову на "доспех", закрыл глаза.
— Кузьмин! — окликнул меня голос Степанова.
Я сел. Санёк висел на шее двух бойцов, одна нога была не в сапоге, а в красном снизу бинте.
— С тобой-то что? — спросил он меня. Бойцы опустили его рядом. Сами сели — оба тоже ранены. В руки, только в разные — один в плечо правой, другой — в кисть левой. Судя по повязке — по пальцам до десяти он не посчитает.
— Что-то в ноге засело, Саш. А ты?
— Пятку мне отстрелили, суки. Больно-то как! — он сморщился.
— А, ты как Ахиллес, ранен в пятку.
— Да пошёл ты! Не смешно!
— Да, я и не смеюсь. Не до смеха. На глазах столько народа потеряли.
— Да-а... — он вздохнул — Роты фактически больше нет. Большая часть, конечно, в строй вернётся, но не сегодня. А хорошо мы им дали! Четырнадцать танков подбили! И немцев положили немеренно! Три атаки отбили одной ротой. И отошли только по приказу. Как ты считаешь, неплохо для первого боя?
— Нормально. Лучше не получилось. Кадет танк сжёг.
— Молодец. А остальные? Я видел на твоём участке четыре машины подбитые.
— Не знаю. Там же все лупили, кто мог. Кадета танк подбили из орудия пушкари, а он их разметал и продолжил долбить. Кадет подполз под огнём и закидал танк этими ампулами. Из расчёта орудия только оглушенный старшина цел остался. Он потом ещё один танк подбил. А я из него, из подбитого — ещё один. И этот сжёг, чтобы не отремонтировали. Больше не знаю.
— Ты опять танк подбил?
— Не надо было?
— Надо. Просто, ловко у тебя это получается. Я вот уже в двух боях был — ни одного, а у тебя — два.
— Что там ловкого? Вон, Кадет свой первый танк сжёг сегодня. А твоё дело — не за танками гоняться, а боем руководить. Кто на роте сейчас? Мы-то оба здесь.
— Комвзвода-раз.
— Живой, значит.
— А взводный-три — погиб. Отвел нас комбат в тыл. Это ведь тыл? Не стреляют вроде. Зализываться отвёл. А назвал — в резерв.
— Третья рота была в резерве.
— Уже в бою.
Тут откинулся полог палатки, нас позвали внутрь. Степанов пропустил меня вперёд:
— С тобой должны быстрее управиться.
Я зашел. Она, Снегурочка.
— Раздевайтесь.
— Полностью?
— Старшина, я очень устала, давайте оставим шутки на следующий раз. Мне нужна ваша нога и грудь. Если предпочитаете, мы одежду разрежем.
— Не надо.
Я быстро скинул куртку, рубаху-гимнастёрку, снял и брезентовые и х/б штаны. Лег на стол, под свет.
— В этот раз я бы не отказался от обезболивающих.
— Может тебе ещё и сиську дать? Нет больше обезболивающих. Для самых тяжёлых оставили.
— Я так и знал. Ещё прошлый раз говорил.
— Я помню, помолчи. Чем это так? Рана глубокая, но кровь почти не течёт. Мина?
— Врят ли. Я в танке сидел, вернее уже пытался вылезти, но застрял. Вот и схлопотал. Но, не снаружи, а из танка. По танку в это время немцы стреляли. Может — осколок брони?
— Может. А что ты в танке делал? Ты танкист?
— Немцы бросили его, а пушка — исправна. Вот я на время и арендовал его. Ух, Ё!
— Терпи!
— Терплю, Ё!
— Удачно хоть арендовал?
— Ага. Вот, сувенир в ноге остался. Не могу больше! Может, ну его! Пусть там сидит? Зашей, да пойду я.
— А воспалиться?
— Антибиотика уколешь.
— Где ж его взять-то? У нас наркоз кончился, а ты — пенициллин! Ладно, глубоко больно сидит. Марина, зашивай! Так, а здесь что?
Мне уже "расшнуровали" повязку с груди.
— Плохо, старшина. Рана не подживает, швы расходятся, кровит. Кожа вокруг уже покраснела. Воспаление уже началось. Загноиться — помрёшь.
— Когда?
— Через неделю.
— Уф-фу! Это когда ещё будет! Ух, ёшкин кот! Неделя — это как в следующей жизни. Доживём ли до завтра? Глянь лучше, я спиной сегодня пулю словил, что там?
— Гематома и всё. В этот раз повезло. Марина, ты всё? Одевайтесь, больной Медведь. С такой мелочью могли бы и сами справиться.
— Снегурочка, я что, Рембо, сам себя зашивать?
— Кто такой Рембо?
— Тип один. Сам себе рану на руке зашил обычной иглой.
— Обычное дело. Лучше, чем кровью истечь.
В это время в палатку запрыгнул на одной ноге Степанов.
— Так, Степанов, опять? Вот, вечно ты! Марина, снимай повязку. Плохи дела, Саша. Пятки практически нет, кость раздроблена. Придётся ампутировать.
— Солнце моё, ты с ума сошла? Зашивай живее, да я обратно пошёл.
— А ночью — температура под 40, нагноение и смерть. Этого хочешь? Или ты, как этот Медведь, до утра не планируешь доживать?
— Вообще, планирую... Не важно, что я планирую. Сделай, что сможешь, но ногу не режь. Она мне ещё нужна.
— За эти два дня лишнего ничего не отрезала. Всё всем нужно было. Было. Ну, тогда держись, Степанов! Ложись на живот, ногу вот так клади. Морфия у меня больше нет. Терпи.
Санёк скатал в рулон пилотку, сунул в рот, вцепился в стол руками, зажмурился, глухо заорал от боли.
Я не выдержал, отвернулся. Своё терпеть — одно, на чужую боль смотреть — тошно.
— Всё, старшина, одевайтесь, — Марина закончила перевязку.
— Красавица, дай мне пару индпакетов. Всё израсходовал.
— Нету, родненький. Всё позаканчивалось.
— Беда!
Я вышел из палатки, только на улице стал одеваться. Подскочил Кадет, глаза блестели.
— Чего довольный такой?
— Какой же я довольный? — удивился Миша.
— Вон глаза как блестят.
— Не знаю, о чем вы, — Мишка отвел взгляд.
— Ладно, задание тебе — добудь перевязочных пакетов. Я свой израсходовал. И ты, по-моему. И так у многих. А нам ещё потребуются. Бой не окончен. Так, ты ищи, а я к комбату.
Раны болели. Уже привычно, нудно до тошноты. Осколок в ноге при каждом шаге за что-то больно цеплял, но идти было можно, даже бежать, при необходимости. Я спустился в ход сообщения, пошел по нему к НП комбата, уступая дорогу бойцам, бегающим по ходу с озабоченными лицами.
НП комбата располагался почти на вершине высотки (хотя, какая она высотка, так, небольшое покатое возвышение над округой). Одну из больших воронок углубили, поставили сруб из шпал, укрепили рельсами, перекрыли так же рельсами, шпалами, а уж это всё и засыпали землёй и замаскировали. Тут тебе и наблюдательный пункт с прекрасным обзором во все стороны через амбразуры и, при необходимости, прекрасно защищённая рельсами и тремя слоями шпал — огневая точка.
Ход сообщения вывел меня в широкий окоп полного профиля с оборудованным пулёмётным гнездом отсечного направления, но без пулемёта в нём. Пока тут сидели связисты, колдуя со своими раритетными аппаратами. Окоп упирался в стену НП, свернув, я оказался перед входом. Разумно — при попадании в окоп мины или гранаты этот поворот спасёт НП от осколков.
НП не был просторным — народ буквально теснился. Стало понятно, почему связисты снаружи сидели. Я увидел Ё-комбата, Шило, начштаба батальона, главного нашего связиста, одного из бойцов Шила, незнакомого переводчика и немца. Видимо, был допрос, уже закончившийся. Шило и его боец кивнули мне, как старому знакомому, Ё-комбат только глянул, начштаба состроил кислую мину. Не нравился я ему. И что? Я не девушка, чтобы нравиться, поэтому — пошёл он! Лишь бы не мешал!
— Хочешь чего у немца спросить? — проскрежетал голос Ё-комбата.
— В принципе, нет.
— Я слышал, ты хорошо допрашивать умеешь.
— Не колется? А что сказал уже?
— Говорит — это только один их танковый полк воюет. К вечеру вся дивизия соберётся. А завтра — весь корпус.
— Вот он всё и сказал. Расположение штаба — нам не интересно — руки у нас коротки. Дальнейших планов он, скорее всего, не знает. Что ещё можно спросить? Спроси его, — это я переводчику, — откуда он? Есть ли семья?
— Зачем это? — удивился комбат. Я пожал плечами.
— Из Дрездена. Жена с родителями там же.
— Пусть мысленно с ними проститься. Больше он их не увидит. Мы его грохнем завтра, а семью его английские бомбардировщики уничтожат.
Немец хмыкнул, что-то ответил.
— Кого волнует — есть в Дрездене войска или промышленность? Пока мы с немцами тут друг дружку на фарш переводим — эти английские ублюдки втихую немецкую нацию изведут. Подло, ночными ковровыми бомбёжками городов.
— Так им и надо! — буркнул Шило.
— Никому это не надо. Это не война, а убийство. Ты скажи, немец, зачем немецкому народу война с нами? Нет, не Гитлеру, а твоей матери? Что ей даст эта война? Тебя, считай уже убили — мы тебя к твоим не отпустим, дом твой будет разрушен, семья погибнет. Кто от этого выиграет? Только Англия. Русские и немцы, каждый по-отдельности — угроза их мировому господству, а уж вместе — вообще трендец. А ведь мы хорошо дружили, торговали, армию строили. До появления Гитлера. Так, за что ты голову сложил, немец? За англов и их ставленника, Гитлера? Не веришь? А ты подумай — вы разгромили всех конкурентов Англии на континенте, но англам Гитлер позволил спастись у Дюнкерка, остановив танки. Не знаешь об этом? Значит, ты дурак. И берёзовый крест для тебя уже изготовлен. Теперь Дойчланд воюет с Русью. Ты не интересовался историей наших с вами войн? Нет — вдвойне дурак, а ещё капитан, офицер. Запомни — никогда русский не был побеждён. Никогда не был и не будет. Когда мы придём в Берлин опять, а мы его уже брали, разбив вашего славного Фридриха Второго, что будет думать о тебе твоя мать? А когда твою жену будут насиловать англы? Нет, наши не будут. Бабы ваши больно страшные, не встанет. Ага, рука не поднимется.
Тут меня прервал дружный хохот. Смеялись, оказывается, не только присутствующие, но и окружившие НП любопытные, в том числе почти весь комсостав батальона и окружающих нас рот дивизии. Собственно, этого я и добивался. Немца агитировать — бесполезно. А вот своим моральное состояние поднял, а увидят унылую морду проникшегося пленного — ещё больше приободряться.
— Ладно, закончим политинформацию, — махнул рукой Ё-комбат, тоже смеявшийся, вместе со всеми, — Уведите этого ... В дивизию везите, куда хотите. Тамошний особист очень пленных любит, особенно, захваченных другими. И вернёмся к делам нашим скорбным, мать их за ногу. Кузьмин, что со Степановым?
— Ранен в ногу. Кость задета. Может, встанет в строй, если удастся ему от врачей сбежать, точнее, уползти — бегать он не скоро сможет.
— Ясно. Капитан, готовь приказ на Кузьмина. Кузьмин — принимай роту.
— Так точно! — я руку кинул к каске, попытался вытянуться, но громко стукнулся каской о рельсы перекрытия НП.
— Не на плацу, — прокомментировал происшествие комбат, поморщившись.
Он приник к стереотрубе, некоторое время разглядывал поле боя, раскинувшееся перед ним. Я тоже приник к амбразуре. Хорошо, что у Кузьмина зрение было хорошим — я без бинокля видел всё до самого моста и за ним — а это 4-5 километров будет. Окопы, где я воевал утром, были подчистую распаханы воронками, изрядно перелопатил враг и следующую нашу линию обороны и всё продолжал долбить тяжёлыми снарядами. Попытался, сквозь пыль и дым, посчитать подбитые танки.
— Двадцать семь, — сказал Ё-комбат. Наши мысли опять совпадают? Но, комбат думал о другом: — Первая рота с четырьмя трофейными орудиями набила танков больше, чем две роты с двумя батареями. Что, кроме первой роты, воевать никто не умеет? Или к каждому надо по старшине Кузьмину приставить? Кузьмин, сколько у тебя лично?
— Полтора.
— Это как?
— Из пушки подбили один, я экипаж перестрелял, залез в танк и подбил ещё один. Был ранен, выбрался, — и его тоже сжёг.
— Я думал больше. Я же видел — напротив твоего окопа шесть сгоревших машин стояло.
— Там один бронетранспортер. Полтора — мои, один — Кадета, полтора — артиллеристов, остальное — ребята пожгли.
— Ладно, не важно. Я надеялся, что окопы полного профиля, блиндажи и восемь орудий позволят вам пожечь хотя бы в два раза больше танков, чем сжёг Степанов. А вы и столько же не смогли.
Два ротных опустили головы. Мне было их жалко — хорошие ведь мужики, не трусы. Ну, не сложилось. Да и снаряды у немцев всегда лучше были. Блин! Снаряды!
— Владимир Васильевич! Разрешите обратиться!
— Ну, что?!
— Снаряды наших сорокопяток могут иметь заводской брак. Там ошибка в техпроцессе допущена — снаряды часто перекаленными получаются. Вот они и раскалываются о броню.
Комбат замер так, будто я ударил его в солнечное сплетение, выбив воздух — рот открыт, глаза широко открыты, наливаются кровью. Он вздохнул раз, ещё раз, потом заорал:
— Ёжнутый козёл! Ты понимаешь, что ты сейчас сделал, му...к? Ты безоружными нас оставил, с...а! Где ты раньше был, уё....к?
Я не люблю, когда на меня орут, а уж когда матом оскорбляют! Рука моя сама начала замахиваться для удара, тело перегруппировалось в боевую стойку, но на мне повисли сразу трое, сковывая, выкручивая. От обиды заорал, скорее, заревел зверем. Комбат выхватил свой наган. Сейчас пристрелит меня — и вся недолга! Надо что-то сказать:
— Я что ли их делал, снаряды эти? Я — при чём? Мне мужики в термичке сказали, а я запамятовал. А сейчас вспомнил. Да, отпустите же меня! Что вяжете меня, как "языка"?
— Отпустите, — махнул наганом комбат, — И что нам теперь делать? Как с танками воевать?
— Как все воют. Наводчик расчёта, орудие которого я прикрывал, научил. Они уже давно опытным путём научились бить врага и такими снарядами.
— И как? — комбат стал убирать наган в кобуру, но никак не попадал, ещё больше злился.
